ВСТУПЛЕНИЕ

- Было время, когда времени не было вовсе…
И не было ничего вокруг, кроме света. Вот так, вверх вниз и по сторонам – только свет, яркий и одинаковый.
Старик вытянул длинную руку и повел ее по кругу, показывая. Свет костра кинулся снизу, облизал острый локоть, мягкие складки изношенного рукава. И, прилипнув к скрюченным пальцам, поднялся к подбородку, заросшему серой щетиной. Будто красного живого перца насыпали по черной коже. Старая рука, пощипывая щетину, прошлась по шее, поправляя грубые бусины, низанные на тонкую жилку, ушла в темноту и легла на колено. А свет остался, пошевеливаясь одновременно со словами.
- Свет была женщина. Потому что без нее ничего не произойдет в нашем мире. И как надо женщине, любой, молодой или старухе, она заскучала. Ничего нет у нее, кроме ее самой, что за жизнь. Что, а?
Широкие ноздри раздувались двумя маленькими пещерами, а крылья носа лоснились красным по черной коже. Задав вопрос, старик повернул голову, оглядывая слушателей. Те – двое крепких мужчин в красных плащах и юноша, почти обнаженный, завернутый по поясу светлой тряпицей, закивали, ухмыляясь. Юноша ухмылялся старательно, взглядывая на спутников – видят ли, что и он понимает, о, женщины… И даже всплеснул тонкими руками, изламывая в дымном от красного света большие кисти рук, похожие на летающих пауков. Но взрослые не смотрели на него. Один, навалившись грудью на колени, ворошил веткой прозрачные угли, и те, вспыхивая, кидали в темноту снопики искр. Другой, оскаливаясь, догрызал жареное мясо с ребрышка, вытирая рукой испачканную в жире щеку.

Старик подождал еще, но поняв, что слушателям скоро наскучит и они задумаются о своем, торопливо продолжил:
- Не было рук, чтоб схватить мясо и кинуть его в рот, как ты сейчас, кидаешь и чавкаешь, Тота.
- Э? – Тота отвел от лица кость и прищурился, разглядывая рассказчика.
- Не было и зубов, чтоб то мясо погрызть, и не было даже глаз, чтоб открыть и закрыть, и выжать слезу и кричать, жалуясь на скуку.
- Язык, – сказал юноша несмело и замолчал, когда смолк и старик, вглядываясь в него через скачущие тонкие языки пламени, прыгающие в темное небо.
- Что?
- Языка тоже не было. Чтоб покричать, – объяснил юноша, и старик торжественно закивал. А потом спохватился и ответил ворчливо:
- А я что говорю? Ничего и есть ничего. Как у тебя в голове, Маур.
Второй мужчина сунул ветку в огонь и засмеялся. Мальчик обиженно отполз в темноту.
- Ладно, – сказал старик, – мне что, я могу и завтра. А могу и не говорить, у меня вон еще бараны, пойду к стаду. Вам не надо. Ладно.
Он поднялся, упираясь в костлявые колени руками. Встал – высокий, тощий, подхватил реденькую ткань плаща, завертывая его на плечо. Постоял еще, деланно равнодушно озираясь поверх сидящих. Но те так же равнодушно молчали. Тота грыз, чавкая и отдуваясь, а второй мужчина, все так же навалясь на колени, смотрел в прозрачные красные угли. Старик кашлянул и ступил в темноту, откуда ему навстречу плавно вздохнула лежащая поодаль большая корова. Бормоча, пошел, тихо ставя большие ступни на колкую траву, и отводя рукой ветки кустарника. Миновал первые деревья – маленькие и кривые, вышел на тихую поляну, на которой буграми лежали спящие овцы и, пройдя между ними, взобрался на небольшой пригорок. Там сел, нашаривая спрятанный в кустах посох и уперев его в мягкую землю, замер, положив подбородок на кулаки. Скосив глаза, закрывал то один, то другой, всматриваясь в крупные звезды. И вздрогнул, услышав тихий голос из-за спины:
- А что потом?
