23

Резкий крик рванулся в белое, раскаленное зноем небо и умолк, ссыпавшись мелкой трухой с корявых веток.
Леха с хрипом вдохнул, отмахиваясь и плюясь, открыл глаза и сел, опираясь на гудящую руку. Уставился в желтые глаза с черными зрачками, мгновенно покрывшись потом, приклеившим к спине горячую кожаную жилетку. Крик повторился, наверху захлопали крылья, снова посыпался мусор.
- Ты, – сказал слабым голосом, отмахиваясь от пристального взгляда. И неуверенно засмеялся. Белая клочкастая коза, гремя помятым колокольцем, спустила ноги с кривого ствола, топнула и пошла продираться в поросль кустов, махнув на прощанье лоскутом облезлого хвоста.
- Ко-за, – пояснил себе Леха, кивая и стыдясь, вот же – драной козы испугался, – коза-а!
И умолк, раздумывая, если коза, чего ж она орала так. Так противно, как…
Не нашел слова, и тряхнул головой. Та была тяжелой, но ясной. И в этой ясности железным колом торчала пустота. Сглатывая и морщась от боли в поцарапанном запястьи, потирал его пальцами, думая и вспоминая. Заснул. Где-то, где ночь была, заснул. И… и… проснулся, вот. Тут.

Над головой шуршали пересохшие листья, зеленые, но будто вырезанные из жести. За густым кустарничком гремели жестянками колокольцы, и изредка мемекали козы, топоча.
Леха поднялся, с раздражением ощупывая закостеневшие на коленках штаны, в паху отсыревшие. Дернувшись с испугом, поднес к носу влажную руку. Понюхал с облегчением. Вода. Мокрое – просто вода, черт и черт, ну и хорошо. Да что вообще?.. Нажрался, что ли? Так никогда раньше, чтоб память терять, не было. Ржал всегда, потешаясь над теми, кто упивался и не мог утром вспомнить, чего творил. Гордился, сколько ни всосет, а голова все равно ясная. Она и сейчас ясная.
Вот я. Вот сраное дерево, в балке. Сливы дурацкие на нем сморщенные торчат из листьев. Наверху козы. Тоже дурацкие, с желтыми бесстыжими глазами. С облезлыми жопами. Фубля…
А вот…
Он шагнул к плавному подъему, заросшему суетой кустов, отвел ветки. Вот его байк, лежит на боку, вроде целый. Нагибаясь, поднял машину и поволок наверх, пыхтя и злясь. Со лба на брови медленно побежали капли пота, стекли на ресницы, и от них защипало глаза.
Наверху стояла жара, бродили по желтой степи козы, и сидел старым камнем на камне пастух в брошенном на плечи рваном плаще. Смотрел в сторону, невидимым под обвислой панамой лицом.
- Эй, – сказал Леха, топчась и держа мотоцикл, – эй, ты!
В сотне метров от балки зигзаг белого асфальта прикрывали высокие кусты чертополоха на обочине. Вдалеке справа, за дорогой торчала черная с рыжим коробка реактора. Он выдохнул с облегчением, ну хоть ясно, где застрял.
И переводя глаза на пастуха, увидел медленное движение плеч, волочащее по траве раскинутые полы плаща.
Во рту пересохло и сердце вдруг, так странно и почему-то очень знакомо распухло, как будто оно утопленная собака, раздувается, поднимаясь из воды, к самому горлу. Собака увиделась так четко, горло пискнуло, пытаясь освободиться от ленивого пузыря, подпирающего снизу. До тошноты.
Он повернется, стукнуло в голове и застучало мелко, переходя в тряску. Повернется. Покажет лицо. А оно. Оно. О-но…
Леха вывернул мотоцикл, спасаясь от медленно выплывающего демонского лица, навалился, задирая ногу и всхлипывая. И почти умерев от нетерпения, наконец, услышал родное, знакомое рычание. Рванул и поехал к дороге, виляя и выравниваясь.
Пастух опустил руку в рваном рукаве, с удивлением глядя вслед странному всаднику, что выдрался вместе с черным мотоциклом из зарослей, окликнул его и вдруг помчался, выкрикивая и отворачиваясь.

