черновики.
Но шестерни скрипели, делая еще одни поворот. И через минуту она открыла глаза в темноту. Вокруг было ужасным все. Вещи, молчаливо коротающие ночь, смотрели на Киру, не отрываясь, все вещи. Книжный шкаф блестел стеклами, глядя на нее. И стеллаж, задрапированный холщовыми занавесками. Мутный настенный телевизор. Вазы на полках. Серая крышка ноутбука. Сброшенная на спинку высокого стула одежда.
Уже так было, подумала Кира, проваливаясь, как под непрочный лед, еще не в воспоминания, а в догадки о них, в воспоминания о воспоминаниях. Было. Со мной. Когда я боялась не чего-то конкретного, а целого мира, который толпится вокруг, глядя на меня тысячами аргусовых глаз. И никуда не скроешься, потому что это ведь мир, он везде. Я только не помню, почему так вышло. Чем он меня напугал, отвернув от себя. Оттолкнул. Но не отпустил.

Прогулка

и еще раз церцис.
(черновики)
А впереди на кусочке старой клумбы расцветал церцис, пурпурно-розовые грозди цветков, таких сочных, будто росли для еды. И летали вокруг отягощенных цветами ветвей толстые пчелы-плотники.
Тут Кира застряла надолго. Отвернувшись от криков и мелькания фигур, отгородилась направленным вниманием. За полетом плотников нужно было следить, замедлившись внутри, не дергаться, пытаясь поймать вороненых летчиков видоискателем, все равно рука не успеет, хотя такие с виду толстые и солидные. Но если стоять терпеливо, знала Кира, то в кадр попадет и зависший над пурпуром плотник, и сразу несколько, деловито ползающих по ветвям. А еще не нужно смотреть, что получилось, и прикидывать, как оно вышло. Не так это важно, понимала она для себя, убирая со лба прядки волос, чтоб не лезли в кадр, ну даже если не получится, я уже тут, и у меня получилась я, стоящая перед невероятным церцисом, полным цветов и черных гудящих пчел, будто кованых из синего металла.