Елена Блонди. Черновики. Княжна. Глава 1. 2

1.2

Она так и сидела, не открывая глаз. На шее дыхание поднимало и опускало кровавый камень, забранный в золотые решетки. И такие же камни, низанные на толстую змейку браслета, чуть шевелились, когда пальцы сжимали и разжимали край подлокотника.
- Гайя! А вы идите. Я позову. Анатея, принесешь мне подвески, мои, старые. Спросишь их у Фитии. Те, что с глиняными зверями.
- Да, моя госпожа.
Continue reading

Елена Блонди. Черновики. Княжна. Глава 1. 1

Рапанчик

Княжна. Глава 1. 1

- Я хочу увидеть сон…
Сидя в пружинящем кресле, с крепко натянутой на деревянный каркас лоснящейся желтой в черных пятнах шкурой, Хаидэ вытянула ноги и, держась за полированные подлокотники, откинулась на спинку. Закрыла глаза. Рабыня, стоявшая позади, осторожно высвободила длинные пряди и, поддерживая их на ладони, продолжила плавно водить гребнем по блестящему полотну.
Continue reading

Елена Блонди. Татуиро (daemones). Глава первая

1. СНЫ

Тяжелая работа снов. Сны, как тяжелая работа.
…Витька медленно передвигался вдоль склона по узкой тропе с обгрызенными ветром краями. Море внизу выкидывало пенные клочья на узкие полосы пляжиков. Спиной чувствовал взгляд скалы, смотрела хмуро, толкала в лопатки. Обижалась, что быстро ушел, не позаглядывал в гроты, отдергивая руку от напряженных паутин в черных скальных прогрызах. Как не отдернуть: вот каракурт переспелой вишенкой тяжелого брюшка и четыре красных точки крестом на спине.
Continue reading

Елена Блонди. Между первой и второй книгами “Татуиро”

Я закончила публиковать первую книгу и перехожу ко второй.
Разница между двумя книгами грандиозная. Первая тоньше и легче читается, это вариант “быстрого романа” – сел, открыл и при желании прочитал за один раз, не отрываясь. Она более форматна и менее самостоятельна, чем вторая. В принципе можно сказать, что “Татуиро хомо” – мой первый опыт большого связного сюжетного текста, до нее были рассказы да еще раньше – ностальгическая повесть о девчонках – плавные картинки далекого морского лета.
Continue reading

Татуиро (homo). Глава тридцать первая

Гриб на дереве, изнанка / трутовик

… Шел за ней, не глядя под ноги. Не оступался, будто глаза на коленях и ступнях. Балансировал на скользкой глине, приминал босыми пятками горсточки маленьких круглых листьев, откидывал коленом острую осоку… Смотрел на смуглую спину, как движется мерно, изгибается в такт шагам змея позвоночника. Бедра охвачены куском выгоревшей ткани пальмового волокна. Темные волосы, подобранные высоко, перетянуты полосами коры, крашеными в коричневый и желтый цвета. Выпавшая из прически прядь, отростком лианы, пружиня, вверх-вниз ходит вдоль спины. Хотел ее так, что, казалось, восставшим членом раздвигает протянутые поперек тропы ветви и листья. Кромка ее набедренной повязки покачивалась ниже талии краем воды в прозрачном стакане. Выше-ниже, справа-влево. Мерно работали сильные ноги. Напрягалась мышца голени, отталкиваясь от красной скользкой глины, сверкала и пряталась пятка, и выше боковая поверхность бедра – выдается в сторону и опадает… При каждом шаге. Смотрел на песню идущего тела, на тени, скользящие по мерно работающим мышцам. Хотел…
Continue reading

