Моему сыну

Светлана загремела сковородой. Донышко неровное, с плиты соскальзывает, но – самая удобная. Картошка не пригорает, оладушки вкусные. И всякий раз – борьба. Все шутили, а Санька собрался написать “Сагу о коварной сковородке”, но не собрался. Об этом тоже шутили за ужином. В особенности о том, как Саньке этой самой сковородкой перепадет. Классически.
Сковорода увертывалась, ее надо было придержать рукой за скользкую ручку. Светлана обожгла палец, с грохотом сунула сковородку в угол плиты и выключила газ. Ушла в ванную.
Санька появился через минуту, замаячил за плечом в зеркале:
- Ну, ты чего? Светкин? Чего?
Она внимательно смотрела на лицо мужа сквозь потеки зубной пасты на стекле. Намыливала руки. Руки чуть тряслись.
- Ты в самом деле не понимаешь? Или притворяешься? На часы смотрел?
- Какие часы?
- Саша!!! Без двадцати десять!!!
- А-а, – он подал ей полотенце и сам закрыл кран. Светка уставилась на блестящие пальцы.

- Ну, ведь еще двадцать минут…
Она швырнула в мужа полотенцем и ушла в кухню. Там уже просиживал самый уютный табурет Санькин товарищ Колька. На столе – темные бутылки пива в ледяном поту. Сам принес. Типа, засиделся, но, понятно, что и не собирался домой. Тянул, пока не останется времени.
Улыбнулся Светке длинно, прилепился улыбкой к напряженному лицу. Света растянула губы в ответ, зная, что после этого – оставит ее лицо в покое, отвлечется, будет смотреть по сторонам. Или – на пуговицу халата. Только при нем она вспоминала, что надо бы еще одну пришить – пониже…
На ноги пусть смотрит. А в лицо сейчас – не надо. Не сможет Светка вымучить ничего, кроме дежурной улыбки.
Напряглась, слушая звуки в подъезде. Лифт, смех. На часах – без пятнадцати, а они – смеются! Сволочи беспечные. Или наоборот – рады, что успели. Мимо… Не Арик.
Схватила кухонное полотенце. Скомкала. И застыла, отвернувшись от Николая. Слушая. Слушая…
Поморщилась недовольно – из Танюшкиной комнаты – шум, мешает слушать коридор.
- Скрипочка!!! – будто распахнув дверь криком, Танюшка выпала и затанцевала, закрутилась в коридоре. Петя Скрипочка выскочил следом. Растопырил руки, гримасничает. Ловит.
- Уйди, Скрипкинз, дурак! Маме пожалуюсь! Маам?
- Чай пейте, – машинально сказала Света, – домой позвонил?
- Ага, теть Света, – Скрипочка уселся напротив Николая. Тот хмыкнул и бочком выбрался, канул в черную щель балконной двери.
Скрипочка оскалился вслед. Танюшка захихикала в рваные длинные рукава. Метя хвостами кружев по столу, полезла в вазу с печеньем.
- Таня, тише. Поешьте спокойно. Уроки сделали?
- Ага
- Таня, Арик не говорил, может он хотел у кого остаться?
- Нет.
И Света резко обернулась на это “нет”. Ткнулась взглядом в широкие дочкины глаза – серые-серые. Невинные такие.
С балкона пролезал в комнату сигаретный дымок, щекотал нос. Еще пятнадцать минут до комендантского, потом можно еще час на балконе, после – только в квартире. А то – запах.
- Жди теперь, когда позвонит… – беспомощно сказала Света, злясь на то, что вот – полный дом народу, но никто и не волнуется, кажется. Дочка наполовину влюблена, наполовину еще играется. Муж с придурком этим, господи, какие же мужчины бестолковые! Ни утешить, ни даже заметить, что утешение нужно – не умеют. Торопятся накуриться и болтают, небось, снова о футболе своем. А то, что сына нет до сих пор!
- Тетя Света, вы не переживайте, – Скрипочка, наклонив черную лохматую башку, держал в руке хлеб, намазанный маслом, капал на него вишневым вареньем. Танюшка сбоку, высунула узкий розовый язык и ловила капли. Капель много – не держится варенье на масле.
- Он наверняка остался у кого-то. Ведь не маленький. Часы есть, мобильник есть. Позвонит.
