Были мужчины, с которыми она ощущала себя девочкой, почти тупой, и тогда такой и становилась, злясь на себя, но не имея желания что-то изменить. Проще сменить мужчину, ведь ни к чему превращать течение воды в прогрызание камня.
А еще бывают другие, с ними она была матерью, и в кармашке передника всегда наготове платок для утирания носа, а на языке мудрые утешающие слова. …Еще есть те, с которыми вечно шестнадцать.
Эти, с которыми шестнадцать, ей нравились. Что-то тонкое, то, что сейчас разобьется, если неловко двинуться, было в общении с ними. Что-то похожее на две косички, которые в свои шестнадцать плела на ночь, чтоб волосы на следующий день легли красивой волной. А днем не плела, нет-нет, ведь не девочка, а – девушка уже. Каблук повыше: значит – взрослая. И – помада.
Помаду накладывать не умела, губы пухлые, рифленые, чуть поярче сделаешь и сразу рот в поллица. Смотрела в зеркало, где отражение медлило с ответом. Не дождавшись, принимала решение сама – уголком салфетки стирала, сильно, жестко, оставляя на полотне красные разводы. После этого отражение говорило ей – да.

Хотела ли она вернуться в шестнадцать? Да ни за что. Хорошая память тут же листала страницы, вела по строчкам насмешливым пальцем. Помнишь, как ненавидела себя? А это помнишь, как он сказал, издеваясь, и ушел, обнимая за плечи подругу? А мелкие недостатки, что казались огромными, чудовищно видными всем, и заслоняли собой жизнь. И хотелось пусть бы она скорее кончилась, эта дурацкая жизнь. Пусть смерть все прекратит.
Пока однажды, лежа и глядя в смутный беленый потолок, не поняла, с холодеющим сердцем, вот прожито почти два десятка лет. И после этого будет еще несколько. И все?
Я рядом, я тут, я никуда не денусь из твоей жизни, сказала ей тогда смерть, в первый раз в полный голос, хоть и неслышным для других шепотом. Не та, что может прийти внезапно, а другая – неумолимая. Которая суждена всем, даже если доживешь до ста лет. И потом – какая жизнь в сто? И в девяносто. Даже в сорок – разве жизнь?
Знание спеленало ее тогда прозрачной пленкой, показывая все, но не давая дышать. К знанию пришлось привыкать.
Так что в реальные шестнадцать возвращаться ни к чему. А вот снова ощутить это хрупкое, как елочный шарик, красивое расписное, с тонким звоном внутри – это можно в любом возрасте, так поняла.
Так ли у других, не знала. У нее было именно так.

Иван появился на Острове, когда Лета лечилась там от развода. Хорошо было лечиться на острове, где все ходили почти голые, спали, где придется, ели вечером одну большую уху на всех и выставляли на облезлый деревянный стол привезенные консервы. Она тоже ходила в купальнике, жарила плечи и спину, вечером Танька мазала ее кефиром и, хихикая, рассказывала, лучше всего на спину пописать, все и пройдет. На что Лета мрачно советовала подруге, пройти дальше по песку к палаткам, и отдаться студентам института физкультуры, всем сразу.
- Вон они какие здоровые и глядят голодными глазами. Твои извраты как раз там сгодятся.
- Дура. Это ж народное лечение! – обижалась Танька, щедро шлепая на горящую спину холодный кефир. Лета ежилась от удовольствия.

Иван был женат, Лета знала, работали в одном институте. Время от времени появлялся в гулких коридорах, ходил медленно, никогда не видела, чтоб торопился. Наклонял русую голову, здороваясь или слушая. Пару раз мельком на нее посмотрел, без всякого интереса.
Как-то в обед Лета сидела у стола, застеленного исчирканным старым ватманом, разглядывала полустертые карикатуры на сотрудников (некоторые сделали карьеру, а тут, на старой бумаге, все еще с тощими волосатыми коленями пьют портвешок, запрокидывая острые подбородки, и держат под груди хохочущих дамочек а-ля модный художник Бидструп) и слушала заведующую лабораторией Нателлу Ашаловну. Нателла красила ногти багровым лаком и под каждый палец рассказывала что-нибудь новое, выпячивая такую же багрово-красную губу.
Большой (туфелька скинута, полная ножка в золотистом чулке согнута на сиденье стула):
- Наш Ванечка женился, как дурак, на побывку пришел из армии, она залетела. Вот и свадьба. Она, конечно, потом его в институт, трали-вали, и сама в пед пошла. Теперь училка.
Указательный (повернувшись к низкому окну, в котором мелькали ноги прохожих, и закусив губу, невнятно):
- За ним девки всегда увивались, красавчик, еще бы. Что? Как это как сказать, да ты поглянь глазки какие.
- Синие, – сказала Лета, глядя через плечо крахмального халатика заведующей на мелькающие ноги и ножки, – синие, как у ваньки.
- Пф. А какие должны быть, по-твоему? (средний, растопырив руку в сторону собеседницы)
- Ну. Серые. Чтоб холодные такие. Или вот карие еще. Серо-зеленые хорошо. А то, как в кино, честное слово. И – кудри. Ужас.
Безымянный (составив вместе стройные ноги и положив руку на колено, между распахнутыми крахмальными полами халатика):
- У нас в том году курсы были, англичанка вела, такая роскошная дама. Оглядела наших мальчиков, по списку проверила и в шоке «такие все молоденькие и по двое детей, когда же успели». И Ван из угла «дык свет отключают, телевизор не смотрим»…

