А лучше всего были волосы – так красиво, когда вывернулась из машины, отражаясь в черном лаке белым коротким плащиком, побежала, мелькая блестящими колготками. Навстречу, навстречу, ближе, ближе и вот…
Он ждал, разводя руки, смеясь. Когда ткнулась ему в грудь лицом, обхватил бережно и эдак, для всех, кто смотрел – поддержав под гибкую спину, перегнул, поцеловал долго и сладко. А волосы свесились до самого асфальта. Темно-рыжие, великолепные, живые, будто сами по себе.
Света, глядя сверху в окно, машинально тронула свои – темные, аккуратно стриженые под японскую девочку прямые блестящие пряди. У нее раньше тоже были такие – рыжие, только светлее, перевязывала зеленой лентой, сама придумала, прочитала в журнале, что к рыжему нужно зеленое. Нашла в старом чемодане мамино недошитое платье, посмотрела на него полсекунды, и отрезала от подола полосу. И сколько носила потом, столько бабка кляла вдогон – одними и теми же словами.
- Ах ты, стервь паршивая! Тебе, что ль, отец вез? Тебе? По году по заграницам, лишь бы вы тута наряжались! Тьху!
Света смеялась, громко. Чтоб бабка не поняла, – обидно про стервь. Уходила, нарочно потряхивая светлой гривой, стянутой по лбу и вискам переливчатой изумрудной лентой из лас-пальмасского бархата.
- О! – сказала за спиной Маленькая Катерина – жена босса, отпихнула Свету, как всегда пощекотав подмышками, как младенца. И уставилась в окно на сквер, расчерченный прямыми дорожками.
– Это его новая. Третья. Или – четвертая?
Оглянулась и закричала мужу:
– Романчик! А эта рыжая, она какая по счету?
– Да бес ее знает.
Роман Петрович размахнулся и ударил молотком по костылю в стене. Посыпалась известка, пыльным снежком припорашивая ступени стремянки. Маленькая Катерина устремилась к мужу, протягивая ржавый наган с висящим на нем ярлычком.
– Романчик, ну глянь, какой пиздалет! Ну, пусть же лежит в первой витрине! Будет красиво! Во!
Роман Петрович закатил глаза и сказал с терпеливым упреком:
– Катя… Не в красоте дело.
Внизу пара, обнявшись, медленно пересекала сквер по центральной дорожке. Рыжая девочка по-жирафьи бережно ставила высокие каблуки, приноравливаясь к мужской походке. И на нем плащ, усмехнулась Света, отходя от окна. Как в кино, длинный, модный, распахнут, полы развеваются.
Он всегда любил красиво одеться.
– Четвертая, – сказала тихо, сама себе, укладывая в плоскую витрину истертые солдатские треугольники писем.
Первая была не красива. Наверное, потому что и он тогда красавцем не был. Слишком молод.
– Я женился, когда в армию забирали, так что была у меня одна мартышка, сейчас вот две. Дочке восемь уже.
Они лежали на сбитых скомканных простынях, и Света все тащила на голый живот белый краешек. Стеснялась, грудь маленькая такая, и вообще. А он смеялся и стаскивал.
– Жарко ведь, убери. Чего стремаешься, меня про тебя уже спрашивали, а что за статуэточка к тебе на Ленте подходила. Я сказал, соседка. Сказал, не замайте, она еще дитё.
– А ты ее любишь?
Он свесился с кровати, достал запотевший высокий стакан с белым вином, сунул ей в руки.
– Кого? Эльку?
– Да.
– Не твое дело. Эх. Жарко. Надо на море ехать. Ты как, с нами?
Света отпила глоточек. Вино отдало холод стакану, стало теплым и невкусным.
– У меня вторая смена. Мне уже собираться надо.
– Ну ладно. Довезем.
Он поцеловал ей живот, боднул головой, щекочась колючими темными волосами на висках. И вскочил, потягиваясь и хлопая себя по мускулистым ляжкам. Прошелся по старому ковру, загорелый, большой, с длинными чуть обезьяньими руками. Открыл дверь и крикнул в коридорчик.
– Сашок! Звони блядям, поехали на маяк. Скупнемся.
Света, сидя на постели, дернула к себе простыню, вспотевшими руками прижала ее к животу, слушая приближающиеся шаги. Спросила севшим голосом:
– Он что? Он тут был? Все время?
