Черный демон Йет живет в болоте на краю мертвых земель.
А когда-то Йет был охотником и мчался по степям на быстром жеребце, пригибаясь к изогнутой шее. Зоркие глаза на ходу видели птиц в небе, зверей в норах, змей в камнях. Крепкая рука натягивала тетиву, и сразу подымала с земли добычу.

Девушки выходили на пороги своих шатров, заплетая косы, укладывая их на вышитые рубахи, чтоб солнце трогало блестящие волосы, чтоб Йет, пролетая, остановил взгляд. Но не смотрел охотник ни на одну из них. Далеко-далеко, у подножия древнего кургана стоял маленький дом, сложенный из дикого камня. Жила в том доме прекрасная дева рассвета. Всю ночь летел охотник Йет, чтоб к утру оказаться в широком распадке, со склонов которого свисали цветущие ветки, истекая весенним ароматом. И, проскакав по низине, Йет осаживал коня на поляне, глядя, как, открыв деревянную дверь, выходит на порог стройная дева в платье, расшитом утренней росой и мелкими листьями.
Дева Мииса встречала солнце и разговаривала с ним, потому что солнце было матерью ее и отпустило Миису на землю, заботиться о цветах и травах.
Каждое утро охотник Йет осаживал коня ближе и ближе к порогу Миисы. Красовался в седле, выпятив грудь, поднимал подбородок, украшенный бородой, черной, как ночь, звякал кошелем на золотом поясе.
Но ни разу не глянула дева Мииса на Йета, выходя на истертый порог. Только на мать свою солнце смотрела она, простирая вверх руки в приветствии. А потом усаживалась на порог, и шли к деве степные звери, прилетали птицы, выползали болотные гады. Для всех находилось у девы Миисы доброе слово, ласка и привет. Чуткими пальцами залечивала она раны, поправляла сломанные лапы, приживляла ободранные о камни шкуры.
Ай, неумён был охотник Йет, рожденный с красотой и удачей. Никогда не знал он отказа. Лишь глазом поведет – все валится к нему в руки, падает в ноги. И, когда золотые силки поймали его хвастливое сердце, не знал что и сделать. Только летел каждую ночь, чтоб к утру встать на мягкой траве и красоваться. Ожидая, что поднимет прекрасные глаза дева Мииса и ахнет, сраженная его красотой.
Но смотрела дева только на солнце…
И мрачный охотник, стегнув коня, летел обратно, в темнеющую вечернюю степь, чтоб скачкой утишить боль пойманного сердца. Но оно все болело и болело. Не было ума у быстрого Йета, чтобы, выбрав учителя, просить совета, чтобы, склонивши голову, молить вечность о помощи. Не было ума, а была лишь безмерная гордость.
Мчась через степь, топтал копытами норы и гнезда. Летел так быстро, что плач степного зверья не поспевал за его ушами. И с каждым днем становился все злее, теша свою безмерную гордость. Получили свое и девы, что шли на порожки – смотреть на Йета. Хватал он дев за черные косы, рыжие косы, светлые косы, спрыгивая с коня, валил на траву. Но, накидываясь на послушное тело, не видел в зеленой траве золотых кос Миисы. И не возвращался к тем, кто теперь сидел на пороге, с подолом мокрым от вечных слез.
Однажды, устав от своей любви, быстрый Йет ехал медленно в знакомую долину. И не хотел ехать, но не ехать не мог. Искал глазами на земле и в небе подсказку, знак, но разбегались испуганные звери, уползали под камни змеи и даже птицы улетали повыше, оставив Йета в пустой земле со своими гордыми мыслями.
И надумал Йет, что надо сделать. Сколько было в голове мыслей, те и надумал. Немного.
Прискакал, как ветер, на зеленую поляну, кинулся к порогу, на котором сидела, опустив лицо, дева Мииса, гладя светлой рукой дрожащего лисенка. Топча зверье, подхватил на руку деву, кинул поперек седла и увез. Так быстро летел, что плач и крики мелкого зверья не успевали войти в его уши, лишь ветер свистел в них.
В далекой земле, натянув поводья, соскочил на траву, положил деву и сел рядом на корточки – ждать, когда очнется, раскроет глаза и увидит, как хорош и красив Йет. Под утро, когда засветило далеко у кромки земли солнце, открыла глаза дева Мииса. И не увидела ничего слепыми своими глазами, которыми всю жизнь смотрела только на солнце.
Зря наклонялся быстрый Йет, зря улыбался, подмигивал и закручивал короткий ус над вишневой губой. Лежала слепая дева, дрожали плечи и руки прятались в рукава, лишь бы не тронуть копошащегося над ней вора.
Зарычал тогда Йет, крикнул, вскочил, изрыгая проклятия. К чему красота его, зачем расчесана серебряным гребнем борода, на что тысяча пряжек пришита к яркому кафтану? Если любимая не видит!