На городской окраине Леха поехал медленнее, осторожно разглядывая обычные улицы, обычные дома, сонные в полуденном зное. Редкие фигуры прохожих, что не торопясь брели к променаду, таща надувные круги и цветные матрасы.
Нормально все. Город. Лето. Сейчас в отель к Абреку, в душ, что ли. И поспать. Вечером на дискарь. С братвой. Пивко.
Ясная и злая голова на слово «поспать» ухмыльнулась. И Леха поежился, вдруг представив, что спать никогда не захочется. Как вот сейчас. Ну, пусть болела бы, что ли! Или мутная была. Что за херня – трезвая ж голова, а где все, что было? Как это – заснул? И проснулся. С козой этой.

У раскрытых ворот поставил мотоцикл, зашел, расправляя плечи и оглядываясь на сонную пустоту. А фиг с ним, решил, вспомню потом. Сейчас попить бы.
В двери ресторанчика показалась девушка в сборчатом мини-платье, улыбнулась, сбегая со ступенек. Леха нащупал спинку стула и сел, сглатывая и отводя глаза от мелькающих загорелых коленок. Голые. Голые ноги, и там дальше, если она подцепит руками свое дурацкое платье, начнет его стаскивать, из-ви-ва-ясь и вы-рас-тая…
- Тебе пива, Лешенька? – девушка наклонилась, показывая в глубоком вырезе смуглую грудь.
Леха молчал, старательно отворачиваясь. Она кивнула и побежала обратно, стуча невысокими каблучками. Он напрягся и резко обернулся, дернув рукой стол. Смотрел в стройную спину, с прыгающим темным хвостиком волос. И когда она, услышав скрежет стола по плиткам, стала поворачиваться, застонал, вскакивая. Быстро пошел, прихрамывая, наружу, спиной чувствуя, она поворачивается. И сейчас… покажет, что там у нее вместо лица.
Девушка озадаченно послушала, как за воротами рыкнул и взревел мотоцикл. Уже не торопясь, снова ушла в двери, за которыми переговаривались поварихи, гремя по плите посудой.
А Леха ехал по улице, сжимая губы и испуганно отворачиваясь от голых спин. Они все прячутся. Прячут от него лица. Но если посмотреть, то начнут поворачиваться. И он увидит.
Навстречу шел парень, сверкал зубами на обычном человеческом лице, болтал с подружкой и, вдруг, вытаскивая их пакета темную пластиковую бутылку, отсалютовал байкеру с перекошенным лицом, хлебнул, вытирая губы. Отскочил, когда тот, зажмурившись, пронесся мимо, удаляясь в сторону городской окраины.

