ГЛАВА 1

Маур шел медленно, но ровно, не останавливаясь, и малая скорость позволяла ему просматривать рваную темноту, состоящую из черных куп низкорослых деревьев, черных пятен лощин между мерцающими смутной белизной сухих кустов, черных закраин огромного звездного неба, огненная россыпь которого к горизонту сходила на нет и тонула в темноте саванны. Глаза, непрерывно двигаясь под веками, цепляли и отпускали светлые пятна травы на пригорках, гнутые стволы отдельных деревьев и еле заметные прожилки пастушьих троп, которые, так же как звезды, не кончаясь, просто пропадали в темноте. Одна из тропинок маячила перед глазами, и на ее смутный свет он шел, поводя руками, когда приближалась очередная черная купа – ветки кустов были усажены изогнутыми шипами и нужно было мягко отвести каждую, чтоб она не раскачалась, не прилетела обратно, ловя за волосы и повязку на бедрах.
Далеко впереди тупали шаги трех человек, пересыпаясь вразнобой, как фасоль в полотняном мешочке. Глухие мужские голоса иногда долетали до него и, отпуская ветку, он снова подивился, как молчаливы и смирны Тота и Мирта.

Маур был хорошим пастухом, дядя всегда посылал его, когда овцы разбегались, напуганные пустынными грозами, полыхавшими во все небо ярко и сухо – до оскомины во рту. И мальчик всегда находил их – дрожащих, уткнувшихся мордами в колючую путаницу ветвей. И теперь шел, думая о мужчинах, – они тоже овцы, и после веселой ухмылки (он представил себе Тоту с пучком травы в оскаленных зубах) эта мысль стала настоящей, налилась тяжестью. И идти следом было совсем легко – столько звезд, видны тропы и слышны невнятные голоса – хороший пастух своих овец не растеряет.
Топоча и постукивая иглами, вышел из травы круглым камнем дикобраз, замер на тропе, и Маур замедлил шаги, давая зверю скрыться в зарослях. И сам пошел дальше медленнее, потому что голоса стали яснее. Вспыхнула у самой земли крошечная звезда, разгорелась, свет запрыгал вокруг, осветив склоненные силуэты – мужчины развели костер и теперь хлопотали вокруг.
Маур крался по тропе, пока был уверен, что его не видно, а когда стал различать в бормотании отдельные слова, то ступил вправо и двинулся по траве, огибая кустарник. Свет нового костра дрожал неровным пятном, пересекался ветвями, становясь маленьким, прятался за силуэтами мужчин, а потом снова пыхал в разные стороны. И когда Маур присел, отводя ветки перед глазами – совсем рядом, но невидимый пастухам, огонь, наконец, успокоился, горя ровно и широко, бросал в небо высокие языки пламени, легкие, как девичьи ленты на празднике. Такими – алыми, синими и охряными, девушки повязывают упрямые волосы и перетягивают грудь. А потом, станцевав первый взрослый танец, дарят ленты дереву, что растет у колодца. А мальчики снимают и забирают себе, а иногда дерутся за них с ножами, до первой крови из руки или ноги.