- Что?
Маур подошел и сел ниже, поднял к старику круглое черное лицо с блестящими глазами.
- Ты сказал женщина-свет скучала. И что потом?
Старику очень хотелось поворчать еще и может быть припугнуть мальчишку, мол, не будет говорить, пусть поупрашивает. Но вспомнив, как Тота грыз кость, вздохнул и продолжил:
- Она ничего не могла, даже думать. Но надо же с чего-то начинать. И она задышала. Все сильнее и сильнее. Набирала свет в себя и выпускала его обратно. Свет в свет. Понимаешь, как?
- Нет.
Старик кивнул. Улыбнулся.
- На то они боги. Разве же нам понять все, как у них случается. Но вот было так – она дышала все сильнее, и из дыхания света стал ветер. И для равновесия, ну и чтоб скука ее улетела сразу, ветер был мужчина. Так. И их стало двое!
Маур приоткрыл рот, глядя на еле различимое лицо старика и не видя его, представил: свет, яркий и одинаковый, вдруг заходил ходуном, переливаясь светом на свету, и заструился в одну сторону, свиваясь кольцами, потек светлой водой, кинулся вверх, потом вниз, поднял свое начало, трепыхая своим концом, шатнулся в одну сторону, в другую, и возвратился, неся своей женщине столько всего: петли, кольца, начало, конец, стороны света, движение и трепет.
- Ойеее, – сказал захваченный картиной Маур и взялся руками за щеки. А старик глянул на парня внимательно и остро. Вокруг мирно вздыхали спящие бараны и их жены, плели свои трели ночные сверчки, от далекого костра слышался ленивый мужской разговор, и иногда громко стреляла ветка в огне.
- Ты, я вижу, понял, с чем вернулся к своей женщине ветер-дыхание. И она, проглотив его и выпустив снова, открыла глаза, осматриваясь. Всплеснула руками, удивляясь, подняла изогнутые брови. И встала, потому что у нее появились ноги, ну все стало в ней, как в женщине, все, что есть у них с тех самых пор. И ветер, трогая и лаская, тут же, от каждого касания растил себе парную вещь. Руки к рукам, лицо к лицу. Плечи к плечам. И прочее. Только одно, посмотрев вниз, захотел вырастить себе другое, чтоб отличаться от женщины-света. И она, разглядывая, трогая и радуясь, вдруг опустила глаза и увидела. И обиделась, потому что думала – я самая красивая, я настоящая, и тут вдруг э-э-э, не такое? И ее обида сделала мужчину другим, ну так, понемногу – плечи шире, ноги крепче, руки побольше. И уже не спутать их, и тогда женщина-свет поняла – их двое. Был свет, один. А стало их двое. Обида отлетела, прилипая к радости, и стали от женщины любопытство, любовь, забота. Про каждое есть отдельный рассказ. А ветер кружил вокруг и на каждое женское отвечал мужским. И стало от него – смелость, умение думать, ловкость и смех. Все перепуталось, и им долго было не скучно вдвоем, пока кружились они в ветре и свете – разделяя и называя, думая, как быть с этим и этим. И от того, что на такую работу понадобилось им время, оно и стало – время. И работа появилась тоже, а за ней и усталость. Всяко, в общем, что говорить, вон, смотри вокруг и называй. Как они в первый раз. И страх был и глупость была. А может и не глупость, а? Потому что женщина-свет испугалась, что ее ветер улетит, соскучившись, хотя – к кому было лететь? Но когда испугалась, то стало оно появляться, и она потеряла сон, все виделось ей, что за светом есть еще один и за ним другой, и все это женщины – машут тонкими красивыми руками, поют нежными голосами. Приманивают.
Ее ветер спал, а она бродила по пустоте, разыскивая свой сон, тот, что потеряла. И устала так, что не шевелились уже и ноги, а сесть было некуда. Ты понимаешь?
- Что? – растерянно спросил Маур, вырванный из яркого видения.
- Что-что, – передразнил старик и довольный, уселся удобнее, вытягивая перед собой костлявые ноги, – я спросил, что дальше?