Тема Лилит. Пятерка, двойка, единица

“Лилит, душа без души, лунные бедра твои на краю моих глаз светом молочным текут…”
Антося захлопнула книгу и положила ее на край светлого стола. В полировке отражалась круглая лампа. Подняв глаза, посмотрела в полумрак вестибюля и проговорила шепотом, пробуя на вкус “лунные бедра твои…”. Пожала плечами и закачалась на стуле. Стул поскрипывал ножками и где-то на втором этаже шумела вода в бачке унитаза. И нет больше звуков. Стекла входных дверей выпирали черными гранями. За ними, тихими, потому что двойные, – облетали с деревьев жухлые листья и скреблись по асфальтовым дорожкам, убегая в сторону моря. Но ни моря, ни шума деревьев не было слышно ей. А пять этажей зимнего корпуса стояли молча, отдыхая в дреме после шума летнего сезона.
Дядя Никитыч говорил, что вчера, когда он менял перегоревший фонарь на детской площадке, приходила лиса. Антося сперва обрадовалась, подумала о том, какая та рыжая, к зиме, но потом вспомнила, что лисы – оборотни, а на той неделе Василиса говорила, что утром нашла белого котика, без головы и с разорванным брюхом.
– Я думаю, надо же, выкопал кто-то корней, да длинные, подхожу, а то – беленький, весь в глине и кишка по траве.
Тетки ахали, качали головами, и только Надежда ощерила ровные акульи зубы и сказала, что много их тут и весной все одно всех потравить надо, а то ходят, с лишаями. И Антося, чиркнув недобрым взглядом по темному, в родинках, надеждиному лицу, ушла и после даже чуть не заплакала. Беленького она знала и жалела, он был и так дохленький, с грязной мордой. И хоть понятно было – не выживет зимой, но представила, как лежит на траве и…
Бачок все шумел и Антося, снова открыв книжку, найденную ей в ящике стола, скользила глазами по строчкам и не видела. Прислушивалась и, наконец, встала, сунула растрепанную в ящик и задвинула, громко. И так же громко сказала в полутемную пустоту:
– Подумаешь, Лилит, с бедрами. А я вот – загорелая до сих пор!
Надо было идти, закрыть шумящую воду, сестра-хозяйка велела еще днем, но пока выметали дорожки, пересаживали цветы в зимнем садике на первом этаже, – свет кончился и все дневные разошлись. Теперь она одна в огромном, на сто номеров, корпусе. И страшно идти по темному коридору, в конце которого умирает, мертвенно мигая, длинная лампа на потолке.

Continue reading

Нуба. Работа над…

(черновики)

На сердце Карумы лежало множество разных камней. Целой горой давили они стариково сердце, и были большими и мелкими, гладкими в своей тяжести и колючими от острых граней. Карума прожил на свете шесть с половиной десятков лет и знал, невелика гора – у каждого человека камней на сердце не меньше. Знал и то, что многие просто ссыпают ее в дальние уголки души, захлопывают крышки памяти и идут себе дальше, делая вид, что камней нету. Он был не таким, он свои камни берег и этим гордился. Часто, сидя без сна у тихого родника – одного из его богатств, мысленно брал камень в сухие руки и крутил, вспоминая.
Вот двадцать коров, которые уплатила ему вдова старого друга. Это было давно, она умерла и коровы те давно издохли, но их потомство ходит по саванне, мычит и щиплет траву. Она плакала тогда, красивая, статная, после гибели мужа ей нечем было платить за пастбища для своего стада и Карума согласился помочь. Двадцать коров из пятидесяти – не так велика цена и это камень не лежал бы сейчас на его сердце. Но только сам Карума знал, когда они вместе с Охонго возвращались с ярмарки, он проснулся раньше друга и увидел змею, выползающую из-под мешка, лежащего под головой спящего. Его камень – это те несколько ударов сердца, которые Карума провел в молчании, прежде чем вскрикнуть и разбудить друга. Но когда он закричал, змея уже укусила. Да, Карума завидовал Охонго, тот был всегда весел и женщины любили его больше других мужчин. Но и сейчас он не мог сказать себе, промолчал ли нарочно или просто остолбенел от растерянности. И потому это – его камень.
Вот девочка с сотней давно не чесаных косичек. Ее нашли брошенной на караванном пути, а может она убежала – никто не узнал, потому что язык ее был непонятен. Совет собрался на площади, и девочку решили отдать младшей женой, тому, кто выбросит больше костей. Каруме повезло и он хорошо заботился о ней. Два года. А потом она исчезла, убежала, в чем ходила пасти его стадо и больше ничего не взяла с собой. Каруме бы радоваться, что два года он кормил сироту. Но он знал, что схитрил, бросая кости, а кормил, потому что не любил худых женщин. Но она все молчала и молчала, и каждую ночь шарахалась от него, закрываясь руками, а после плакала. Так что он отдал ее проезжавшим купцам. За кусок яркой материи. А его подарил другой, которая приводила к его стаду коров и, озираясь, хихикала, оставаясь до солнца.
Жизнь долгая, рассуждал Карума, взвешивая камни своих грехов и бережно кладя их обратно на сердце. Приходит время, когда и грехи в радость, потому что тело стареет и уже не обманешь девчонку, чтоб вкусить ее сладкого. Остается лишь перебирать воспоминания. А чтоб не гневались боги, что же, Каруме не жалко и побичевать себя. Признаться в том, что совершал нехорошее, темное.
Идя по знакомой тропе, он поднял лицо к звездам, прикрытым клочковатыми бесплодными тучами, и прошептал нужные слова птице Гоиро. А может быть он и должен был совершать такое в жизни, чтоб быть ближе к первенцу светлых богов. А?
Сейчас он направлялся к годое, чтобы снова спросить для себя. Ведь не каждый день и не каждый год появляются избранные тьмой, да еще найденные папой Карумой. Ну и что же что он говорильщик, а они никогда для себя – все для прочих. Сейчас ему надо не просто спросить а…
“поторговаться” – подсказал ему шепот в голове. “Ты идешь торговаться с могучей Гоиро, старик. Хорошо бы она не убила тебя на месте”…
Но соблазн был велик и Карума решил рискнуть. Жизнь все равно шла к концу, и он не прячет своих камней от Гоиро, вот они все! Он знает сотни людей, у которых гора камней так велика, что высыпись они из нутра злодея – придавили бы насмерть. А Карума честен. И честно попросит.
…………

