ГЛАВА 4

Большой черный мужчина сидел, прислонясь спиной к стволу. И под шепот старого пастуха прислушивался к своему телу. Спина читала письмена коры, будто она – рука слепца с чуткими пальцами. И письмена говорили громко, почти кричали, больно продавливая кожу на спине. Ноздри при каждом выдохе нагревали внутренность кожаного мешка, а при выдохе холодили нос и щеки. Он – дышал. Чтоб сердце, прижатое к согнутым коленям, билось, и чтоб кровь бежала по жилам – в руки, через связанные запястья, к сплетенным пальцам. Омывала ребра, толкалась в животе, стремилась к поднятым коленям, поднимаясь в них, как поднимается в гору путник, и после стекала к щиколоткам, тоже схваченным витками сыромятного ремня.
Он пошевелил пальцами ног, упирая пятки в пересохшую землю. Это его живое тело, которое нынче – сосуд, вместилище годои. А еще – голова, наполненная воспоминаниями, тоской, сожалениями, свирепым отчаянием. Не наступит утро, а тело уже умрет. Нож старика поработает над ним, отделяя мясо от костей, и солнце будет светить на пищу для черной птицы Гоиро, окунать лучи в плошку, полную питья для ее горла.
Continue reading →

ГЛАВА 3

- И чем сильнее захочется к свету, тем быстрее заберет тебя птица Гоиро, – договорил мальчик и опустил голову, думая. Но тут же поднял и поторопил собеседника, – ты ешь-ешь, мясо горячее еще, я пек его в листьях.
Годоя кивнул, отрывая белыми зубами еще кусок, устроился удобнее у камня, сосредоточенно жуя. Маур сидел напротив, положив копье на колени, и хмурясь, шевелил губами. Потом ответил сам себе, продолжая мысленный спор:
- Не должно быть так. Те кто выше, они если родители, должны любить своих детей. И ждать их.
- Они и любят, – отозвался Годоя, проглотив мясо и протягивая длинную руку, нащупал у колен мальчика фляжку.
- А что от той любви? Если между нами и светлыми – стоит ночь. И наказания.
Маур вздохнул. Спохватившись, скрестил пальцы, свел их с ладонью другой руки и прошептал слова благодарности птице Гоиро, за то, что день прошел без ее кары. И по-своему истолковав молчание годои, сказал еще:
- Я поклоняюсь ночной птице, и вот смотри, я опускаю лицо и говорю слова, чтоб она знала – сила ее велика и всегда будет велика. Гоиро не унесет меня за мелкие слова, я мальчик, я еще не проходил обряд, мне говорить можно, все что угодно, в моих словах силы нет. А потом уже не смогу. Когда отдам себя в руки бэйунов, я стану виден ночной птице. Как все мужчины.
Continue reading →

ГЛАВА 1

Маур шел медленно, но ровно, не останавливаясь, и малая скорость позволяла ему просматривать рваную темноту, состоящую из черных куп низкорослых деревьев, черных пятен лощин между мерцающими смутной белизной сухих кустов, черных закраин огромного звездного неба, огненная россыпь которого к горизонту сходила на нет и тонула в темноте саванны. Глаза, непрерывно двигаясь под веками, цепляли и отпускали светлые пятна травы на пригорках, гнутые стволы отдельных деревьев и еле заметные прожилки пастушьих троп, которые, так же как звезды, не кончаясь, просто пропадали в темноте. Одна из тропинок маячила перед глазами, и на ее смутный свет он шел, поводя руками, когда приближалась очередная черная купа – ветки кустов были усажены изогнутыми шипами и нужно было мягко отвести каждую, чтоб она не раскачалась, не прилетела обратно, ловя за волосы и повязку на бедрах.
Далеко впереди тупали шаги трех человек, пересыпаясь вразнобой, как фасоль в полотняном мешочке. Глухие мужские голоса иногда долетали до него и, отпуская ветку, он снова подивился, как молчаливы и смирны Тота и Мирта.
Continue reading →

ВСТУПЛЕНИЕ

- Было время, когда времени не было вовсе…
И не было ничего вокруг, кроме света. Вот так, вверх вниз и по сторонам – только свет, яркий и одинаковый.
Старик вытянул длинную руку и повел ее по кругу, показывая. Свет костра кинулся снизу, облизал острый локоть, мягкие складки изношенного рукава. И, прилипнув к скрюченным пальцам, поднялся к подбородку, заросшему серой щетиной. Будто красного живого перца насыпали по черной коже. Старая рука, пощипывая щетину, прошлась по шее, поправляя грубые бусины, низанные на тонкую жилку, ушла в темноту и легла на колено. А свет остался, пошевеливаясь одновременно со словами.
- Свет была женщина. Потому что без нее ничего не произойдет в нашем мире. И как надо женщине, любой, молодой или старухе, она заскучала. Ничего нет у нее, кроме ее самой, что за жизнь. Что, а?
Широкие ноздри раздувались двумя маленькими пещерами, а крылья носа лоснились красным по черной коже. Задав вопрос, старик повернул голову, оглядывая слушателей. Те – двое крепких мужчин в красных плащах и юноша, почти обнаженный, завернутый по поясу светлой тряпицей, закивали, ухмыляясь. Юноша ухмылялся старательно, взглядывая на спутников – видят ли, что и он понимает, о, женщины… И даже всплеснул тонкими руками, изламывая в дымном от красного света большие кисти рук, похожие на летающих пауков. Но взрослые не смотрели на него. Один, навалившись грудью на колени, ворошил веткой прозрачные угли, и те, вспыхивая, кидали в темноту снопики искр. Другой, оскаливаясь, догрызал жареное мясо с ребрышка, вытирая рукой испачканную в жире щеку.
Continue reading →