***

К вечеру этого дня четверо вышли из желтой маршрутки, вытаскивая и ставя на обочину пыльные рюкзаки.
Олега смеялся, подталкивая Нюху, а та, мрачнея, упиралась, держась за его локоть и прячась за широкую спину.
- Вива нас ждет, Нюха, Вива великолепная. Сказала, ей очень интересно на тебя посмотреть. Что? Не слышу.
Инга выразительно посмотрела на сына, и взяла за руку Горчика. Тот тоже слегка упирался, но спохватившись, пошел рядом, поднимая лицо к верхней улице, где на террасе двухэтажного дома, увенчанного смешным скворечником олеговой конуры, маячила возле перил тонкая фигура.
Позади тихо препирались ребята.
- Вовсе нет, – бормотала Нюха, – ну да. И что? Конечно, боюсь, она вон какая.
- Какая? – смеялся Олега.
- Ну… И – вообще.
- Очень ясно выразилась.
- Ну тебя.
Саныч ждал внизу. Кашлянув, пожал Горчику руку, принял от Инги огромную связку сушеных бычков и обиделся, шурша серой гирляндой:
- А своих у нас нету. Мало половили вроде.
- Это азовские, – ответила Инга, направляясь к старому дереву, и присела на корточки, вынимая из коробки пищащих котят, – все целы, сыты? А где блудная мать-перемать?
- О-о-о, – сказала за ее спиной Нюха и тоже села, протягивая руки, – о-о-о, рыжий какой! И беленький, с носиком. А этот!
- Ну, все, – возмутился Олега, – ладно, целуйтесь тут с недорослями. Вива!
Отобрал у Саныча гирлянду и поскакал вверх, твердо шлепая пятками по ступеням.
- Привет тебе, Вива великолепная! Вот царский подарок от деда Гордея! Он чего сказал, знаешь? Сказал, приедет и похитит тебя у Саныча, если Саныч тебя обидит.
- Угу, – язвительно отозвался снизу Саныч, – обидишь ее, ну то да. Еще бы.
- Олеженька…
Инга с Нюхой поднялись тоже, и теперь уже Инга притворно хмурилась, подталкивая вперед девочку. Та, вздохнув, вышла из-за ее спины, опустила голову.
- Здравствуй, Анна, – сказала Вива, оглядев тонкую фигуру в прозрачном платье, под которым светили узкие нюхины плавочки и маленькая грудь.
- А вы мне – Нюха. Какая же она Нюха. Она – Анна.
Девочка подняла глаза на высокую фигуру, пепельные волосы, забранные тяжелым узлом на затылке, тонкие руки с серебряными кольцами. Ответила шепотом:
- О-о-о…
- Началось, – прокомментировал Олега, – ладно, нам бы мыться, и пожрать. Ню.., гм, Анна, ты как, будешь еще преклоняться или в душ и комнату?
Вива усмехнулась. Села, поправляя шелковые полы длинного халата.
Нюха, шлепая по ступенькам вверх, в Олегову комнату, громким шепотом рассказывала ему в спину:
- Оум, так я не буду топиться. Да. Если так вот, можно, чтоб старая и совсем даже не старая, ой, ну, так я тоже так хочу. О-о-о…
- Не будешь и отлично, – соглашался Олега, грохоча и хлопая дверью, – залазь, топилица, смотри, какой диван у нас и окно, видишь, на море, а другое – в степь.
Инга села и потянула Сережу за рукав, усаживая напротив Вивы.
- Устала я совсем. Нюха там ему сейчас «о-о-о», про вид из окна, значит. Ба, ну ты помнишь Сережу. Чего вас знакомить. Вот он. Вот я. Мы вот вместе.
Горчик кивнул, неловко дергая плечами. Конечно, за двадцать лет Вива изменилась. Нет, не то думает, она совсем не изменилась, просто видно, не молодая женщина, но блин и блин. Везет ему в жизни со стариками. И Саныч там деликатно остался внизу: весь в кителе с шевронами, с орлиным индейским профилем и густыми бровями. Ведет разговор с кошкой, укоряя, что плохо воспитывает котят.
- Что? – переспросила его Вива, удивленно поднимая брови.
- А? – Горчик прокашлялся, повторил, краснея, то, что решил подумал, а оказалось, вслух говорил:
- Вы очень красивая.
Вива засмеялась.
- Мои дети прекрасно выбирают себе спутников жизни. Все как на подбор умеют льстить. Не хмурьтесь, Сережа, я шучу. Я вам верю. Кстати, детка, звонила мама Зоя, с приветами от Михаила и Ваньки. Они совсем было ехали к нам, так она мне наврала, но Михаила пригласили в Италию на какой-то очередной фестиваль. Так что, сама понимаешь.
- Ванька, это мой дядька, Серега, – закричал сверху Олега, объясняя сложности генеалогии, – он меня на три месяца всего старше, но важный блин, дядька, не кот начхал. Кстати, Вива, а где Рябчик? Его еще не сожрали враги?
- Занят твой Рябчик, весь в трудах, обходит окрестных кошек. Олеженька, там на тумбочке Роджер. Я отобрала у малышни и постирала.
- Ура тебе, Вива! Нюха, гляди, сегодня снова повесим, да?