За скачущим пламенем костра тоже росло дерево, и огонь освещал разбросанные в звездное небо угловатые ветки – пыхнет и они ярко-желтые, как глина на берегу реки, уйдет вниз, и ветки исчезают, как и не было их. Маур пригнул колючие плети пониже и прищурился. Когда огонь стихал, дерево показывало странный ствол с толстым наростом, совсем черный, он лоснился от пламени красными бликами, будто к стволу привязали огромный бурдюк из мокрой кожи речной свиньи. Выстрелила в огне ветка, костер швырнул в темноту россыпь золотых искр, закрывая от глаз мальчика непонятное. Маур нахмурился и, шепча про себя нехорошие слова, лег на траву и пополз под низкой грядой кустарничка в обход, чтоб найти себе место, где дерево видно получше. Мужчины суетились, изредка оглядываясь по сторонам и застывая, прислушивались. Но саванна бормотала только свои привычные ночные песни, которые свет костра отогнал дальше в темь. Маур полз, извиваясь, как ящерица, морщился и втягивал живот, когда по коже скребли колючки и мелкие камушки. И, миновав открытое место, облегченно вздыхая, сел на корточки за приземистой стеной переплетенных ветвей. Устраиваясь, не сразу посмотрел в сторону костра, – выпятив губу, опустил голову, выдергивая из повязки застрявшую колючую ветку. А когда поднял, то еле сдержал вскрик. Прямо напротив его укрытия, по правую руку от костра, прилипнув к толстому стволу, будто вырастая из него, сидел огромный костлявый мужчина, задрав колени и обхватив их длинными руками. Свет мелькал, размазываясь по натянутой коже, и исчезал, чтоб снова вернуться, показывая то, что мальчик не успел увидеть: кисти рук, туго перетянутые кожаным ремнем, такой же ремень на сдвинутых щиколотках, ссутуленные широкие плечи и, тут Маур сглотнул, и не замечая жеста, поднес руку к своему горлу и потер кожу, – примотанная третьим ремнем за шею к стволу большая голова без глаз. Костер снова мягко полыхнул, прошла мимо черная фигура Тоты, и мальчик опустил дрожащую руку. Это мешок, понял он. Неуверенно улыбнулся, ничего все же не понимая. На голове великана – кожаный гладкий мешок, натянутый до подбородка. Ну хоть не демон безглазый. Но зачем так? И долго ли сидит?
На треноге из жердей непалимого дерева гоб покачивался горшок, запах варева щекотал ноздри мальчика. Пахло горелой травой, которую уже намочил дождь, и мясом. И еще чем-то, совсем незнакомым, вроде как из калебаса со старым перезревшим пивом только с запахом гнилых цветов. Карума хлопотал над варевом, помешивая, а Тота стоял позади, держа наготове миску. Вот старый пастух нагнулся, костер осветил худое лицо с крепко сжатыми губами. Втянул в себя запах и закашлялся. Тота быстро отступил на шаг, и мальчик вытянул шею, всматриваясь.
- Мирта, рог.
Второй мужчина торопливо подступил к дереву, следя за сидящим пленником, вытянул руку, в которой подрагивал изогнутый коровий рог. А Карума, полой плаща подхватив горячий горшок, плеснул из него в подставленную Тотой миску. Поставив варево на траву, вытер руки краем ткани и пошел к дереву, вытаскивая из болтающихся на поясе ножен старый нож с костяной рукоятью. Маур, с ужасом глядя, как огонь сверкает на лезвии, зашептал заклинание, прося птицу-ночь Гоиро оберечь его и не дать увидеть страшное.
- Ты готов, Тота? – старик встал над связанным мужчиной.
- Я тут, папа Карума, – Тота боязливо остановился в шаге от старого пастуха, держа перед собой миску, из которой волнами шел одуряющий запах. И забормотал слова, заикаясь и повторяя те, что сказал невнятно.
Старик одной рукой сдернул с головы пленника мешок, кинул его на траву. Маур, боясь смотреть дальше, хотел зажмуриться, но глаза не закрывались, только в животе защекотало, и от холодных ступней побежали к коленям мурашки. Съежившись, смотрел, как старый Карума, повернув нож вперед рукоятью, оттягивает мужчине губу и, придерживая нижнюю челюсть, всовывает костяную пластину между сомкнутых зубов. Мягкий поворот ножа и рот пленника раскрылся, как у спящего, мелькнул свет на зубах. Тота позади заговорил невнятной скороговоркой, все быстрее и быстрее, а Мирта держась насколько возможно дальше, сунул в рот мужчине узкий конец рога. Захлюпало варево, выливаясь из наклоненной миски и запах заполнил, казалось, всю темноту вокруг, до самого неба. Карума лил, останавливался, пережидая, пока сидящий проглотит, и снова наклонял миску. И, наконец, отдав ее обратно Тоте, аккуратно вытащил из зубов конец рога. Блеск исчез, губы сомкнулись.
- Воду потом, когда поговорит, – хрипло сказал старик, отступая на шаг. Большое черное лицо оставалось неподвижным, и так же недвижны были широкие, сведенные вперед плечи. И, с тошнотой, что вдруг превратилась в тоску, Маур понял – пленник ни разу не открыл глаз, как будто был связан не ремнями, а крепким сном. Но лицо его не спало – казалось, он смотрит перед собой через закрытые веки. И пастухи, передвигаясь вокруг костра, старались не проходить перед спокойным лицом с широкими скулами, обтянутыми черной блестящей кожей.
