27

Ноябрь принес шторма удивительной красоты и ярчайшее синее небо, полное через край белых тугих облаков. Инга ворочалась по утрам, замерзая под тонким одеялом, и нашаривая в ногах второе, кидала сверху, жмурясь, чтоб не проснуться. Угревшись, спали еще пару часов. Или сначала занимались любовью. Море издалека глухо гремело за оконным стеклом, в щели балконной двери просвистывал тонкий сквознячок, бродил по линолеуму. Потом просыпались по-настоящему, Серега бежал босиком, включить обогреватель, снова ложился к Инге, спрятанной в теплое одеяльное нутро, и там, смеясь и болтая, лежали в обнимку, терпеливо дожидаясь, когда батарейка, пощелкивая, согреет стылый ночной воздух. Комната была маленькая, и нагревалась быстро. Потому утром снова ходили босиком и ленились одеваться.
Continue reading →

26

В узкое окно с полукруглой арочкой глядела луна, белая, как слепой глаз. Створка была открыта и луна отражалась в ней кривым овалом. А ветер, теплый, шевелил резные листья на макушке платана и один лист все время попадал на луну, тыча в нее черными уголками.
- Я покурю? – Серега встал, скрипнула сетка под толстым матрасом. Обе луны скрылись за очерком темной фигуры. Протянулась рука, нашаривая пачку среди рассыпанных по широкому подоконнику мелочей.
Инга подняла подушку и села выше, укрывая колени простыней.
- Я тоже. Сядь тут. Рядом.
Он сел, пламя зажигалки осветило скулы и прядь волос. Подал Инге прикуренную сигарету и поставил пепельницу к себе на колено. Два огонька тлели, разгораясь и угасая. Дым перемешивался с запахом моря и сонных цветов. Что там у нас цветет, в августе, думала Инга, бережно, чтоб не обжечь ему ногу, стряхивая пепел. Розы. …Море, платаны, песок.
Continue reading →

25

Лелик был рыжим, но не огненным, а бледно-рыжим, как морковка, перемешанная со сметаной. И – зеленовато-голубые круглые глаза, тоже в светлых рыжих ресницах. Он любил шоколадное мороженое и модельки автомобилей. Шоколад ему запрещали – аллергия. А машинки – можно. Их у Лелика был целый шкаф; и небольшой стеллажик с цветными учебниками тоже весь уставлен машинками. Благо продавали их много и недорого.
Когда Сережа уходил с Леликом гулять, то они обязательно шли к киоскам на вокзальной площади. В одном продавались множество машинок, и Лелик всегда находил такую, которой в коллекции не было.
Держа в руке сразу же вынутую из коробки с прозрачными окошками обновку, он другой тащил Сережу через перекресток со светофором, и договаривался на ходу:
- И морожено, да, Сережа? Морожено. С шоколадом.
Сереге не нравилось, что пацана кличут таким девочковым именем и поначалу он пытался называть его по-настоящему. Говорил притворно строго, но с сожалением:
- Нельзя тебе мороженого, Ленька, мама ж меня обругает.
Лелик выдергивал руку и скандально заявлял:
- Какой я тебе Ленька? Я – Лелик. Чего ты никак не запомнишь?
Continue reading →

24

В санатории «Прибой» Инге нравилось все. Нравилось, что корпуса разные, и возле каждого разбит свой сад с клумбами, что одни корпуса – белые в несколько этажей, а другие – одноэтажные, под яркими черепичными крышами, и балконы их скрыты виноградом и плющом. Нравился длинный и низкий парапет, отгораживающий бульварчик от широкой полосы пляжа. На парапете, согретом августовским солнцем, сидели редкие уже отдыхающие, глядя, как по песку бегают дети.
И нравился дракон, который с каждым днем становился все больше похожим на себя самого. О том, какой он, Горчик рассказывал ночами, когда лежали, уставшие, горячие, прижимаясь боками и глядя в окно номера, что располагался под самой крышей, на последнем, пятом этаже корпуса номер тринадцать.
Continue reading →

23

Резкий крик рванулся в белое, раскаленное зноем небо и умолк, ссыпавшись мелкой трухой с корявых веток.
Леха с хрипом вдохнул, отмахиваясь и плюясь, открыл глаза и сел, опираясь на гудящую руку. Уставился в желтые глаза с черными зрачками, мгновенно покрывшись потом, приклеившим к спине горячую кожаную жилетку. Крик повторился, наверху захлопали крылья, снова посыпался мусор.
- Ты, – сказал слабым голосом, отмахиваясь от пристального взгляда. И неуверенно засмеялся. Белая клочкастая коза, гремя помятым колокольцем, спустила ноги с кривого ствола, топнула и пошла продираться в поросль кустов, махнув на прощанье лоскутом облезлого хвоста.
- Ко-за, – пояснил себе Леха, кивая и стыдясь, вот же – драной козы испугался, – коза-а!
И умолк, раздумывая, если коза, чего ж она орала так. Так противно, как…
Не нашел слова, и тряхнул головой. Та была тяжелой, но ясной. И в этой ясности железным колом торчала пустота. Сглатывая и морщась от боли в поцарапанном запястьи, потирал его пальцами, думая и вспоминая. Заснул. Где-то, где ночь была, заснул. И… и… проснулся, вот. Тут.
Continue reading →

22

- Степь, – сказал им тогда преподаватель Виктор Димитриевич и наклонил голову, слушая слово, – степь. Одно из слов, что звучит одинаково в самых разных языках. Потому что травы – это кожа земли, ее шкура, и растут они там, где не могут вырасти деревья, они – везде. Практически. Даже после катастроф первыми на выжженных землях появятся травы. И мы с вами знаем, в них есть все. Да и всегда знали. Знание это уходит, становится неявным, затмевается техногенными открытиями. Но не исчезает и нужно просто снова прислушаться и присмотреться, заново открывая его и поражаясь силе.
Инга сидела и слушала. Как хорошо, что Вива настояла, и она все же поступила на заочный, не в Москве, а поехала в Харьков, куда шел быстрый прямой поезд – можно было не волноваться, что Олега там с Вивой надолго остаются без нее. Ночь в плацкарте, и утром все еще по-южному болтливый шумный город, в котором в то странное время поспешно открывались отдельные филиалы вузов, а после, выпустив два-три потока специалистов, закрывались, или переезжали, или меняли название. Оставляя студентам дипломы и то, что за ними. За дипломом Инги лежала огромная степь, полная через край волшебного древнего знания.
Continue reading →