- Он же знает! – крикнула Света. Швырнула мягкий комок. Полотенце упало у плиты и медленно раскрылось грязно-белым вялым цветком, – слово давал! Я плакала, просила! Я разрешила оставаться, только – чтоб звонил обязательно!
- Ну-у-у, вдруг домашний не работает, а мобила… Он зарядное-то взял? Может, сел аккумулятор.
- Господи, Петя, ты сам хоть понимаешь, что говоришь?
Скрипочка свесил голову и аккуратно положил хлеб на тарелку. Красная клякса варенья текла тонкими нитками, пачкала фаянс. Замолчал виновато.
- Ну, хватит, – сказала Танюшка, – мам, Арик не вернется.
Света диковато глянула на дочь. Та сидела пряменько, положив руки на колени. Одну руку, кажется, на Скрипочкино. Он своей сверху гладит.
- Хотя, ты прав, Петенька, – мать вздохнула, – мало ли что, вдруг…
- Мама! Он не придет. Он ушел. К жукам.
- И мобильники не у всех ведь есть… – Света подобрала полотенце, расправила его на столе. Сложила аккуратно квадратиком, снова развернула. Взяла тарелку с бутербродом, вытряхнула кусок на стол и стала тщательно протирать засаленным полотенцем сладкие черные письмена. Тарелка покрылась разводами. На полотенце расцвели бурые пятна. Хлопнула балконная дверь. Саня, досмеиваясь, оборачивался к идущему позади Николаю. Увидел жену, оборвал смех.
- Саша, – жена смотрела на него, полотенце, прилипая и отрываясь, двигалось, скрипело, – Саша… Арик… Таня сказала вот только что. К жукам. Наш сыночек.
И, бросив тарелку на пол, вдруг заголосила черно, страшно, разевая рот неровной пещерой, тяжело подламываясь, заваливаясь среди тонких табуреточных ног:
- Сыно-че-е-к мой!!!
Скрипочка вскочил, отодвигаясь от женщины, вжался в стену. По полу заскакала оторванная пуговица от натянутой полы халата.
Таня сидела все так же, держа кулаки на коленях, смотрела на мать сверху вниз.
Саня всполохнуто кинулся к жене, схватил за плечи, попытался поднять. Не давалась, тяжелея, выскальзывая. Оставляя в мужнином кулаке тонкий халат, ползло в сторону, открываясь, плечо. Дернулось, развернулось, одна грудь выпала из лифчика, подпрыгнула и закачала темным соском. Саша застонал, бросил попытки поднять. Натянул на плечо жене разорванный халат, придерживая, стоял, неудобно наклонившись. Света продолжала кричать, сухо, со скрипучими нотками удивления, не веря еще, но, будто надо именно так.
- Мама, прекрати, – голос дочери увяз в крике, утонул. И громче, – Мама! Возьми себя в руки! Вернется он! Дядя Коля, что вы там, за холодильником? Дайте корвалолу, быстро! Прямо над головой, на полке.
Николай зазвенел, загремел чем-то, суетясь, резко запахло лекарством. Отпихивая в тесноте кухни Сашу, подал женщине чашку с водой, рюмочку. Саша сел на пол, рядом, придерживая под спину, смотрел, как течет на подбородок вода. Но – выпила. Судорожно задышала, всхлипнула.
Вдвоем повели в спальню. Положили на кровать. Саша накинул на ноги край покрывала. Отошли и встали вдвоем, переглядываясь, не зная – что дальше…
Свет из коридора заслонила девичья фигура. Скрипочка топтался поодаль, вздыхал.
- Мама?
- Танюш, иди к себе, – сказал отец и прокашлялся.
- Нет. Все сейчас надо сказать. Нельзя ей сейчас вот так – одной.
- Не одна. Я с ней.
- Ты? – с презрением. И фыркнула.
Николай хмыкнул. Саша насупился.
- Так, сопля. Будешь командовать, отжарю по заднице так, что забудешь и меня, и мать, и Скрипку своего разлюбезного. Говори, что хочешь сказать. И мотайте в комнату свою.
- Мам? Ты слышишь? Ты уже поймешь, что я скажу?
Светлана смотрела на потолок. Темная поверхность чуть заметно окрашивалась зеленью. И гасла. Снова окрашивалась. Не хотелось ничего, но Танька скажет. Может, что-нибудь новое скажет. Хотя, что новое?
- Я слышу, дочка, – тихо сказала, маясь надеждой, – иди ко мне.
