Нет месяца в году более щемящего, чем ноябрь в степи у моря. Яркие краски трав и воды не исчезают, они сворачиваются, как улиточий домик, пряча себя – в себе же. И эта плавная мягкость, замешенная на сером, она совершенно волшебная. Как только засветит пасмурное солнце, краски просыпаются, но не сверкают, а будто поют изнутри вещей. Так наливается светом фонарь со свечой внутри, когда стекла у него матовые и толстые, а свеча – маленькая. А потом они снова спят, эти тайные краски, мир становится серым, но Лета их чувствует, – как сердцевину трав и воды. Воды в море и еще той воды, что оседает на коже, воздух совсем влажный, туманный.
Книги Леты. Книга осени

черновики.
- Не могу больше, – говорит Алевтина, кладя на газету огрызок хлеба, весь захватанный жирными руками.
Лете стыдно, но она еще может. Еще бы столько же вошло, прикидывает, оглядывая кучу голов и всякой мелкой требухи на рваном краю газеты. Но нельзя же сидеть дольше всех. И дома еще можно будет…
С угла на стол мягко вспрыгивает кот. Серый, очень гладкий, будто на нем не шерсть, а лакированная кожа. Странный, не кошачьего сложения, похожий скорее на маленького человечика, который прикинулся котом, а руки-ноги мешают.
- Васька, – говорит от двери дядька, непонятно, то ли Ваську предупреждая, чтоб хорошо себя вел, то ли представляя его жующей компании. Гладкий Васька с угла не уходит, к тазу не стремится. Равнодушно глядит и приступает к помывке лица. Тщательно облизывает лапу, трет ею нос и усы, потряхивая большой головой. Лопатки двигаются под глянцевой шкурой.
Он очень подходит этому месту, думает Лета, с сожалением вытирая пальцы куском ветошки, такой – серый и сказочный, когда никого нет, он тут становится человеком, стережет полутемный подвал с сокровищами – рядами рыбных бочонков и лоханями такого же тускло-серебряного цвета, как сваленная в них хамса.
- Чего мешок мелкий взяли, – смеется дядька, помогая Сереге нагребать в стоящий на полу пакет, – на троих если.
книги Леты. Книга осени