– Угу. Ты когда прибежала, я его в кухню отправил. Журнальчики посмотреть. Наверное, удачно посмотрел, пока мы тут с тобой.
И захохотал, над ней, над ее мгновенно покрасневшим лицом и полными слез глазами.
– Сашок, не входи. Свет-свет тебя боится! Ну, ты чего, щенчик? Ну? Ну?
Присев рядом, улыбался, вытирал с красных щек сердитые слезы и, нашарив ее смятые тряпочки – трусики, сарафан, сунул на голые колени.
– Давай, пока Сашка машину заводит, в темпе вальса.
Спускаясь за ней по грязной лестнице, сказал озабоченно:
– Сядешь сзади, чтоб тебя в его машине не видели, поняла? Нечего гусей дразнить.
Когда высадили ее у проходной, выскочил из блестящей сашкиной лады следом, огляделся. Вокруг тянулись беленые заборы – цех был дальний, и автобус только что ушел, выгрузив партию эмалировщиц и художников в цех деколи. Оскалился, облапив ее, прижал к себе и, поднимая на сильных руках, закружил, целуя в лицо и глаза.
– Не обижайся, щенчик. Ты ж знала, я говорил. У меня такая вот жизнь. Завтра придешь?
– Не знаю. Пусти, – мрачно ответила она, вися и вырываясь, впрочем не сильно.
– Позвони сперва. А то мало ли.
Саша сидел за рулем, выставив белый жирный локоть. Усмехался, стараясь, чтоб цинично. Но получалось – с мелкой завистью. Света вспомнила, как он попробовал к ней подкатиться, когда сидели на песке, у костра, ели мидии. Тронул за ногу, перебирая пальцами от щиколотки выше и выше. И она, поглядев на Петра, дождалась, когда рука ляжет на бедро и сказала внятно, прервав рассказываемый Петром анекдот:
– Руку убери. Не твое.
Петр замолчал. Посмотрел на краснеющего Сашу и опять захохотал, по своей привычке хлопая себя по бедру сильной ладонью.
– Светильда! – закричала над самым ухом Маленькая Катерина и Света уронила гильзу. Та запрыгала по полу, стуча.
– Ну, скажи ты ему! Смотри, какой пиздалет! А он не хочет, говорит попса и спекуляция! Он тебя послушает, ты же разумница у нас!
Света подняла гильзу, пачкая руки в ржавчине. В ответ на ее взгляд Роман Петрович снова закатил холодные серые глаза, улыбаясь тонкими губами. Сорокалетняя Катерина была старше мужа на пять лет, шумно опекала и преклонялась. Одновременно.
– Катя, он, и правда, в центральной витрине не нужен. Вот сюда его хорошо, в угол. Чтоб когда человек наклоняется, рассмотреть письмо, а тут незаметно так, просто лежит. Будто из кобуры.
– Из кобуры! – закричала Катерина, – ты слышишь, Романчик? Ну что бы ты делал без нашей Светильды? Сплошная разумность и спокойствие! Не то, что мы, пропойцы. Ладно, вот вам пиздалет, а я к девкам, мы там обмываем нового научного сотрудника.
Маленькая Катерина снова сунула накрашенные ноготки Свете подмышки, пощекотала, как ребенка, и деловитым шагом направилась к выходу из зала.
Роман Петрович, наконец, спустился со стремянки и, тряпкой вытирая холеные руки с длинными пальцами, подошел к окну.
– На совещание собрались. К «Папе». Машины все подъезжают.
Девочки столпились рядом, что-то спрашивая, ахая и хихикая. Света подошла тоже.
Внизу Петр усаживал в машину свою четвертую. Поправил ей белый плащик. Наклонился, сунувшись внутрь, стоял смешно, видимо целовались.
– Мама рассказывала, ей восемнадцать всего, – доложила Маша, – говорила, та-а-кая свадьба была, сняли весь ‘Меридиан’ на три дня! А потом еще по проливу на яхтах катались, все гости. Наперегонки!
– Ой. Это ж он ее старше, на сколько? – озадачилась Наталья, тараща синие глаза и пылая нежными щеками, – он ей, как папа же!
– Сорок два ему сейчас, – сказала Света из глубины комнаты, не заботясь, услышат или нет.
Она тогда была на год младше четвертой. А Петр был старше на двенадцать лет. Сам сказал, в первый же вечер.