От его криков свернулась в комочек Мииса и стала просить тихим голосом не убивать ее, а отпустить, чтоб и дальше жить в хижине, говорить со зверями, смотреть на мать-солнце. Но, громко крича, признался в любви гордый Йет. И возненавидел слепую красавицу, за то, что не она первая полюбила, как то бывало всегда.
Бросился коршуном, разорвал на светлой груди платье, смял нежные плечи.
- Будешь любить меня? – рычал, как не делают того люди…
- Не могу.
- Будешь?
- Нет…
- Будешь! Или – убью.
Промолчала в ответ дева Мииса. Лишь отвернула лицо от гневного дыхания ярости. Засмеялся тогда охотник Йет тому, что и без любви лежит под ним прекрасная дева. И, не видя его, все равно принадлежит только ему.
Но всходило солнце и, встав посреди неба, оглядывалось, ища свою дочь, беспокоясь, почему не смотрит она в небо золотыми глазами, как было то всегда. А увидеть ее не могло, потому что лежала Мииса, закрыв глаза и отвернув к земле лицо, полное страдания. Но зато, прыгая и скача, карабкаясь друг на друга, пищали, стрекотали, чирикали солнцу мелкие звери – о том, куда унес Миису быстрый и гордый Йет. И, когда сложились сто маленьких шумов в один сильный голос, ахнуло солнце, взъярилось и, протянув звонкие лучи по далекой земле, ударило ими в спину охотника Йета.
- Смерть тебе! Смерть!
Плавилась кожа на широкой спине, горела одежда, слепли испуганные глаза, когда скатился Йет с израненной девы, прикрывая лицо обугленной рукой.
- Нет, мать солнце, оставь его. Смертью на зло отвечать – станешь темным, – взмолилась дева Мииса, открывая золотые глаза. Просила за гордого глупца, потому что дети иногда бывают умнее родителей, чтоб мир продолжал жить.
Но тяжело остудить ярость солнца и дева Мииса замолкла, а из открытых глаз утекло золото, навсегда. Рычал, корчась, сожженный Йет, натыкался на неподвижное тело, катаясь.
И, увидев, что сталось с любимой дочерью, ахнуло солнце.
- Нет, – закричало оно, – нет! Вот вам обоим жизнь. Тебе и – тебе тоже…

По громкому слову солнца вскинулась дева Мииса, поднялась вверх и пропала в небе. С тех пор каждую ночь выходит она на порог небесной своей хижины, смотрит на край земли, туда, где спит солнце, а людям видна лишь сережка в ушке красавицы, полная ночного зеленого света.

Глупый охотник Йет, по тому же громкому слову, зарос чешуйчатой кожей и стал безобразным слепым демоном. Жадно нюхая воздух, ползает он по земле и ищет женщин. И, находя слабых по запаху, вползает в женскую нору, хохоча, селится внутри, и женщина, без любви, идет к мужчине, не умея совладать со страстью. Будет лежать под ним, но после убьет, одержимая демоном, что студит в холодных болотах вечно пылающую чешую.

Костер догорал, а Хаидэ, скорчившись, сидела, укрытая плащом, смотрела на угли, что казались прозрачными, – так и хотелось пальцем пройти в пылающее красное стекло, думала о словах няньки.
…Пусть хранит Ночная красавица, а демону не поддавайся, женщина.
То, что кипело внутри и даже сейчас, после целого дня бега, после охоты и сытной еды никуда не ушло – лишь свернулось клубком внутри и тихо гудит, как пчелы в колоде, грозя своей отравленной силой, оно, конечно, от демона. И о том же говорит ее память. Свадьба с Теренцием, брачная ночь. Ее крики и сухой язык, облизывающий губы, ее глаза, жадно следившие за мужем и ее тело, хотевшее его, да кого угодно, лишь бы схватил, встряхнул…
Она усмехнулась, и глаза на освещенном огнем лице стали глубокими и черными, как дыры.
Теренций сдержал свое обещание, сказанное перед свадьбой. То, что спрятала она в дальние сундуки своей памяти, закрыла на сто замков и выкинула ключи в темную воду под старыми скалами, пришло и прожилось ею снова, от самой первой минуты, когда в паланкине, наряженную как кукла, укутанную в кафтаны, завешанную ожерельями и браслетами, привезли ее в дом жениха, и, поклонясь, ускакали. И первая ночь была лишь первой в череде тех, что посвящал муж ее обучению. Сначала сам, пока не кончились у него запасы волшебной мази, а потом призывая избранных, нечасто и немногих, четверых она помнит до этого дня и каждого тысячу раз убивала в мечтах.