Ежевичный Куст и Фанерная Веранда

Фуджи сегодня забыла дома, потому снимала только Олимпусом, запакованным в дикапак, гуляя по мелководью и суя руки в теплую воду поближе к травке и ракушкам.
Все было на местах – солнце, поспевающий лох, теплый песок, прозрачная вода. И, когда уходила с песка, услышала диалог:

- Данька! Ты там живой? – веселым басом прокричал Ежевичный Куст и заворочался, кашляя и треща проволочной оградой.
- Купаться пошли! – сумрачным баритоном отозвался из недалека Фанерная Веранда с разнокалиберными окошками, затененными смородиной.
Я вытянула шею, разглядывая. Хороший такой Куст, длинный, на сетке-рабице, густой, помидоры защищать. И Веранда ничего так себе, с белыми стенками, распахнутой дверкой и тазиком на кривом крылечке.
- Не положено сегодня! День не тот, – пошутил Ежевичный Куст, не снижая голоса, и строго спросил, – а котов кормил?
Вопрос разнесся над тихой водой до недвижных спин рыбаков на длинном волноломе.
- Кормил! – проскакал вдогонку ответ.
(я шла и шла вдоль огородов и дачек, думая, ну вот какой строгий Куст, проверяет, как Веранда к своим котам-то, бережет ли, холит ли…)
- А черный приходил? – не унимался колючий, с ягодами.
Веранда что-то забормотал, но Куст вдруг прибавил громкости:
- КИСЮНЯА-А-А!

- КИ-СЮ-НЯАААА!!!, и пояснил, для непонятливых, – это я его зову так!
- КИ-СЮЮЮ-НЯААА!!!
Разбитая грунтовка свернула в заросли лоха с поникшими ветками, увешанными серебряными рыбками листьев и матовыми бусинами ягод. А там уже тропка вверх, на обрыв, к кокетливой беленькой балюстраде с шарами на перилах – чисто курорт, чисто смотровая на море и корабли площадка.
И уходя, поднимаясь по выбитым и после сглаженным ногами пляжников глиняным ступенькам, я услышала:

- ПРИ-ШЕ-О-О-О-Л!!! (с интонацией “да ты ж мой хороший ну иди на вот тебе”)

Необходимое примечание: ягоды лоха, видом слегка от дерева к дереву различаясь (где покрытые легким загаром, а которые – форму имеют чуть более вытянутую), разнятся и вкусом. И ни одного дерева нет в точности схожего ягодами с другим. И если сладкие, чуть вяжущие язык, с мучнистой припыленной мякотью под серебристой шкуркой – не понравились, значит, дерево не то еще. А то – оно чуть подальше растет. Пробовать надо. С каждого.

А еще говорят люди

что некая монахиня, по прозвищу Ры-жи-тса, та, что уже десять весен и сто осеней приносит к ступеням Храма Темнеющих Сосен полосатые молитвы на кончике шелкового хвоста, в совершенстве овладела Искусством Мягкой Лапы.
Бывало поднимет лапу и ка-а-а-ак…


Continue reading

Татуиро (homo). Глава тридцатая

море, маяк

30

В детстве, и позже, Витьку часто занимал вопрос, как это – увидеть в глазах? Злость или боль, разочарование, любовь… В книгах писано так. Но глаза, одни глаза без выражения лица, без складки на лбу, движения губ, поворота головы? Он раскладывал на коленках большой альбом с репродукциями портретов, пальцами прикрывал нарисованные лица, вглядывался в нарисованные взгляды. Был неуверен, пожимал плечами и вздыхал. Внимательно смотрел, как бабушка, гремя кастрюлей, хмурится после телефонного разговора с мамой, поджимает губы, смотрел на брови домиком, морщинку возле рта, когда подкладывала ему на тарелку еще кусочек тушеного мяса, отрезав от своей порции, и садилась напротив, глядела, как сначала отказываясь, ест. Пытался видеть только глаза… Став постарше, решил, что все это художественные преувеличения, махнул рукой, постановив стать проще и не заморачиваться.
Continue reading