- Ты расскажи…
- Я-то расскажу, но у тебя есть голова, а в ней должны быть мысли. Так думай их, а?
Он замолчал, молчанием понукая мальчика продолжить. Тот огляделся растерянно и поднес к подбородку большую руку с тонкими пальцами, повторяя жест старика, пощипал редкие волоски на щеках. Ночь стояла большим перевернутым чаном, дырявилась рваными огнями звезд. А под чаном тепло дышала земля, уставшая от дневного сушеного зноя. Лежали на вылощенной траве неподвижные бараны, и белым комком приткнулась к черным кустам старая большая собака.
- Земля… – тихо сказал Маур и повторил громче, так что голос сорвался на звон, – земля стала! Стала земля ей, да? Чтоб сидеть!
- Верно, – согласился старик и улыбнулся, довольный, – есть голова, хоть и мал ты еще.
- Я не мал, – отмахнулся Маур, – ты расскажи, папа Карума, расскажи, что потом?
- Потом… Потом ветер-мужчина проснулся. А вокруг все цветет, кричит и крякает, бьет крыльями и гремит с неба громами. Листья шумят. Бегает между ногами хорек, догоняя утку-белокрылку, и ползет по его руке маленькая змея, прямо к лицу!
Старик наклонился, складываясь почти вдвое, нагнул в сторону посох, чтоб не мешал и, вытягивая тощую шею, зашептал громко, захлебываясь сдавленным смехом:
- То первый раз было так, что ветер-бог испугался. Закричал, щупая новой рукой свою новую шею – не привык еще, да стал стучать ладонью по лицу, чтоб согнать змею. И вскочил, да подвернул ногу, упал, хватает руками листья, дергает траву. Ты чего хохочешь? Потише-потише, – одернул мальчика, очень довольный тем, что тот слушает так, – а то ветер-бог обидится, ты же знаешь – он есть везде.
- Разве боги боятся? – досмеиваясь, спросил Маур, и старик снова прищурился, разглядывая блестящие чуть навыкате белки черных глаз. Кивнул и, повышая голос, сказал в ночь, чтобы ветер-бог его слышал:
- Им все надо было, чтоб дать нам. И страх тоже, и глупый страх тоже. Ветер-бог показал, что не все страхи дурные и страшные, они бывают и просто так, чтоб потом вспоминать и смеяться. Ты понял, парень?
- Да… но, папа Карума, а вдруг это потом придумал сам ветер-бог, чтоб люди не смеялись над ним, приговаривая, э-э-э, глупый какой ветер, испугался со сна?
Теперь он ждал ответа, понукая старика молчанием. Но и тот молчал. А потом сказал голосом обычным, без всякой уже в нем сказки:
- Ты, парень, иди. Тота и Мирта скоро пойдут, а мне тут надо. Ложись и смотри за костром, понял?
- А женщина-свет…
- Иди! – крикнул старик и дернул посох так, что тот, вырвавшись из мягкой земли, вскользь ударил Маура по спине. Мальчик вскочил и, растерянно оглядываясь, быстро пошел обратно, на ходу ловя и отпуская концы тонких веток – чтоб не хлестали по лицу.
Старый Карума смотрел в темноту, съевшую стройный силуэт – только белела еще недолго повязка вокруг бедер, но вот исчезла и она. И, поднимая посох, повертел его, счищая пучком травы жирную землю с толстого его конца. Рядом с камнями полнилась водой тихого родника бочажина, а дальше земля уже каменная, до сухого звона, даже поутру, когда ложится на нее тонкая роса… Вот всегда так, такой славный парень, молчал бы со своими юркими мыслями, сильно умен. Умел бы не спрашивать вдаль, а только слушал бы и кивал. Но видно, не этот будет кивать. А значит, этому – толстощекому и большеглазому – идти в темноту, как ушел он сейчас. Но в этой есть костер и если не заснет, то до утра будет ему свет – часть первого света. А в той, куда идут выбранные раз в десятилетие мальчики, какой там костер, откуда там свет?