Сейчас Лета сидела на деревянной лавке, ерзала, морщась, ну вот же дурында, спалила даже задницу, и смотрела, как Иван во главе стола улыбается, принимая полный стакан, налитый черным, будто ночной кровью. А вокруг девы, дамы, пляжницы – тянут к нему свои посудинки, поют трелями, как стайка разноголосых птичек. Слева от Леты сидел маленький коренастый студент, пловец. Сопел, копаясь в открытой банке, тащил оттуда вилкой размятую рыбу и ронял на стол, чертыхаясь шепотом.
- Дайте, – сказала Лета, не выдержав, отняла у него краюху, нашлепала рыбы, придавила вилкой и подала аккуратный бутерброд. Пловец пихнул подношение в рот. Жуя, благодарно блестел маслеными черными глазами.
Лета допила вино из своего стакана. Выбралась из-за стола, хватаясь за чьи-то горячие плечи.
Уходила на песок, проминая босыми ногами поскрипывающую прохладу, шла от мертвенно-белых фонарей к черному невидному морю, на звук тихо плескающей воды. И дойдя до щекотных сухих водорослей, села, укрывая колени белым подолом старой юбки. Черное ничто перед глазами делила цепочка дальних огней, еле видных, будто просыпали тонкой полоской золотой песок, и его чуть размыло водой.
Ей было плохо. И казалось, было плохо всегда. И, наверное, будет.
Она смотрела на огни, слушала дальний гомон и смех за спиной, откуда никто не пришел за ней, потому что никто не заметил, ну ушла и ушла. Но представила, вдруг из темноты покажется приземистый пловец. Стала прикидывать, куда убежит. И улыбнулась.
Закрыла глаза и взмолилась о чуде. Ну, разве это так сложно? Вот летняя горячая ночь, вот в ней Лета – с выгоревшими волосами до попы, с тонкой талией и коричневым лицом. Зеркало говорит – очень. И что, никому не надо? Такому, чтоб и ей хотелось, чтоб именно этот. Заскрипит песок за спиной, выйдет из темноты высокая фигура, сядет рядом и скажет. А Лета будет смотреть сбоку на еле видный профиль и знать – пришел к ней. Увидел, что ушла, отправился искать. И нашел.
А потом…
Мечты были совсем взрослые, с продолжением, и Лете это нравилось.

