Тетя Дуся, принося матери сметану, заводила певуче и раздраженно:
- И чего он лезет, малой ваш, ну в каждой же бочке затычка! Попомни мое слово, Михална, Гришка ему все печенки отобьет. И за кого? За Таньку Маличко? Да Танька сама шо пацан, все абрикосы у меня обнесла, еще зеленые были. По Гришке уже тюрма плачет, а твой умный хлопчик, в техникум может пойдет. И шо? С отбитой требухой?
Мама кивала, качая головой и для виду соглашаясь. А после садилась на край постели, приглаживала Андрейке лохматые выгоревшие за лето волосы.
- Ну отвернулся бы, что ли, – без особой надежды просила сына, – он вон какой. И правда, кабан кабаном. А ты у нас слабенький. Чего вперед всех кидаешься?
- Я не кидаюсь, – вполголоса возражал Андрейка, опуская лицо, – и вовсе не слабенький. У меня гантели.
- Гантели у него.
Мать вздыхала и уходила. Своих забот полно. А отец как уйдет в рейс, только и видели его, по три месяца в году дома бывает. И страшно, вдруг там найдет себе кралю. Потому что десять лет тому, когда Марина уже беременная в город уехала, чтоб в Рыбацком пальцем не тыкали, Димочка ее все никак не мог с первой женой развестись. И дочка там, пяти лет. Оно, конечно, любовь у Марины с Димкой была. Но когда развелся, расписались и стали жить законном браке, вдруг пришло к Марине нехорошее озарение. Ведь он и говорил, когда плакала, боялась, не женится: ‘да какая семья, Маринка? Я и дочку-то видел из пяти лет хорошо, если год’. А теперь, получается, та же петрушка и с ней? И с сыном Андрюшкой. Они мужики – такие. И с домом справляться приходится без мужика, а дом всегда забот требует. Побелить, все покрасить, во дворе чтоб порядок, и куры еще эти. И тут начались пацанские драки, вот не было печали. За десять лет, уверялась Марина Михайловна, глядя на себя по вечерам в старое зеркало-трюмо, от той Маринки, веселой и черноглазой, одни вот глаза и остались. А Дима вертается в кителе, на рукавах золотые нашивки, фуражка с крабом. Страшно. И жалко себя. Знать бы точно-преточно, что любит, и что никуда. Но постоянно казалось Марине, что те давние события, когда лежала в маленькой комнате бабкиной городской квартиры, не спала, положив руку на живот, и дура такая, мечтала страстно, вот бы прежняя Димкина семья взяла и просто так из мира исчезла. Нет и нет, конечно, слава Богу, не придумывала страшного, авария там какая, или пожар, или болезни (ну, во-первых, боялась, вдруг не до конца исчезнут, повиснут на Димке уже напрочь и навсегда, болящие и немощные, насмешливо осаживала ее совесть), но расплывчато все же хотела. Рраз и нету их, и Димочка, с его светлыми густыми волосами и синими глазищами – только ее, красивый и свободный.
Так что все, что происходило дальше с ней в жизни, все подгоняла к возможному от небес наказанию, возмездию, и опасалась уж слишком мирозданием вертеть, боясь выпросить ненужного, нехорошего.

(Карты мира снов)

черновики.
Смуглое лицо, изрезанное морщинами, дрогнуло, смялось на миг, теряя человеческие очертания. И снова закаменело.
- Слово спящей Неллет вершит наши судьбы.
Ритуальная фраза согласия прозвучала упреком и возражением одновременно.
- Я знаю.
Ответ Неллет прозвучал, как отповедь бестактному упреку.
Мальчик-писец, напряженно вслушиваясь в интонации, старательно ставил над буквами нужные знаки. Знак удивления, знак упрека. Знак раздражения и знак своеволия.
- Никогда доселе муж Неллет не выбирался из мира снов!
Знак гнева, знак изумления, знак взывания к разуму и традициям.
- Бедный мой Даэд…
Знак нежности? Знак воспоминаний. Знак печали.
Точки и завитушки выстраивались одна над другой, делая из слов шаткую конструкцию, которая уже не упадет – записанная умелой рукой.
- Он похож на тебя, каким ты был сорок весен назад.
Знак спокойной и светлой печали.
- Принцесса!…
Знак предупреждения.
- Только имя другое, а еще цвет волос, и форма лица, и размах плеч. И мужские достатки.
Знаки насмешек? Над каждым словом…
У мальчика-писца вспотели ладони. Он уже не жалел, что перо и бумага не позволяют ему во все глаза смотреть на лицо Неллет, шею Неллет, обнаженное плечо и тонкую руку Неллет, на ее ногу в складках покрывала. Он писал и боялся, урывками думая о том, что написанное станут читать все двадцать советников ночной и дневной стражи принцессы. И, прочитав, поднимут глаза на того, кто честно поставил все знаки над буквами, а значит, понял, о чем и как шла беседа.

(Карты мира снов)