Вечером все сидели на террасе, ужинали, медленно разговаривая. Шестеро. И три раза по двое, думала Вива, трогая колено Саныча и улыбаясь Ингиному разгоревшемуся лицу. Это так редко сейчас. Три пары, и у каждой – свое счастье. Почти детское у молодых, ему еще столько приключений и испытаний. Жаркое счастье ее Инги, такое пылающее, что и смотреть на девочку больно, сразу набегают слезы. А рядом ее Сережа Горчик, ну надо же, как сложилось. Намечтанный, любимый, потерянный на целых двадцать лет. Жестоко выбритый по худым щекам, с выгоревшими тонкими волосами, зачесанными со лба назад, с серыми пристальными глазами, будто не просто глядит, а складывает все внутрь, запоминая. Им еще много трудов, уже не приключений, а нелегких трудов – учиться быть вдвоем, после разлуки, что вместила еще одну жизнь для каждого. Костик Дефицит, и эти мужчины, что приходили сюда, а еще был один там, в Харькове, звонил потом долго. Сереже о них предстоит узнавать, и мучиться. А ей мучиться, узнавая о нем. Справятся ли? Такие сейчас счастливые…
И мы, подумала, поворачивая лицо к торжественному Санычу, который нарезал огурцы длинными дольками, как она любила, и выкладывал на тарелку. Мы – отягощенные почти прожитыми жизнями, и слава Господу, умные, потому что она нас чему-то учила, и мы оба учились, каждый по-своему.
- Саша, – сказала тихо, держа руку на его колене, – я тебя очень люблю.
Саныч дернул рукой, нож зазвенел о край тарелки.
- Э-э, – сказал неловко, под веселыми взглядами Инги и Олеги, восхищенным – Нюхи, серьезным – Сергея:
- Ну, так, да, вот огурцы, может, уже там чай?
- Чай, – согласилась Вива, – неси нам чай, Саша. Анна тебе поможет.
Она поднялась и пока двое внизу, скованно переговариваясь, нагружали поднос, ушла к себе в спальню. Вынесла и водрузила у Нюхиного места поллитровую банку, закрытую лоскутом пергамента. Положила рядом витую мельхиоровую ложечку.
- О-о-о! – сказали все хором, когда девочка встала у стола, увидела банку и открыла рот. И засмеялись.

Совсем ночью все разошлись, и стало тихо. Так тихо, думала Вива, вытягивая ногу, что все время ныла в колене, – они деликатничают, все четверо. Если бы дальше жить им вместе, то, просыпаясь ночами, летними, когда окна на всех этажах распахнуты, она слышала бы их, их шевеления, вскрики, а после – тихие разговоры и смех. Может быть – ссоры. Но так редко бывает, что все вместе, и быстро кончается. Инга и Сережа поедут туда, где его ждет работа. И для них это хорошо, они должны сами учиться жить вместе. А щенки тоже спешат. Их ждет долина Солнца и туда они торжественно пригласили Виву, не просто так, из уважения к патриарху, вернее матриарху, тихо засмеялась она, отодвигаясь, чтоб не разбудить Саныча, а потому что в вечернем разговоре выяснилось, Вива знает, что там в этих северо-крымских долинах росло и после исчезло. Привезет семена, пусть среди трав и боярышника на следующий год расцветает синий шалфей, желтая льнянка, яркая лапчатка, а по склонам – тюльпаны с острыми лепестками.
- Повырвут, конечно, – озабоченно говорил Олега, вытаскивая из руки сонной Нюхи ложечку, измазанную вареньем, – да дай, измажешь же юбку всю, чудо! Ну и пусть, а мы снова.
- Надо подсевать и подсаживать несколько лет, – соглашалась Вива, – чтоб плотно прижились и дальше сами. У меня орхидейки крымские есть, тоже можно.
- Да не ем я твое варенье, – Олега кивал, укладывая на плече голову девочки, – ну, видишь, супер выходит! А мом пусть это все фоткает, для своих грантодателей. А лучше всего, на сайт, мам, а еще к нам, вконтатик, чтоб видели, какая будет красота.