– Мне, щенчик, двадцать девять. Я уже большой дядька.
Она пожала плечами, стараясь выглядеть взрослой.
– Я думала младше. Выглядишь на… двадцать восемь.
Он тогда отступил и повернул ее лицом к фонарю, рассматривая с демонстративным восхищением.
– Ого, как шутишь! Я думал – ребенок совсем.
– Я и есть ребенок. Но умненькая и развитая девочка. Так все говорят.
Он подошел вплотную, облапил ее длинными руками и мягко прижал к себе, втянул воздух над рыжей копной волос, будто цветок нюхал.
– Ты еще и прелестная девочка неимоверно! Этого тебе не говорили? Нет?
– Нет.
– Никто?
– Никто, – сказала она ему в широкую грудь. И поверила. Потому что знала – он не врет, так и есть.
– Вот это письмо положите наверх, Светлана, – Роман Петрович подошел неслышно, но она знала, что он за спиной, по запаху дорогого, очень хорошего одеколона. Это она ему посоветовала, именно его купить. Катерина принесла целую сумку, согнала всех лаборанток и девочек-экскурсоводов, велела нюхать и высказываться. Потому что у Романчика день рождения и надо! Нюхали, ахали, рассуждали о брендах и фирмах. Света тогда отставила длинный флакон, похожий на мужскую фигуру с узкими бедрами и широкими плечами.
– Этот.
– Светильда, у тебя что гайморит, что ли! – закричала Катерина, морщась, – он же воняет. Как. Как я не знаю что! Почему этот-то?
– У меня на него стоит, – не краснея, ответила Света и посмотрела на шефа. Покраснел он. А после дня рождения пришел на работу в новой рубашке, с новыми часами. И с запахом, выбранным Светой. Так до сих пор и пользует его. И ведь не соврала, подумала Света, развеселясь, действительно запах такой, что голову теряешь.
– Вы читали? Вот это письмо?
– Нет.
Роман Петрович оглянулся и махнул рукой, подзывая сотрудниц. Когда столпились вокруг непокрытой витрины и замолчали, прочитал, выделяя слова хорошо поставленным баритоном.
– “А если, милая моя жена Настасия, вдруг случится страшное и подлые звери-фашисты снасилуют тебя, лишая твоей женской чести, то лучше умри, чем дальше жить в таком позоре с нашими детками Танечкой и Витюшей. С тем прощаюсь с тобой, до самой победы, любящий тебя твой муж Николай”
В коридоре слышался голос директрисы галереи, она шла в зал, останавливаясь и милостиво беседуя со старыми смотрительницами. Фраза-другая и медленный хозяйский стук каблуков, отдающийся в пустоте крашеных стен и натертого паркета.
За окнами порыкивали автомобили, разъезжаясь от сквера, заполненного можжевельниками и барбарисом.
– Ничего себе, – возмутилась Наталья, – какой козел! Тебя значит изнасилуют и ты тут же и умри! Лишь бы ему не позорно было!
Возмущенно крича, девчонки замахали руками, соглашаясь. Роман Петрович взял другое письмо, улыбнулся.
– Вот еще. “Тата, дорогая, если же будут вас вербовать на работу в Германию, сразу же соглашайтесь. И ты и мама. Это единственный способ вырваться. И не думай ради Бога, не сомневайся! А то я тебя знаю. Бабушке и дедушке привет, надеюсь, свидимся. Лариса”
Держа в руках желтый листок, Роман Петрович оглядел сотрудниц.
– Ничего себе, – растерянно сказала все та же Наталья.
Он посмотрел на Свету. Она кивнула.
– Их рядом хорошо положить, чтоб одно чуть перекрывало другое, но чтоб видны оба.
– Я так и хотел.
Девочки, переговариваясь, разошлись по углам, вешать, раскладывать, протирать стекла.
Света расправила обгоревшую ленточку от бескозырки, положила ее на плоскую поверхность, затянутую шинельным сукном. Как хорошо, что сукно старое, побитое молью, очень удачно на нем смотрятся письма… Милая жена Настасия… Тата, дорогая…
Болтая и смеясь, девчонки разбирали сумки и торопились на выход. Коридор полнился стуком каблучков и возгласами. Света протирала укрепленные в витринах над письмами стекла. Не торопилась. Роман Петрович стоял в центре зала, оглядывая выставку.