Карума, заведя речитатив, перечислял надтреснутым голосом все подарки, что получила ночная птица Гоиро от мужчин и женщин деревни, для украшения своего небесного гнезда, где высиживает она яйца-звезды, чтоб из них вылупились только блага для пастухов, их стад и семей… Напоминал темной птице, что люди малы и слабы, и что в ее силах не пускать в саванну солнечный свет и живые дожди, а потому пусть примет птица Гоиро все дары нынешние и дары будущие. А пока люди готовят их, пусть великая Гоиро позволит глупому Каруме (тут он немного побил себя по лбу и темени, показывая, как глуп), слабому Тоте (Тота, услышав о себе, с готовностью выронил из слабых рук ненужный рог) и трусливому Мирте (высокий грузный Мирта закрыл лицо руками и присел, демонстрируя страх) – пусть добрая тьма позволит мелким людишкам выслушать ее годою. И пусть годоя, которого хорошо покормили, будет щедр на знаки, что позволят увидеть будущее.
Закончив последнее, Карума махнул рукой и уставился на сидящего. Тота, повинуясь его жесту, прокашлялся и сипло проговорил:
- Моя жена. Она носит третьего в своем животе. Он не умрет, как умер наш первый?
В наступившем молчании тихо колыхала степь свои неумолчные ночные звуки. Карума внимательно смотрел на пленника. И что-то прочитав в бликах костра, падаюших на черную кожу спокойного лица, ответил:
- Годоя сказал, не бойся. Но купи дойную козу, когда мальчику исполнится три луны, у матери пропадет молоко.
Пастух шумно выдохнул. На старой акации крикнула сонная птица. И пленник вдруг зашевелился, поворачивая лицо. Мужчины отскочили.
- Спрашивай, – прошипел Карума.
- Моя черная овца, та, что ягнилась двойнями, ее правда украл Богта? Она пропала, а он купил себе новых ботал и три кожаных ведра!
- Годоя говорит, твою овцу задрали степные гиены и утащили так далеко, что даже костей не осталось – найти, – прочитал Карума поворот головы и шевеление губ связанного.
Тота хлопнул себя по бокам.
- А я уже надавал ему палкой! Спроси, папа Карума, моя старшая дочь, ее заберет в свой дом богатый жених? Ее ленту увез сын Нохи, из новой деревни!
Старик помолчал, ожидая. И осторожно ткнул рукояткой ножа в костлявое плечо. В горле пленника зарокотало, губы приоткрылись, выпуская стон.
- Годоя говорит, следи получше за своей невестой, через три дня сын Нохи будет биться за ее ленту с парнями из нашей деревни. Он проиграет, а она убежит с Такой, тем, что живет один, в нищей землянке.
- Э? – возмущенно сказал Тота, но Карума цыкнул, и он замолк, сокрушенно вздохнув. Вперед, отодвигая друга, выступил Мирта, и Карума, оглядываясь, кивнул – спрашивай.
- Спроси, спроси его, папа Карума, продавать ли мне тех овец, что пригнал я с базара прошлой осенью? Они плохо ягнятся, но зато крупны и, может быть, лучше забивать их на мясо? А еще…
Но Карума поднял тощую руку в величественном жесте и Мирта послушно умолк. Пленник молчал и не шевелился. Старик нагнулся ближе, опираясь руками в колени. На краю черного неба полыхнула зарница, осветив бескрайние травы и черные деревья белым слепящим светом. По лицу великана пробежала черная тень, легли на глаза белые пятна, будто он вдруг открыл их, и они – слепые.
- Годоя сказал, надо подождать и после продашь трех, пестрых, а остальные принесут тебе целое стадо.
- А то пастбище? Которое за перекатами, у скал. Там будет трава, когда наступит засуха? Я бы погнал туда стадо, но если не будет, мои коровы и бараны сдохнут.
После недолгого ожидания Карума снова поднес нож к пленнику и, подумав, коснулся им согнутых пальцев. Еще подождал и ткнул посильнее. Закостеневший от долгого сидения в кустах Маур вздрогнул, когда связанные руки задвигались, пальцы переплелись, ощупывая друг друга. И снова безвольно повисли.
Голос старого пастуха дрожал и он, передавая пророчество, умолкал, чтоб унять дрожь.