А если прогнать злые мечты о чужой смерти, отвернуться от горячего стыда, который приходил каждый раз, когда вспоминала себя, растрепанную, с блестящими глазами, с руками, протянутыми в нетерпеливых жестах, выполняющую насмешливые приказания Теренция, наблюдавшего за играми, то, оказывается, коротко было это первое время. Совсем коротко!
Она сунула обгоревшую ветку в костер, – пошевелились и взлетели в черное небо искры.
- Надо было помнить об этом всегда, княгиня. Не отворачиваться, – сказала шепотом, чувствуя на щеках привычную краску стыда, – спрятанное может укусить. Или отравить.
Сколько же длилось это? Большой дом, разделенный на две половины, был наполнен чуждыми ощущениями по самую крышу, будто стояла в нем покачиваясь, розовая вода с душным и сладким запахом. И хочешь – не хочешь, сладость проникала в мозг, сердце и душу. Ходили по мрамору, качая бедрами, рабыни, посмеиваясь, шептались, поднимая подолы, хвастались ночными метинами. Приводили высокие гости тонких и нежных мальчиков, с кудрями, забранными под золотые венки, с губами, натертыми жесткой щеткой, подкрашенными кармином. Нескончаемые пиры прерывались походами в веселые дома, и гости возвращались оттуда, приводя еще девушек, устраивая соревнования между домашними обученными рабынями и гетерами, бросая им золотые монеты, и обливая вином из ритонов.
Осенняя свадьба. Время тяжелых плодов и сытых трав, время, когда вся степь пахнет так, будто можно есть ее целиком, как наваристую кашу из походного казана. А потом время серого ветра и частых дождей. Ей казалось, так долго, долго, каждое утро шаркая, Фития заново разжигала жаровню посреди спальни, а стены дома были холодны и только персидские ковры спасали от ледяной испарины. Иногда падал снежок, совсем легкий, зябкий и его было жаль. Но он, как мальчишка-нищий, на жалость отвечал злобой и воровал из жаровни тепло, делая день сырым и промозглым.
А потом однажды море налилось синевой, под самые края. И стало ясно, там за краем воды – весна. Солнце чаще смотрело сверху, и Хаидэ смогла дышать. Будто она не человек, что дышит воздухом, будто ей для дыхания нужен свет.
- Свет прояснил мою глупую голову, – она смотрела в почти угасший огонь и прошедшие дни стеной стояли перед глазами.
Пришли медленные жаркие дни и Теренций вдруг изменился, тогда ей казалось, необъяснимо, почему. Пиры продолжались, но муж перестал вваливаться в спальню, и, бросившись в плетеное кресло, окидывать стены и мебель тем плавающим, ищущим взглядом, за которым следовали, обычно, наспех придуманные забавы.
Сидя у маленького костра одна, Хаидэ хмурилась и смеялась, вспоминая. Давным-давно она закрыла воспоминания внутри себя, и вот, достав, без жалости заставила себя смотреть в прошлое, будто взяла в руки и подставила солнцу, тому, что светит сейчас в ее голове. И то осветило черные норы, змеистые трещины, которые раньше вели непонятно куда.
- Он старел, мой муж, и стал болеть. Испугался смерти. И он захотел ребенка. Еще тогда…
Ей перестали давать травяной отвар, который приносили каждую ночь, после того, как муж посещал ее ложе. Отвар, берегущий от зачатия. Но Теренций не знал, что после первой же ночи Хаидэ, тщательно расчесанная и убранная, совершив обряды домашним богам, убежала на задний двор и, уведя за старую смоковницу Нубу, усадила его перед собой и сказала:
- Нуба, у меня не будет детей. Ты понял? Ты это можешь?
Черный великан смотрел на нее, будто ожидая объяснения. На широкое лицо падали солнечные пятна, сухой лист опустился на круглое плечо. Но она молчала, глядя требовательно. И он кивнул.
- Вот и хорошо. Ты сделай сегодня, к закату. Чтоб уж наверняка.
Почему она не попросила полной защиты от мужа? Ведь Нуба, стряхнув лист, смял его в вытянутой руке и потом, вопросительно глядя, сделал быстрый жест, которым дразнили друг друга молодые мужчины Зубы Дракона: сложенную лодочкой ладонь подержал пальцами вверх, а потом опустил, заставив жалко поникнуть. Сделай он так, Теренцию не с чем было бы приходить в спальню. Но она, может быть, вспоминая демона, угнездившегося в низу живота, и просыпающегося от волшебной мази, отрицательно покачала головой.