За спиной пробежал кто-то тяжелый, спотыкаясь и шумно валясь на рыхлый песок, а следом смеясь, кто-то легкий. И возня… стихли, потом «пусти, дурак», потом шепотом «пойдем, а то сидит».
Когда юбка стала влажной от ночной росы, Лета поднялась и снова пошла к бледному свету, под которым маячил опустевший большой стол. Села на уголок лавки, придвинула к себе полупустую банку и печально доела рыбу, скребя чайной ложкой по жести. Напротив полузнакомая парочка замерла, сплетясь с закрытыми глазами, да сбоку кто-то спал, согнув ноги и по-детски положив кулак под щеку.
Лета нащупала в кармане ключ. Надо идти, утром все вместе на скалы, за мидиями, если проспит, то весь день одна. Там тоже одна, но хоть вокруг будут люди.
Из-за спины протянулась рука, подхватила стакан с черным вином на донышке. Длинная нога рядом, перешагнув лавку, перенесла мужское тело.
- Кажется, все упали и умерли, – Иван глотнул и поставил стакан, – а нам с Васькой спать негде.
Лета оглянулась. Васька, лет на вид пятнадцати, спал стоя, покачивался как водоросль, хлопал бессмысленными глазами. Короткая футболка наискось открывала блестящий впалый живот.
- Замучил парня, – упрекнула Лета мужчину. И добавила, – у меня в комнате три койки. Две с бельем. Ну, покрывало еще есть, можно на матрас постелить. Если хотите…
- Еще бы, да.
Он снова поднял длинную ногу, перенося ее через лавку. Подтолкнул мальчика в плечо, направляя, и оглянулся вопросительно. Лета показала, куда идти.
Шли под черными кружевами маслин, через равные промежутки смазанных светом фонарей. Догоняли медленно шагающие тени, наступали на них и смотрели, как те вырастают снова, черными живыми стволами на светлой плитке…
Васька шел обок и Иван время от времени придерживал его, чтоб не убредал в кусты.
- Спит, – шепотом удивилась Лета.
- Ага, – сказал Иван.
Профиль у него был такой, как ей виделось, там на песке. Хороший, с ровным носом и четким подбородком. Усы вот только. Зачем усы…
- Я ж казак, – вполголоса ответил Иван, она поняла, что вопрос задала вслух и покраснела.
- Он тебе кто? – спросила мысль уже вслух.
- … брат… – хотел видимо, сказать дальше, но не стал. Лета поняла, что брат жены и уточнять не стала.

В дощатой комнате спала дневная жара, налитая под самую крышу. Лета не стала зажигать свет, отдернула на окошке реденькую занавеску и в свете фонаря, как-то мгновенно устав, медленно постелила на старый матрас пляжное покрывало, кинула сверху еще одно. Подумав, взяла зубную щетку и шепотом сказала:
- Ложитесь, я сейчас.
Сунув ноги в шлепанцы, ушла к туалету. Чистила зубы над старой раковиной, вода текла звонко, ударяясь о жесть, верещала, казалось, на весь погруженный в глухой сон пансионатик.
Когда вернулась, они уже спали, Иван завернулся в покрывало, а мальчик, раскидав по белой простыне черные ноги, с черным под задранной майкой животом, дергался, поскуливая как щенок.
Лета постояла над ним, дрогнув сердцем, протянула руку и поправила длинные волосы на влажном лбу, чтоб не лезли в глаза. Задернула занавеску на окне, и тихо сняв юбку и маечку, улеглась на скрипучую кровать, накрываясь теплой простыней. И стала смотреть в потолок. Туда падал невнятный свет от фонаря и черные листья пролезшего в щель винограда казались стаей пауков. Сон ушел, остался глухой стук сердца и болезненно обостренный слух, ловящий неровное дыхание Васьки и редкие скрипы кровати под тяжелым мужским телом.
Спят. Нагулялись. Завтра последний день и последняя ночь на острове. Через утро Лета вымоет всю посуду, выметет пол, выплеснет из таза, что на крылечке, морскую воду. Отнесет в бытовку белье, отдаст ключ и вернется в город, где плавленый от жары асфальт и мамины трагические взгляды.
А как ты хотела? Спросила себя и повернулась к стене, не заботясь о том, что кровать запела старыми пружинами. И сон, будто ждал, спустился от черного винограда, слетел к ресницам. Трогая каждую по очереди, прошелся мягкой лапкой по щекам, коснулся верхней губы. Щекотно, удивилась она и замерла, с мужской рукой, легшей на шею и основание плеча.
В охвостье утекающего сна ей показалось, что мир явил в черноте скважину, куда был вставлен ключ, и повернут. И открываясь, мир повернулся сам, не становясь светлее, но все равно – другой стороной, как другая сторона черного куба. Не зная, что делать с этим, она лежала и думала о мальчике, который вот сейчас что-то проговорил во сне, и кажется даже чуть-чуть засмеялся. Была бы вместо него Танька. Или. Или… Но не этот, с щенячьим поскуливанием.
Иван наклонился и, еле касаясь ее уха, шепнул:
- Может, ну его – спать. Пойдем?
Лета кивнула и села, следуя за ускользающей ладонью. Прикрывая простыней грудь, нащупала на спинке кровати майку. Иван встав, отошел к своей кровати, нагнулся, собирая покрывало в охапку.
Они вышли в ночь, и эта ночь была совершенно другая, та кончилась или ушла на дальнюю грань, унося с собой одинокую Лету на прибое, дочек Ивана и его жену-учительницу, Нателлу с растопыренными крашеными ногтями, Таньку с кефиром.
Стараясь не греметь, Лета повернула в замке ключ. Встав на цыпочки, прошептала Ивану в ухо:
- Я его повешу внутри, на гвоздь у форточки. Вдруг он захочет ночью…
- Подожди, – ответил Иван и повернулся к соседней двери. Эта комната стояла пустая, молчала, запертая.
Он покопался в кармане шортов, блеснул чем-то и, закрывая окно спиной, что-то стал делать. Стекло повизгивало, потом звякнуло. И сверкнуло, оказавшись в его руках. Лета нервно оглянулась. Вокруг было тихо, только поодаль тарахтел генератор, перекрывая плеск воды. Иван аккуратно прислонил стекло к стене. И уже знакомым движением занес длинную ногу на подоконник, по-змеиному нырнул внутрь, шлепнул, шмякнул, зашипел сквозь зубы, видимо, стукнувшись там внутри об стол, заскрежетал, отодвигая. И протянул из низкого окна руки.
-Иди сюда.
Лета встала на перевернутый таз, ухватилась за руки и шагнула внутрь, неловко валясь и обдирая бедро о край рамы.
- Вот, – сказал Иван и, стащив матрас на пол, кинул на него покрывало, – вот. Иди сюда.