Вива закрыла глаза. Пусть делают. Он верно сказал, ее ослепительный Оум, даже если повырвут, они – снова. Пусть они снова и снова. А ей теперь нестрашно и умереть, просто вот – от старости. Она же наступит, наверное, когда-нибудь, неуверенно подумала Вива и уснула, держа руку на локте спящего Саныча.

Горчик проснулся от того, что Ленка снова принесла бутылку вина и спрятала куда-то, а он не знает, и нужно найти. Что спрятана, видит по ее лицу, и с покорным, одновременно упрямым отчаянием, встает из-за стола, а она следит за ним глазами, и лицо делается злым, нехорошим, совсем не ленкиным лицом.
Перед тем, как закричала, вставая в дверях, уперев руку в бок и прожигая его ненавидящим взглядом, успел. Проснулся, раскрывая глаза в темноту и тяжело дыша. В длинную секунду успел удивиться, не узнавая комнату, не видя привычного высокого окна с тяжелой шторой. Вспомнить желтую маршрутку, душ с жестяными звонкими стенками, террасу над проливом. И перепугаться, не говорил ли во сне.
Медленно повернулся к спящей Инге, еле видной в рассеянном свете, скользящем через белые занавеси. По смуглому плечу брели легкие тени, соскальзывали, сливаясь с темнотой, и снова появлялись, когда горячее лицо Горчика еле заметно трогал ветерок с моря.
Опираясь на руку, он замер, приводя в порядок мысли и сны. Ей нужно будет все рассказать. Все, кроме тех пяти первых лет, про них – никогда, даже если попросит. А вот про Москву, и про Азов. Про горластую Лизавету и летних лерочек-королевочек… Иначе она измучается, если вдруг он что-то скажет во сне. Или ошибется, говоря с ней. Он ясно и сильно представил себе, как называет ее – Ленка. И на лицо Инги ложится черная тень. Такая, какая вечером легла на его сердце, когда вошел в комнату, где они свалили свои вещи, еще днем, и как-то все время была суета и не до размышлений. А вечером вошли вместе. И она села на свежезастеленную постель, поднимая к нему лицо, полное любви и – страха. Он понял, потому что, пристально глядя на широкую тахту, подушки, пододеяльник в мелкие синие цветики, сам медленно и тяжело подумал – тут, прямо тут, наверняка были другие. И мучаясь тем, как она смотрела, ожидая вопросов, уже покорно готовая к ним, мысленно дал себе затрещину. Ты стал дураком, Горчик, думал, садясь рядом и обнимая неподвижные плечи, а был когда-то в тыщу раз умнее. Когда приехала она к тебе, на раздолбанной электричке, и вы оба знали, наступило ваше время, которое нужно сберечь и не испортить. «Мы были детьми», возразил себе, целуя ее в глаза, щекотно моргавшие ресницами, «что там было вспоминать, чем упрекать». Но, укладывая ее навзничь, и стягивая трусики, сам, чтоб она снова, как тысячи раз в его воспоминаниях, послушно подняла одну ногу, потом другую, возразил себе – было. Уже тогда было чем упрекнуть, но детская мудрость спасала их.
Он ничего не спросил вечером. Зная, что не удержится, после все равно спросит, и она, не умея врать, расскажет или промолчит. Ну, что же. Такая нам жизнь. Но – потом, утешал себя, входя и теряя голову от ее запаха, такого горячего, зрелого, от ее движений и того, как закусывает губу, закрывая глаза и тут же открывая их снова – видеть его, над собой.

