Белый широкий лист ждал, обещая волшебство, и Ленка ждала, касаясь пальцем цветных новеньких карандашей с золотыми надписями. Альбрехт Дюрер, гласила каждая иностранными буквами и Кира вспомнила портрет в энциклопедии. Красивый мужчина с золотыми вьющимися волосами, такие, наверное, будут у Мичи, если он перестанет их стричь. Очень хотелось попросить Ленку нарисовать его, Мичи. Или себя с парой драконов на витых цепях с каменьями. Но это все из тайны Киры. Лучше не рисковать.
Continue reading →

Итак, роман о Кире, которая догулялась до иного восприятия реальности и вынуждена теперь столкнуться с уничтоженным ей самой куском прошлого, будет самым неспешным на сегодняшний день моим романом. Сюжет никуда не торопится, автор не волнуется о том, чтоб сделать читателю приятно, Кира внутри романа занимается исключительно своими делами, а не принимает прекрасные (или вызывающие) позы (или говорит слова) призванные заинтересовать и увлечь. Как-то Кире не до читателя, ей бы справиться с нехорошим, которое, оказывается, никуда не ушло, помирать не померло и вполне себе ядовито.
С 20 апреля по 20 июня я написала 12 авторских листов, позволив себе писать именно так, как текст хочет написаться сам. Следуя не за героями, которые, эх, отмочат то одно, то другое, нет. А за самим романом в целом. Пусть он будет таким, каким хочет.

- Нашел. Выпей две сразу, да? Чаю хочешь? Или яичницу? Вот же. А я думаю, собака тебя покусала, что ли, бешеная. Откуда я знал, ну лежишь, может думаю, захотела полежать. Чего смеешься? Не-не, ты смейся давай.
- Ага. Захотела полежать, и поорать на тебя. Чисто просто так. От дурной головы. Я совсем дура, по-твоему?
- Была б умная, сказала бы сразу. Про ногу. А то вопишь, собирай манатки и уебуй отсюда говнюк и ключ мне верни.
- Что? – Кира от возмущения пролила на себя воду, – я не говорила такого! Ты придумал!
- Говорила. Не помнишь уже. Ну то ясно, не девочка ж. Память плохая.
Continue reading →

черновики.
Кира дернулась, оглянуться, ощущая себя разрезанной пополам временной границей. Будто лицо и вся передняя часть с рукой, опущенной под тяжестью портфеля, принадлежали прежней Кире, совсем еще девочке, что вернулась из школы. А другая рука, вцепившаяся в дверную ручку, спина и джинсовая задница, затылок с подколотыми длинными волосами – Кире нынешней, только что кивающей соседке.
- Олечка, у меня там кипит, – морщась, прервала собеседницу мама. И, быстро попрощавшись, соскочила с тумбы, легко, как девочка. Так же быстро снимая с головы железочки бигуди, разглядывала в полутемном зеркале блестящее от крема лицо.
- Ты чего растрепалась вся? Гнался кто-то? Эта Оля, вечно звонит, когда я занята. Руки вымой, ну почему я должна напоминать все время? Там каша и мясо в чугунке. Я скоро ухожу, у тети Веры родня приехала, надо повидаться. Ты, конечно же, не пойдешь? Тетя Вера обижается.
- Нет, – отозвалась Кира уже из комнаты, бережно, как стеклянный, ставя на диван потертый портфель и рассматривая свою руку, как чужую. Сознание мучительно расслоилось, и одна его часть, та, сильная, которая хранила Киру от воспоминаний о прошлом, неумолимо утекала, истаивала, уходя за спину, как вода стекает с плеч по бедрам и коленям, потом щекочет ступни, и вот ее уже нет, остались капли на быстро высыхающей горячей коже. Не высохла одна капля, засела в мозгу, беспомощная, годная лишь на то, чтоб отражать происходящее, которое из забытого прошлого стало вдруг реальным настоящим. Отражать, но не влиять и даже не комментировать, помогая заново пережить. Лежала, влажно переливаясь, где-то за лбом, в центре головы, еле слышно напоминая Кире – ты выживешь.
Выживу?
Страх заданного самой себе вопроса стал последней репликой диалога Киры и Киры. После него она осталась одна.