Потом Лета все боялась заснуть, чтоб не пришло утро, показывая дыру пустого окна и стекло рядом у стенки. Говорили шепотом, спрашивали и отвечали, замолкали, обдумывая ответы.
- Я думала, ты меня вовсе не замечаешь.
- Скажешь тоже. Я ж знал, ты замужем.
- Была.
- Ага. Мне как вчера днем сказали, что пока я в рейсе был, ты развелась, ну я сразу на Остров. Пока ты тут не успела, ни с кем.
- А вдруг бы успела?
- Нет, – в темноте блеснули зубы.
- Ничего себе! Это почему же?
Он повернулся и вытянулся, длинный, как узкая рыба, и свет качался на груди и животе, послушный дыханию. Тронул пальцами медальон на лохматом шнурке, свисавший к плечу.
- Это мой покровитель. Я с ним договорился.
- И помогло?
- Ну, так. Сама видишь.

Лета тоже легла на бок, ей было приятно, что свет падает на них обоих, и ему ее видно, а ей его. Между двумя телами воздух стоял тонкой прослойкой, только чтоб вдохнуть и коснуться друг друга, ничего не делая, просто дыша. А потом, как полчаса назад, он снова положил руку ей на шею, притянул к себе, мягко вдавливая.
Вот я, думала Лета, подаваясь к нему, вот его тело, вот красивый мужчина, чужой, но пока что мой. И большего не надо, и думать не надо ни о чем, кроме сейчас. Потому что сейчас…
За стеной скрипнуло и загремело. Зашевелилось, зашлепало босыми ногами.
- Иван? – сказал сонный хриплый голос, – Иван!
Лета смотрела, как мужчина, красиво вывернувшись, сел и сразу встал, не прекращая движения, оказался у дощатой стены, освещенный смутным светом фонаря, приложил ладони к некрашеным доскам. Сказал негромко и внятно:
- Вася, ложись, я скоро.
- Иван?
- Я тут. Спи.
После короткого молчания зазвенели пружины, смолкли, и мальчишеский голос заговорил невнятное, стих, уходя в сон.
Иван вернулся, сел по-турецки, сгибая высокую шею, как лебедь-самец, не поворачиваясь, нащупал шорты и, вынув пачку, вытряхнул сигарету. Закурив, отдал Лете, и она легла навзничь, держа на отлете красный горячий огонек. Засмеялась тихо-тихо, почему-то совершенно счастливая.
Затягивалась, горяча губы, выдыхала горький дым, а мир медленно и торжественно вращался, показывая прямые бока. Поворот и она идет по гулкому коридору, смотрит издалека на Лету, чьи каблучки дробно считают мраморные ступени, а коленки натягивают при каждом шаге узкую юбку. Поворот и она лежит на горячей летней простыне, открывает глаза и, не понимая, где и что, встает, чтоб позвать брата. Еще поворот, и Лета снова Лета, а может быть она – темная ночная вода, или полоска огней, что делит черное пространство для глаз молодой женщины, сидящей на песке. А может она – мир. Огромный.
- Ты что?
- Я? – она не знала что ответить, чтоб не выглядеть полной дурой, потому пожала плечами и, затушив окурок в жестяной крышке, легла у ног сидящего мужчины, просовывая руку под его колено, прижалась, дыша.
Было утро, и пора уходить, чтоб успеть поставить на место стекло.