Как бы не опоздать с этим потом, грустно напомнил о себе ушедший сон, такой ужасно реальный.
Инга вздохнула, просыпаясь и поворачиваясь. В полумраке заблестели глаза. Темные руки поднялись, трогая его скулы и лоб. Он вздохнул коротко, отбрасывая все-все, мысли и опасения. И подчиняясь, медленно лег навзничь, широко раскрывая глаза, чтоб ничего не упустить, ни ее лица, обрамленного черными на белеющем фоне потолка волосами, ни тайного блеска глаз, ни просто потолка, когда лицо исчезло, а она нет, оставаясь на его груди, животе – касаниями и дальше, дальше…
Сжал зубы, чтоб не заорать, и про себя повторяя громче, чем самое громкое: Михайлова! Ми-хай-ло-в-а-а-а!
Обнял, укладывая ее лицо плотно к своей щеке, застыл, пока она, тихо смеясь, слушала, как гремит сердце, прижатое ее грудью.
- Оххх, – шепотом сказал Горчик, – о-о-о…
И через мгновение смеялись вдвоем, этому, нюхиному слову, внезапно свалившемуся на них.
- Ты хочешь? – спросил счастливую Ингу, – ты, я хочу, чтоб ты, тебе…
И замолчал, остановленный коротким шумом у входной двери.
Инга скатилась, натягивая на них легкое покрывало. Приподнялась на локтях, всматриваясь. Горчик ошарашенно уставился на полуоткрытую дверь, в которой маячила бесформенная тень, скалясь кривыми зубами размером с кулак и мигая черным глазом на белой морде.
Инга сказала сердитым шепотом:
- Оум? Ты что? – быстро села, держа покрывало у груди, – случилось что?
Олега кашлянул и промычал что-то, торча в дверях. Сказал вполголоса:
- Не. Извини. Я думал, спите.
- Ты чокнулся? Чего лезешь, ночью, еще в Роджере своем!
Горчик откинулся на подушку. Олега ступил внутрь, запахиваясь в черный флаг с огромным черепом. Шлепая босыми ногами, пробежал к столу и зашарил там, роняя на пол какие-то мелочи.
- Я не смотрю. Да щас я. Быстро. Мом, тут флешка была. Ну, твоя, с музычкой.
Мягкий свет ложился на драпированный флаг, заставляя череп кривиться и подмигивать глазом на заднице мальчика.
- Нет, ты смерти моей хочешь! А если мы, возьмем и явимся к вам, пока вы там с Нюхой своей? Мотай отсюда!
- Нашел уже. Ухожу.
Он поднял руку и поскакал обратно, путаясь во флаге и чертыхаясь. Уже за дверю внятно добавил:
- Нюха эта ваша. Мне, что ли, надо, то она там… чудо в панамке.
Двое, сидя в постели, слушали, как шлепает по ступеням, и они отзываются на каждый шаг. Вот споткнулся, прогрохотав, сказал смачно несколько слов. И закричал сдавленно вверх:
- Да несу уже!
- Олеженька? – послышался с террасы обеспокоенный голос Вивы, и Инга схватилась за голову.
- Поколение мимими! На всех же плюют, а? Наша, значит, Нюха. Наша! Сережа, извини, пожалуйста. Я ему утром… Не поняла, ты чего ржешь? Да ну вас всех.
Горчик обхватил руками сердитую поясницу и уткнулся лицом, чтоб не захохотать в голос. Инга поерзала, нащупывая его голову, дернула за ухо.
- Кусаешься. Перестань. Ну что я, неправа, что ли? Мог бы подумать сперва. Он. И ты тоже. Всех перебудили со своей Нюхой.
- Нашей, – поправил Горчик, садясь рядом.
Сидели, обнявшись, прислушивались к неясной тихой суете снаружи, за полуоткрытой дверью. Вот по лестнице снова кто-то сбежал, тихо шлепая босыми ногами. Зашептались, споря и препираясь. А потом заскрипела калитка, врезанная в ворота.
- Ушли, – сказал Горчик, – все, ушли. Спим дальше, ляля моя. Или расхотела? Смотри, какая луна. Помнишь, на обрыве, сидели. Такая же была луна.
- Пойдем смотреть? – Инга коснулась губами его виска, и закрыла глаза, чтоб касание сильнее осталось в памяти. Какой же он, ох, какой же… А вдруг испугается? – Она все время хочет его целовать. Трогать. Держаться. Как тогда, на обрыве. Он встал и протянул руку. Там, далеко тихо играла музыка, не помнит какая, но – для них. И она поняла, подошла и вложила свои пальцы в его ладонь. Черная степь, звезды, монета луны, белая, и серебряная внизу вода. Запах полыни. Счастье.
Музыка играла. Негромко и вот – чуть громче, будто приближаясь. Инга повернула горящее лицо к распахнутому окну.
- Слышишь? – шепотом спросил Горчик, – ты слышишь?
- Да…
Он встал, натягивая трусы. Поднимая Ингу, нашарил сложенную на стуле простыню, встряхнул, заворачивая ее подмышками. Она, подхватывая концы, стянула их на груди. И первая вышла, тихо поднимаясь по лестнице на террасу, где у перил стояла Вива, кутаясь в халат. Кивнула, когда двое подошли, становясь рядом.