Карума неловко повернул посох, вымазал плащ и кинул палку на землю, выругался шепотом. Если бы не прогнал, мальчишка своим дурным языком уже этой ночью отправил себя в темь. Но ведь не остановишь. Не сказал сегодня, скажет завтра. …Такие вот и нужны.
За кривыми деревьями послышались мужские голоса, приближаясь. Карума выпрямился и, хватаясь за ветки, встал, чтоб его увидели.
- Папа Карума, пора, – черный силуэт говорил голосом молчаливого Мирты, того, что смотрел на огонь, не слушая. А второй поднял над темной головой бесформенный узел.
Спускаясь с пригорка, Карума оглянулся на маленькое пятно костра. Там взлетали в темноту прозрачные тонкие языки пламени, очерчивая силуэт сидящего у огня Маура. Хмурясь, Карума отвернулся и наказал себе – не думать о мальчике. Вон сколько женщин в деревне, они всегда рады принять мужчин и народить сыновей. Вот только Карума стар и ждать еще одного такого, чтоб был как внук или сын – скорее придет его смерть, и уже не прогонишь, время ей приходить.

Когда голоса мужчин стихли и стихло ворчание ушедшего с ними старого Карумы, Маур огляделся и, подтащив к себе охапку хвороста, стал выбирать оттуда гибкие ветки потолще. Перед глазами все еще вспыхивал яркий радужный свет, ходила, ступая в него босыми ногами прекрасная женщина, оглядываясь на своего спящего бога. Маур наощупь выбирал палочку, очищал ее от тонких веток и связывал кусками коры с другой, так что получалась неровная, но прочная цепь со звеньями, похожими на кости. Зря Карума прогнал его, жаль, что не стал говорить дальше. Маур сам попросился к дальнему костру, уговорил Тоту взять его с собой. Только тут можно услышать слова о первых богах. Но ходить сюда мальчикам запрещено, только некоторые идут, потому что старейшины выбирают их сами. Когда исполняется шестнадцать. Но сил нет ждать еще два года! И там скоро жениться, а это большой труд – на всю жизнь, овцы, дом, хозяйство… Разве будет время на то, чтоб узнавать – откуда все пошло, с чего началось. И – зачем началось? Неужто только затем, чтоб в семнадцать лет было пять баранов и одна жена, а в двадцать пять – тридцать баранов и три жены?
Он откинул связанную из хвороста цепь и, встав на колени, стал копать ножом в рыхлой песчаной глине извилистую канавку, отворачивая лицо от жара костра. По щекам из-под стриженых густых волос бежал пот, и Маур, выпячивая нижнюю губу, громко сдувал быстрые капли.
И еще наврал папа Карума, что будет сидеть со стадом. Маур не дурак, он слышал как удалялись голоса пастухов. Карума тоже ушел. А Тота и Мирта, которые в деревне ртов не закрывают, шлепая по спинам визжащих молодух, у костра молчали, будто зубы им склеили воском. Вот ушли. Втроем. И тут уж Маур точно дурак – всю ночь просидит у костра, и старик ничего не рассказал толком. А утром домой – и так идти почти весь день, к вечеру только доберутся.
Он снова взял цепь и стал укладывать ее в вырытую канавку, следя, чтоб под ветками оставалось пространство для воздуха. Держа в голове направление, куда ушли мужчины, торопясь, но аккуратно, присыпал кое-где ветки рыхлой землей. И, сунув хвостик цепи в костер, подождал, когда тот разгорится. Встал, отряхивая руки. Огонь ел ветку, останавливался над кучкой земли, будто раздумывал, но, найдя сцепленную с предыдущей новую ветку, заползал на нее, потрескивая. Так и будет крутить вокруг костра, прикинул Маур, потуже затягивая вокруг пояса повязку, а приползет по канавке снова в костер, тут уж и я вернусь.
Он ступил в темноту и пошел вслед за мужчинами, так же, как старый пастух, бережно ставя широкие ступни на колючки и сухие стебли спаленной зноем травы.