- Годоя… говорит, веди свое… стадо, не бойся, нас всех ждет очень хороший год. Есть третий вопрос, Мирта? Нам пора уходить.
- Я… я хотел еще про новый дом. И про лодку.
- Только один, Мирта.
Мирта огляделся, собираясь с мыслями. И выпалил отчаянно:
- Мне нужна четвертая жена! Мои уже старые, все трое. Спроси годою, хватит ли мне мужской силы?
Сверкнула еще одна зарница, закрывая полнеба, и ушла, оставив черное пространство без звезд, а пришедшая следом показала – огромное облако с пухлыми горами и впадинами, прикатилось внезапно и встало, съедая звезды над головой. Зарница потухла и тут же зажглась следующая. На границе света костра и темноты, превращенной в слепящее белое полыхание, Тота, съежившись, испуганно забормотал заклинания. Лицо пленника становилось белым, чернело и снова вспыхивало.
- Годоя сказал… – Карума не успел поделиться с Миртой откровением – над их головами треснул гром, и выросла из почерневшего облака ветвистая молния, ушла в траву за близким холмом. И пленник открыл глаза, по-прежнему глядя перед собой. Повел плечами и один из витков ремня лопнул, роняя наземь свивающиеся змеями концы.
- Идите, – крикнул Карума, – на тропу! Быстрее!
- А как же, про жену? – но, крича, Мирта уже отступал и, повернувшись, кинулся прочь по белой тропе, которая в следующее мгновение исчезла в темноте. Следом торопился Тота, спотыкаясь и хватая друга за край плаща.
А старый Карума, подняв над головой схваченный с земли посох, вдруг изо всех сил обрушил его на мотающуюся над ремнем голову пленника. Голова повисла, придавливая ремень на шее подбородком.
В перерыве между мельканием света и треском сухого грома Маур услышал шипение – Карума, размахнувшись, вылил в костер остатки варева. И, нашарив в траве бурдючок с водой, вспорол его над умирающим огнем, исходящим тяжелым запахом горящей травы, старого мяса и сгнивших цветов.
Маур зажмурился, ему показалось, что молния нашла его и хлестнула прямо по глазам и темени, одновременно с диким невыносимым для ушей громовым треском. И в наступившей следом тишине медленно открыл глаза. Перед ними в темноте плясали цветные круги и раскидистые деревья, постепенно исчезающие в кромешном мраке.
Туча умолкла, погасли зарницы на краю мира. Костер умирал, светя сам на себя последними тлеющими углями. Маур привстал, изо всех сил моргая, и всматриваясь в темноту. И через долгое-долгое как показалось ему время, увидел во тьме смутно белеющий ствол старой акации. Отводя колючие ветки, осторожно шагнул ближе к углям, не отрывая взгляда от черного нароста на светлом стволе. Связанный не шевелился и вокруг стояла полная тишина – степь молчала, напуганная громом.
Маур шел мелкими шагами, затаивая дыхание, готовый кинуться обратно в кусты при первом же звуке. И вдруг замер, остановленный мыслью. А может великан умер? Карума стар, но вон как махнул посохом, может, вышиб дух? А сам обещал дать ему воды…
Мальчик вспомнил, как шипела вода из вспоротого бурдючка. Нащупал на поясе маленькую фляжку. Держа ее потной рукой, приблизился вплотную к коленям пленника и сам опустился на колени напротив. Шепнул чуть слышно:
- Годоя?
Тишина протянулась через темноту, как мертвая змея. И вдруг сердце мальчика ухнуло и заколотилось, а пальцы соскользнули с фляжки, когда в голове грохнул медленный голос, наполненный усталостью:
- Спрашивай…

В кромешной темноте, что была серым светом для глаз ночного зверья, умолкло все. И все замерло. Застыла, держа в пасти кусок, гиена над развороченным трупом старого быка. Раскрыв крылья над головой, замерла в ветках желтая сова, прикрыв один глаз и выкатив другой. Столбиками, как длинные камушки на высыпанной из норы глине, встали сурикаты, мелко дрожа и не поворачивая острых мордочек. Приподняла круглую морду молодая львичка, сытая после вечерней охоты, и замер вываленный из пасти на светлую щеку влажный широкий язык. Рядом, на полурыке, привстав на передние лапы, будто упал в тяжелый сон ее повелитель – сильный молодой лев с рваным шрамом на бугристой ляжке. И туча, что повисла над саванной, закрыв россыпи звезд, молчала, закутав ветвистые молнии и оглушительный гром тяжелыми черными клубами.