(последняя фраза написана криво, хотя смысл хотелось обозначить именно этот. Не слово было репликой, а страх, прозвучавший в мысленном, несказанном звуками слове. Потом еще покручу фразу)

“Прогулка”

Черновики.
Ветер с луны, была когда-то такая песня, пел ее кто-то взрослый, уверенным эстрадным голосом, и были там, среди обычных кокетливых строчек про любовь и девушек, пара совершенно ошеломительных, жутковатых, про синие дороги, по которым бродит слетевший с луны ветер, ночами, меняя все внутри тех, кто попал в него.
Маленькая Кира так ясно представляла себе эти пустые, залитые голубоватым светом дороги, полные странного ветра, умеющего менять, что ей становилось страшно и прекрасно одновременно. Она боялась оказаться там, и хотела оказаться.
- Вот, – сказала себе шепотом, оставляя на столике открытый ноут и поднимаясь. А в голове память повторяла следом за певцом: ‘ветер с луны, что ты делаешь, ветер с луны?’. Будто и он упоительно ужаснулся сказочному могуществу, летящему из ночного космоса.

Кира смяла фантик и сунула его в карман ветровки. Рассеянно скользя взглядом по старым и новым надписям, поворачивалась, чтоб прочитать их все. И снова замерла, сжимая в кармане руку в кулак. Сердце заныло.
МОЯ ДЕВОЧКА – сообщали острые буквы на закопченной стене, выше уровня глаз стоящего человека.
Мало ли, попробовала уговорить себя Кира, напряженно разглядывая острые очертания высоких букв, такие знакомые – по надписи на бетонной ограде старой лестницы.
Эти два слова были оставлены слева от проема и последняя буква А обрывалась, недописанная, как раз над линией выхода в соседний купол.
Там ничего нет, беспомощно сказала себе Кира, вытаскивая из кармана стиснутый кулак, да глупости, если бы дырка, понятно, но стена над проемом гладкая, он дописал бы тут. Не на другой стороне.
- Он? – спросило вдруг эхо в ответ на шуршание куртки, уточняя, и заговорило быстро, уже уверенно, – он-н, он-он, он!..
- Нет, – голос Киры возвысился и сорвался, она глотнула и повторила, – нет!
И замолчала, слушая. Но эхо, увлекшись предыдущим словом, кажется не обратило внимания на ее протест. Или Кира временно оглохла от волнения, так бывает, вроде и говоришь, а не слышишь, что именно.
Она встала, машинально проводя руками по куртке, оглянулась на свой рюкзачок, он казался терпеливым котом, а больше ей не у кого было просить молчаливой поддержки. И ватными шагами двинулась к надписи, глядя испуганно, будто боялась, буквы прыгнут и нападут, целя в шею и лицо острыми концами.

черновики.
Но шестерни скрипели, делая еще одни поворот. И через минуту она открыла глаза в темноту. Вокруг было ужасным все. Вещи, молчаливо коротающие ночь, смотрели на Киру, не отрываясь, все вещи. Книжный шкаф блестел стеклами, глядя на нее. И стеллаж, задрапированный холщовыми занавесками. Мутный настенный телевизор. Вазы на полках. Серая крышка ноутбука. Сброшенная на спинку высокого стула одежда.
Уже так было, подумала Кира, проваливаясь, как под непрочный лед, еще не в воспоминания, а в догадки о них, в воспоминания о воспоминаниях. Было. Со мной. Когда я боялась не чего-то конкретного, а целого мира, который толпится вокруг, глядя на меня тысячами аргусовых глаз. И никуда не скроешься, потому что это ведь мир, он везде. Я только не помню, почему так вышло. Чем он меня напугал, отвернув от себя. Оттолкнул. Но не отпустил.

Прогулка

и еще раз церцис.
(черновики)
А впереди на кусочке старой клумбы расцветал церцис, пурпурно-розовые грозди цветков, таких сочных, будто росли для еды. И летали вокруг отягощенных цветами ветвей толстые пчелы-плотники.
Тут Кира застряла надолго. Отвернувшись от криков и мелькания фигур, отгородилась направленным вниманием. За полетом плотников нужно было следить, замедлившись внутри, не дергаться, пытаясь поймать вороненых летчиков видоискателем, все равно рука не успеет, хотя такие с виду толстые и солидные. Но если стоять терпеливо, знала Кира, то в кадр попадет и зависший над пурпуром плотник, и сразу несколько, деловито ползающих по ветвям. А еще не нужно смотреть, что получилось, и прикидывать, как оно вышло. Не так это важно, понимала она для себя, убирая со лба прядки волос, чтоб не лезли в кадр, ну даже если не получится, я уже тут, и у меня получилась я, стоящая перед невероятным церцисом, полным цветов и черных гудящих пчел, будто кованых из синего металла.