– Кажется, хорошо получилось. А, Светлана?
– Очень хорошо. Вы большой молодец, Роман Петрович, – с искренним восхищением сказала.
В углах зальчика молча стояли огромные снарядные гильзы, в одной, среди разорванных кусков старого железа, клонились в стороны колосья и красные живые маки. Висели по стенам плакаты, на которых мужчины со свирепыми одухотворенными лицами били и гнали врага.
– Вы идете? – Роман Петрович положил на табурет полотенце, придирчиво оглядывая ладони и пальцы, сколупнул налипшие кляксы клея.
Света смотрела в окно. Там Петр, смеясь, как он умел, запрокидывая красивую голову с хорошо подстриженными темными волосами, прощался с ‘папой’. Керзон, и тоже в плаще. Падает с узких плеч, а голова торчит из воротника, как указательный палец из дырявой перчатки. Однажды он провожал ее с дискотеки, шел рядом молча и у подъезда взял ее руку чуть влажными пальцами, склонился и поцеловал торжественно. Света тогда чуть не присела в реверансе от неожиданности. У него уже тогда были жидкие волосы, облепившие узкую голову. Но тонкое лицо с красивыми чертами, большие глаза, сумрачные. На следующий день Петр наорал на нее, ходил по комнате, полосатый от света, падающего через старую портьеру, как тигр в клетке.
– Даже не думай, с ним! Он девчонок кадрит, потом продает зекам откинувшимся, поняла? А такое ты глянь, тоже мне, ручки целует.
Света лежала на боку, натянув на себя простыню, следила, как ходит туда-сюда, и тени ползут по мускулистой спине.
– Тебя послушать, так все, прямо, свиньи!
– Да, свиньи!
– И ты?
– Я?
Он остановился, осмотрел себя, оглаживая по голой груди. Улыбнулся, как мальчик, испорченный, знающий, не накажут. Присел на пол и потащил ее на себя, свалил, путаясь в простыне.
– И я. Конечно. А ты сегодня на Олю Курочку похожа. Знаешь, как она трахалась, м-м-м-м… Я ее забыть не могу.
– Ты ее любил? Пусти. Любил?
– Наверное. Да подожди!
– А меня?
– Что?
– Ну, если она на меня похожа. Ты меня тоже любишь?
– Не она на тебя. А ты на нее.
Он ответил на вопрос через три месяца. Когда привез ее в ресторан и, оставив за столиком, куда-то ушел. А она сидела одна, среди шума, смеха и оценивающих взглядов. И вдруг увидела, стоит у другого стола, с мужчиной, лет сорока, темным с лица, мрачным. Говорит ему что-то, встряхивая руками, и вдруг оба оглянулись, на нее. И темный, не отводя глаз, общупал взглядом, всю, от копны светло-рыжих волос до положенных на стол рук с серебряным колечком на безымянном пальце. И кивнул, соглашаясь.
Когда отвернулись, о чем-то договаривая, она тихо встала. Взяла потной рукой сумочку, и, криво улыбаясь жадным мужским взглядам, прошла между столов, ни разу не оглянувшись. Шла к выходу, музыка орала, толкая в спину. И внутри все от ужаса леденело, комкаясь и сваливаясь вниз живота, промораживая непослушные ноги.
На работу не вышла, уволилась по телефону, выслушав крики старшей про статью и наказания. Месяц не подходила к телефону. А после уехала на полгода к тетке, поступала и провалилась. Вернулась. Пришлось.
– Светлана, вы идете? Мне еще Катю забирать, они там опять нагрузились, всем отделом.
Внизу шофер открыл дверцу машины, вдернулась внутрь пола дорогого плаща. Черный джип потыкался в бордюр, сминая ветки барбариса. Уехал.
– Да, Роман Петрович. Идемте.
Через год Петра убили. Он выходил из своего офиса, свеженького, только отремонтированного, на первом этаже красивого дома с белыми колоннами. Шел к машине, расстреляли в упор, в клочья изорвав очередной плащ, длинный, светлый, что он носил нараспашку.
Маша передавала мамины рассказы о том, что четвертая была диво как хороша, бледненькая, вся в черном кружеве и с черной бархатной лентой на бронзовых волосах. С маленькой дочкой.
– Весь ‘Меридиан’ сняли, прикиньте, девки! Полгорода там было!
Декабрь 2012
правка 2014