51 ЭПИЛОГ

В славном торговом городе Стенгелисе не спала старая Карса. Сидела у большого стола, поставив перед собой на скатерть блестящие сафьяновые сапоги, совсем новые – и не поносил ни капельки, ушел… Да лучше бы обокрал, забрал сверток с монетами, ведь знал, где лежит. Но взял только свою разбитую цитру, не променяв ее на преданную любовь. Да пусть бы спал с ними обеими – и с Зелией тоже, а может, женился бы на Зелии, и Карсе досталось бы нянчить внуков, не больше того. И то было бы счастье. Но ушел, босой, ночью. Она погладила сапог, и, услышав, как затопали по лестнице легкие башмачки дочери, быстро сунула мужскую обувку в раскрытый мешок на полу. Надо бы продать. Но пусть будут, а вдруг вернется, сядет на расстеленное покрывало рядом с новым навесом, отхлебнет из кувшина холодной простокваши. Споет, как пел. И станет Карсе тихое счастье…
Continue reading →

50

Когда Цапля, резко вздыхивая и мотая узкой мордой, взлетела на гребень полого поднимающегося от степи холма, Хаидэ плавно натянула поводья и сжала коленями горячие бока лошади. Под ней, обрываясь ссыпающейся сухой глиной, берег падал на огромную, уходящую плавным полукругом к небесным краям, полосу песка. И плоские волны, чередой бегущие на берег, казались совсем маленькими с высоты. Княгиня оглянулась. Смирный конь Ахатты топтался рядом, а прочие – десяток всадников в военных плащах, Фития на передке деревянной повозки, затянутой полотном, – остались внизу, у подножия холма.
Continue reading →

49

Кони весенние, шеи крутые
Ты мне спляши, хей-го-о
Дева прекрасная, волосы черные,
Неба ты ярче, света светлее…

Фития, не отрываясь, смотрела на черные и серые клубки, сложенные в подоле. Руки лежали поверх и в разгорающемся свете утра казались птичьими лапами. Вот он спел, тихо-тихо, маленькую песенку, которой юноши Зубы Дракона приманивают будущих жен. Фития знает такие – сколько пелось их на ее памяти, когда она, чистя у ручья казан или оглаживая щеткой лошадь, хлопотала у палатки в стойбище. Песенки пелись, двое уезжали из лагеря, далеко на закат или на восход солнца, а через год в их общей палатке орал первенец, сердито расшвыривая мягкие козьи шкурки. И мать, подхватывая его на руки, смеялась – воином будет, настоящим! А те, кто только вырос, пели новые песни большой весны. Эта – новая, Фития не слыхала ее, но все равно знает – из тех, что поют Зубы Дракона.
Усталая Ахатта заснула, еле добравшись до своей узкой постели, уронила голову на подушку, набитую шерстью. А певун сел на корточки у самой двери, правда внутри – Фития разрешила и села снаружи, чуть приоткрыв плотную занавеску. И пел тихо-тихо, помня про обещание, данное госпоже. Ахатта улыбнулась во сне, поворачивая к певцу скуластое лицо с темным румянцем. И задышала спокойно, светлея от каждого слова. Несколько раз шептала имя мужа. Исма, шелестом легкого ветерка доносилось от постели, и певец понижал голос, не прекращая петь. Мой Исмаэл…
Continue reading →

48

Время не останавливалось нигде, текло то быстро, то медленно и даже в горах у моря, покрытых голодным лесом, индевеющие ветки по утрам плакали розовыми слезами, когда касалось их теплое солнце. Еще лежали схваченные морозом на полосе прибоя купы мокрых водорослей, но ледяные поля уже оторвало и носило по бухте. Они сталкивались, и, налезая друг на друга, щерились острыми краями. Но солнце каждый день становилось чуть горячее, края оплывали, мягко блестя. Весна пришла и торопилась к лету.
И каждую ночь просыпалась Ахатта, когда рука Исмы тормошила ее, а тихий голос говорил в теплое ухо:
- Вставай, Ахи, гора зовет нас.
Она вставала и, придерживая рукой тяжелый круглый живот, шла перед ним, легко ступая босыми ногами, заранее тая от привычного наслаждения. Внизу, за узкими лабиринтами, в пещере, где дымное светом лето кормило пыльцой тяжелых пчел, их ждали жрецы. Смотрели, не в силах оторвать глаз, как женщина ложилась на мягкую траву, раскидывая руки и ноги, а над ней мерно и бережно двигалась спина, покрытая потом, блестели из-за мужского плеча неподвижные глаза, теперь всегда открытые, всегда полные обещания. Для них. Для каждого. И тела жрецов, отсчитывая мгновения, содрогались, в такт движениям мужа, любящего свою жену.
Continue reading →