…Ей перестали давать травяной отвар. И сразу вслед за этим Теренций стал приходить в ее спальню, один, трезвый. Она ждала с холодным интересом, что будет. Но не было ничего. Несколько неудач мужа наполнили ее злорадным торжеством, и однажды жарким днем на исходе лета она улыбнулась ему в лицо, думая об этом. Кидая в него этой улыбкой. А вечером заперла дверь спальни изнутри, не слушая ворчания Фитии. Сидела у запертой двери, держа в руке нож, прислушивалась. И, услышав шаги мужа, встала у самого порога, примеряя расстояние до его живота. Шаги замедлились. И остановились. Десять медленных вдохов и выдохов тянулась тишина, двое, разделенные тесаными досками, украшенными чеканными завитками узоров, стояли и слушали. А потом шаги удалились. С тех пор Теренций ни разу не вошел в ее спальню.
- Год вначале. И девять лет потом. Девять.
Она растопырила руки, подогнула к ладони мизинец. Черные на фоне тусклого огня пальцы показывали ей – время идет и что-то забирает с собой, оставляя. Меняет.
- Мы с ним о многом думали вместе. Вот, оказывается, что видно, если не прятать прошлое.
А теперь она хочет мира с мужчиной, который кинул ее в чуждый мир, наполненный чуждыми вещами. И он согласен. Но снова хочет попробовать.
- Ну, что же. Пришла пора менять и меняться…
Она встала, забросав тлеющие угли рыхлой землей. Ночь стояла над травами и деревьями, дышала запахами поздней весны, похожей на лежащую женщину. И вместо угаснувших искр небо искрилось множеством звезд, мелких и крупных, желтых и белых. И только сережка Ночной красавицы переливалась зеленой каплей над верхушками тонких деревьев. Там, наверху, сияет чистая дева Мииса. А под ногами, ползая и жадно втягивая воздух влажными холодными ноздрями, таится болотный демон, бывший охотник Йет. И оба они нужны.
Подняв руки, княгиня прошептала славу Ночной красавице. Встав по-мужски на одно колено, слегка коснулась ладонью травы, обращая слова к болотному демону.
Подобрала плащ и, пройдя к дереву, у которого паслась Цапля, потрепала ту по теплой морде, кинула повод на свисающие ветки, замотала.
- Жди здесь. Я скоро.
Вынула из сумки узел с плоскими хлебцами, мешочек изюма и, нащупав, вытащила связанного петуха, с головой, притянутой к жестким лапам. Скинув плащ, разделась, поглядывая на стоящую над макушками рощи луну. Взяла в одну руку узел и нож, в другую связанную птицу. И пошла, приминая высокую траву босыми ногами.

За холмом, в сотне шагов еле виднелись под луной две старых дороги, скрещивая белые тулова. Одна из них вела к побережью, к разрушенной рыбацкой деревне. Другая, почти тропа, взялась неизвестно откуда и непонятно, куда вела, зарастая высокой травой.
Хаидэ встала на перекрестке, облитая лунным светом, чувствуя, как гуляет по остывшей от долгого сидения коже теплый ветерок. Подняла руку с узлом, показывая его луне, и, согнувшись, положила у ног. Встала на колени и ножом, втыкая его в подсохшую влажную глину, принялась рыть ямку, откидывая комки и пласты в сторону. Разбуженный петух глухо кричал через связанный клюв. Когда ямка углубилась, отряхнула руки и рассекла веревки на шее птицы. Стоя на коленях, проговорила шепотом слова, обращенные к Гекате. Сказала те, что должно было сказать, которым учили. И замолчала, задумавшись. Петух крутился в руке, изгибая шею.
- Ночная богиня, прими от меня, чужеземки, дар крови. И дай мне… – она остановилась и произнесла окрепшим голосом, – дай нам, мне и мужу моему, того, что перестанет делать из нас врагов. Три лика твоих смотрят везде, ты насылаешь черные сны, но ты и хранишь от них. Пусть жизнь его не канет в черную бездну – просто так. А моя… пусть моя жизнь длится для высшего. Обещаю тебе – с этого дня не закрывать глаз и не прятать головы. Пусть твои перекрестки, Обутая в красное, соединят дороги, ведущие в разные стороны.
Положив петуха на край ямы, примерилась и резким движением отсекла маленькую голову. Тело забилось, из обрубка толчками хлынула кровь. Быстро сев, Хаидэ подставила под струю босые ноги, под светом луны глядя, как чернеют они от крови. А потом бросила дергающееся тело и голову в ямку, рассыпала сверху изюм, положила хлебцы и забросала землей. Встала сверху, утаптывая рыхлые комки красными ногами. Поворачиваясь, поклонилась на три стороны, шепча Гекате прощальные слова. И пошла прочь, не оглядываясь. Думая о том, что там, за спиной, должны уже собраться, на запах и слова, ночные слуги темной богини и сама она в высокой колеснице, может быть, спускается с черных ночных небес, и придержав поводья, смотрит уходящей в спину. Конечно, надо было щенка, а не птицу. Но со щенками пусть сам Теренций ищет в ночи заброшенные перекрестки. А на нее, женщину из чужого племени, Геката не будет держать зла.