Вскочивший с колен Маур тоже стоял неподвижно, его сердце одно билось в темноте, и ему казалось, стук этот громче рева летней реки после долгих дождей. Годоя ждал, и его повеление не должно повиснуть в пустоте. Маур знал это. Но никогда раньше не думал, что годоя может быть таким. Выглядеть, как человек. Хоть и страшный. Огромный. Но это – годоя, и он ждет вопроса.
- Ты… хочешь пить?
Маур снова нащупал на поясе фляжку, влажную от его прикосновений. И затаил дыхание, смутно краем мыслей раскаиваясь в том, что потратил один свой вопрос на такую мелочь. А мог бы спросить… Но есть еще два. Если по правилам. В ветках над его головой прочирикала птица, ясным, совсем дневным голосом:
- Это и есть твой вопрос?
Трель получилась пронзительной и капризной, и Маур снова выпустил из пальцев фляжку. Перевел дух. Впервые он говорил с годоей сам, на это есть говорильщики. Так вот как отвечает годоя… Он снова схватил фляжку, чуть озлившись, что же, как девчонка: то держится за нее, а то прячет руку, будто стыдится. И кивнул.
- Да.
- Годоя говорит… – Мальчик дернул головой и быстро поднял ногу, под которой, щекоча пальцы, проползла в траву быстрая змея. И трава прошуршала:
- Годоя говорит, спасибо тебе. Я хочу пить.
Опуская ногу на траву, Маур качнулся к пленнику, испуганно думая о том, что придется трогать его лицо, чтоб в темноте поднести фляжку прямо ко рту. И его рот, будто сам раскрываясь раньше мыслей, спросил:
- Может, ты хочешь сам? Я развяжу тебе руки…
И ахнул мысленно, растерявшись от сказанного. Никто не смел отпускать годою. Никто. Никогда. Если годоя переставал отвечать, его переносили в другое, а ненужный сосуд хоронили говорильщики. Но разве ты видел, чтоб годоя был в человеке, напомнил ему внутренний голос. Может быть, его глупые слова, даже вылетев, не изменят мир, отчаянно понадеялся Маур, ожидая ответа уже на второй вопрос. И на его плечо упал ледяной ветер, обжигая горячую кожу, и стих, протекая в ухо:
- Годоя говорит, ты щедр. Протяни руку.
Мальчик снял с пояса фляжку, сжимая пальцы на ребристых тыквенных боках, вытянул руку вперед, изо всех сил стараясь, чтоб она не дрожала. И тут ветер, прилегший на его плечо, соскальзывая, обернулся вокруг напряженного тела, теплея, поворачивал, чтоб не дуть с севера, и – потянул ровной мощной стеной, примяв невидимую траву, взъерошив гриву сытого льва, ссыпав под лапами сурикатов глиняную крошку. Толкнул тучу в размазанный по небу облачный бок, собрал его плотной стеной и стащил на край саванны, накалывая мягкое тело большой тучи на острые ветви деревьев. Звезды мигали и сыпали крошки света, те размывались, тихо падая, и к верхушкам акаций свет долетал уже ровным, хоть и казался слабым. Но даже тени он смог нарисовать на колючих щетках сухих трав и высветлил кривые стволы старых деревьев.
Маур смотрел на свою протянутую руку. Она не дрожала, и мальчик приободрился, скользя глазами от локтя к кисти, вот блеснула игольчатая точка на отполированной пробке… а вот прямо перед ним, за фляжкой – поблескивают согнутые колени. Сведенные плечи и сплетенные пауки рук. И – прижатое к стволу большое лицо, будто маска, висящая на стене. Глаза закрыты. И вьется по траве разорванный ремень от запястий.
- Вода, – сказал мальчик.
Его рука дернулась, когда годоя открыл глаза. Они оказались совсем человеческими, блеснули белками вокруг темных зрачков. Но Маур велел руке остаться на месте. И она не опустилась.