Под спящей улицей, испятнанной редким светом фонарей, и под тупичком другой, нижней, стелилось, белея, ночное шоссе. И за ним, под небольшим спуском, в свете лампы, которая горела на изгибе крепостной стены, на маленьком пляжике у темной воды, стояли две фигуры.

- Пьет из реки, смотрит с холма,
Ищет в песке ночную звезду

Пел негромкий голос мужчины с серебряным горлом, а девочка, что родилась позже, чем слова, спетые о ней, стояла на песке, долгая красивым телом, с волосами, стекающими по плечам к пояснице, и рядом лежало сброшенное легкое платье.

- Ту, что с небес упала вчера;
В жарком песке медленный день…

Мальчик послушно повернулся, позволяя тонкой руке стряхнуть намотанный на него смешной черный флаг с белой оскаленной рожей, и тот лег поверх платья.

Он не умеет танцевать, мой любимый Оум, стесненно подумала Инга, а по локтям бежали мурашки, заставляя пальцы стискивать холодный поручень перил. И когда кинулись к животу, поднимаясь и холодя сердце, поняла, там все правильно.
Мальчик поднял голову, и вдруг резко раскинул руки, становясь крепче на светлом песке. Выгнулся, будто сейчас улетит. А девочка рядом, вокруг, поодаль и снова рядом, совершала медленный танец, сотканный из плавных, до мурашек в локтях точных движений, выгибаясь и поворачиваясь, протягивая руку, касаясь пальцами его руки. И он, делая нужный шаг, оказывался там, где нужно, в единственно правильном месте.

- Ночью она спит у огня
Спит у огня, спит до утра…

Свет мягко ложился на закраину старой стены, от нее на песок тянулись черные тени, отсекая танцующим ноги, и выпуская их обратно, к черной живой воде, что держала на себе дрожащую лунную дорогу. И, когда двое медленно поворачиваясь, ступали в нее, фигуры становились черными и резкими, будто их высекли умелым резцом, чтоб остановить, оставляя в памяти смотрящих. Но еще шаг…

- Кто помнит то, что было вчера?
В жарком песке в медленный день…

И свет снова принимал их.

Пела виолончель, завершая ночной танец, где-то внизу в темном доме зажглось окно, а в другом дворе сонно залаяла собака. На тропинке у забора Михайловского дома грозно выл Рябчик, расстроенный вторжением на свою территорию стольких соперников.
А музыка уже стихла, уходя вместе с двумя, в ночную воду, перемешанную с лунным светом.
- Вика, – осторожно сказал за их спинами Саныч, – ну, замерзнешь же. Не реви, Валера-янна, а то валерьянка там. Если вот.
- Ты, Саша, поэт.
Вива повернулась и быстро пошла в спальню, опуская голову и вытирая глаза рукой.
Внизу, на серебре качались две черные головы, смеялись и вдруг брызгали лунной водой, рассыпая бледные прекрасные искры в звездное небо.
«О-о-о», подумала Инга, мучаясь от совершенства того, что произошло, «да как же… о-о-о, как это вдруг».
И послушно стала спускаться, крепко взятая за руку Сережей.
В комнате закрыла дверь, накидывая маленький крючок. Пошла к постели, где он сидел, ждал ее, молча, уже зная, что будет. И зная: оно будет таким же, сегодня – прекрасным и без всяких мучительных мыслей.