Великан повел плечами, без видимых усилий разнял кисти – ремень остался лежать на траве, чернея. И, протягивая руку, осторожно вынул фляжку из каменных пальцев мальчика. Пил, гулко глотая, а в голове Маура скакали бестолковые мысли. Что же делать теперь, фляжку надо сжечь, но нет огня, да и как. Увидит годоя. Обидится. Да разве обижаются годои? Но когда же они были человеками. И не спросил ничего, эх. Надо долго жить и чтоб много всего было, добра и баранов, чтоб говорильщик согласился передать вопросы годое. А он мальчишка. И вот – годоя. А не спросил…
Великан отвел от лица руку с опустевшей фляжкой и уронил ее на траву. Ремень по-прежнему держал его голову прижатой к стволу, открытые глаза смотрели за плечо мальчика. И когда раздался глубокий мужской голос, Маур оглянулся, стараясь понять, что сейчас говорит голосом годои. Но это был голос самого пленника, и Маур опять тоскливо подумал, все вообще плохо. Годоя его видел, пил его воду, и вот – он сам, без никого, говорит с ним…
- Ты щедр, пришедший сам. Ты отдал два вопроса, мне. Я говорю тебе, спасибо. Твой третий вопрос может состоять из множества вопросов. Спрашивай всё. Годоя ответит.
Звезда птицы Гоиро медленно и незаметно для глаз опускалась к горизонту. Вскоре она коснется травы, и ночь кончится, сразу. Вспыхнет солнцем и рванет по ушам птичьими криками. А ему – такой подарок. И снова мысли в голове разбежались и совсем уже непонятно, какой вопрос ловить за хвост. Эх, отчаялся Маур, вытирая руки о ткань на бедрах, спрошу, почему я такой дурак, и уйду.
- Не торопись. Ты можешь спросить в любое время. Я не уйду, пока не кончатся твои вопросы. Если ты позволишь и мне спрашивать тебя.
- Тогда у нас будет разговор, да? – удивленно уточнил Маур. «Третий вопрос», прогудело в голове, но он отмахнулся, ожидая ответа.
- У нас уже разговор.
- И правда. Спасибо тебе и пусть годоя говорит. Скажи, тебе разве удобно тут, привязанным? Папа Карума стукнул тебя. И даже сам поесть ты не можешь. Это же плохо для человека – сидеть вот так. Или ты колдун…
- Колдун, – согласился пленник, по-прежнему глядя через плечо мальчика, – а старик, папа Карума, он спас меня, когда я умирал – без памяти, без сил, без ума и желаний. В обмен я стал его годоей.
- Старый жадюга…
- У меня все еще нет желаний. Потому я согласился.
- А сила у тебя уже есть.
- Есть, – согласился связанный и пошевелил коленом. Ремень, стягивающий щиколотки, лопнул с глухим звуком, свернулся на траве еще одной черной змеей:
- Но сила без желаний и памяти – ничто.
- Значит, ты не помнишь. Кто ты и откуда пришел?
- Нет. И не хочу вспоминать.
Маур вдруг понял, что очень устал. Садясь напротив великана, скрестил ноги, схватившись за согнутые колени. Попросил:
- Ты бы снял ремень, который у головы. А то сидишь, будто приколотили тебя.
- А ты не боишься? Я буду свободен. И освободишь меня ты.
- Ты сам только пошевелился, и вон ремни упали, – рассудительно возразил мальчик.
- Сила без желания – ничто, – напомнил годоя, – я могу разорвать ремень, но только желание даст мне свободу. Моего нет. Но есть твое.
Маур задумался. Все не просто. Так всегда с годоями. Узнавать будущее нелегко, говорильщики все время об этом толкуют. Правда часто мужчины винят их в том, что они лгут, чтоб возвысит себя и получить больше подарков. Но все равно слушаются. Ворчат, но делают, что велят говорильщики. А сейчас Мауру надо самому решить, отпустить ли годою.
И глядя на устремленный над его головой в темную пустоту взгляд, он понял – а нет пути назад. Сказав вперед осторожных правильных мыслей, он уже не станет забирать обратно свои слова, слишком стыдно теперь кричать, я передумал, ну-ка, завяжись в ремни снова. И что ему терять, чего жалеть? Он живет один, у тетки, а сестру забрали, на побережье, а там говорят, продали и увезли на большом корабле. Жалеть ли деревню?
Он фыркнул.
Они все только про овец толкуют. Даже к годое идут спрашивать, а говорят только о новых домах, кожаных ведрах да кто украл овцу. Правда и он не лучше, слушал Каруму, раззявив рот, а как случился случай спросить годою, то и слов у него только – возьми воды да развяжи ремень. Но все равно, разве имеет он право оставлять деревню без годои, а то еще хуже, вдруг опасность от этого станется…
- Лучше…
- Что? – слово оторвало мальчика от размышлений.
- Ты лучше, слова твои о воде выше слов сильных мужчин о женах и овцах, и я не трону деревню и без годои она не останется.
- А… ну, тогда…
Он распрямил спину, и тихо ужасаясь своему самовольству, сказал:
- Я отпускаю тебя, годоя ночной птицы Гоиро. Если тебе нужно мое желание, то вот оно – будь свободен.
Великан вздохнул, напрягая горло. И голова, качнувшись, оторвалась от ствола. Выпрямляя плечи, он медленно встал, так что ветки акации заскребли по бритой макушке и голым плечам, а снизу, раскрыв рот и задрав лицо, зачарованно смотрел мальчик, вцепившись руками в острые коленки.
Мужчина был очень высок, черный силуэт полностью закрыл ствол дерева. Он пошевелил плечами, закинул руки за голову и потянулся, так что по выступившим вокруг впалого живота ребрам легли точки размытого света.
- Папа Карума плохо тебя кормил, – мрачно сказал мальчик, вспоминая рог и булькающее в нем варево с противным запахом, – ты худой. А ростом больше даже чем Мирта. А Мирта знаешь, сколько ест?
- Это твой вопрос годое?
Мальчик осекся. И неуверенно ответил:
- Ты смеешься. Ты ведь смеешься, да?
- Да.
В глубоком голосе не было смеха, но Маур все равно с облегчением улыбнулся. И встал, чтоб, наконец, посмотреть в глаза внезапному собеседнику.
- Знаешь что? Тебе нужно поесть. Ты большой. Может, когда ты сидел тут, и не двигался, то и хватало тебе старой каши из горшка. Но сейчас.
- Я не хочу, – равнодушно ответил мужчина.
- Тогда я буду хотеть за тебя, – решил Маур, – пока ты не научишься снова хотеть сам. Пойдем, я знаю, где есть земляные орехи, потом я уйду к стаду, там меня уже ищут, наверное. А потом уйду в деревню. Так что вернусь только на следующую ночь. И тогда снова захочу за тебя поесть, ну и всякое там, что нужно для жизни.

День выдался жарким и сухим. Маур шел по тропе следом за Тотой и Миртой, они тихо переговаривались, не обращая на мальчика внимания. Он зря боялся – вернувшись к пастбищу ранним утром, обнаружил – никто особо его не искал, Карума кивнул, когда мальчик показал ему пчелиное гнездо, полное меда. И разрешил наведываться почаще, если он будет помогать ему пасти стадо.
Он шел, сухие травы по сторонам выстреливали кузнечиками, трепетали белыми и желтыми бабочками с текущими от жаркого марева крыльями. И улыбался, вспоминая, как сидя на теплой земле возле вырытых его ножиком ям, они с годоей чистили и ели хрустящие белые клубни, от которых в рот набегало столько слюны, что и воды не надо пить. А потом он болтал, что-то рассказывал о деревне, а годоя слушал и даже сам иногда задавал вопросы. Про сестру спросил, почему ее увезли. И уже уходя, когда годоя снова устроился под старой акацией, а Маур как мог, привязал его ремнями, он вдруг задал первый свой настоящий вопрос, сумел задать! И по глазам годои, устремленным за его плечо, понял – тот тоже узнал первый настоящий вопрос.
- Пусть годоя скажет мне, Мауру из деревни на перекатах. Почему мы молимся ночной птице Гоиро, приносящей бедствия на крыльях темноты, а не светлым первым богам, что жили в радости и сеяли с неба добро?
- Годоя говорит – потому что страх сильнее благодарности. Люди страшатся возможных несчастий больше, чем радуются их отсутствию. Им кажется, добро может и подождать. А теперь накинь мешок на голову человека годои. И приходи, годоя держит свое слово.