Танька тоненькой тенью скользнула, присела на краешек. Поискала мамину руку. Наткнулась на вырванный с мясом клок халата – там, где была пуговица. Поморщилась и убрала руки. Сказала медленно, с расстановкой:
- Мамочка, Арик ненадолго. Ну, пару лет его не будет. Так зато потом – какой вернется!
Светлана молчала.
- И нам лучше. Его по правительственной программе – в университет, стипендия. Вам с папой – пенсия пожизненно.
- Да. За то, что мой сын – подопытный кролик?
- Мам, ну всего-то, два раза в неделю – анализы и тестирование! А ты хочешь, чтоб ушел все равно, но еще и не получить ничего? Ведь он все равно ушел бы! Все равно!
- Как он мог? – Света отвернулась и заплакала, кусая губу, – я ведь ему – все. Мы деньги откладывали, учиться. И на квартиру. Отец всю жизнь на этом заводе! А знаешь, какой был талантливый в молодости? Все для вас! И вот!
- Ну, начались попреки. Может, и не надо было – все для нас?
- Эгоисты, мерзавцы мелкие и подлые! Вернется он. Кем он вернется, кем?
Села, смяв подушку. Крикнула в еле видное лицо дочери:
- Выродком станет! Не человеком!
- Да-а, мам. Ненадолго тебя хватает. Это же твой сын, мам. Рожала ведь. И уже – выродок?
- Не учи мать! Кто же еще? После этого. Что там, мне думать страшно, не то что сказать. Сок этот, слизь, мерзость какая, дерьмо.
- Не дерьмо, а встраивание человеческого организма в цепочку развития другой формы жизни. И при родах что – нет крови и дерьма? А, мам? Так и там. Слизь, кровь, врастание, приживление. Потом окукливание спаренное. Там он уже ничего не почувствует. Год без тела, только работа мозга. Зато потом – ты не представляешь, какой он будет потом! Это же совершенно другой уровень! И второе рождение – почти и не больно.
Света беспрерывно тихонько плакала. Каждое слово дочери, интонации ее – жесткой лапкой хватали мозг и сжимали бесцеремонно, давя влагу, точа из глаз слезу.
Край простыни, что сжимала пальцами, промок от пота и потяжелел.
- Мамочка, – голос дочери дрогнул, – ну, мам…
- Ты тоже уйдешь, Танюшка?
- Нет, мам, что ты! Я не пойду. Не хочу я. Да и не возьмут – женщина. И один из семьи уже ушел.
- А они понимают, что ли?
- Не знаю. Но по статистике таких почти не берут. Это если б я супер талант. А я обычная. И Скрипка у меня обычный. Да, Скрипка? Иди к нам. Я его люблю, и мы тебе родим внуков, хочешь, мам?
- Порадовали. Тебе только шестнадцать, какие внуки!
- Ладно кокетничать. Ты просто еще совсем молоденькая и тебе рано внуков, да? Скрипкинз, уже не иди к нам, не видишь – у нас девичьи секреты.
Света вздохнула прерывисто. Села, спуская ноги. Пол был теплый, и это раздражало. Морозов не было давно уж. Жуки не любят холода. Зимы лет пятнадцать мягкие. И почти без снега. Только сыро. Дождей все больше.
Сама нашла дочкину руку. Заговорила, перебирая пальцы:
- Арик с детства не такой, как все. Будто подбросили. Мне на радость. Умница, красивый, а на девчонок не смотрит. Я даже переживала, вдруг ему, ну, мальчики. А он – к этим тварям. Лучше б мальчики. Наверное. Они хоть люди. А эти откуда – и не знает никто. Или – знают, но нам не говорят? И отец твой… Ничего ему не надо, ни-че-го… Уж два года с сыном не говорил, только подай-принеси. А воспитывать?
Танюшка поморщилась в темноте, но закивала послушно и сочувственно. Отец и Николай давно на цыпочках ушли в кухню. Скрипка повздыхал и сел в коридоре на пол, оперся спиной на шершавые обои, достал из кармана связку с майяйскими узелками. Крутил, смотрел и вязал новые.
- Мамочка, ты сейчас не волнуйся. Завтра пойдешь, запишешься на реабилитацию, если надо. Там познакомишься с женщинами такими же, будете разговаривать. Ты удивишься, сколько дел еще можно. Хобби всякие. Я у тебя есть. И папа. Ну? Улыбнись, а?
Света вздохнула тоскливо. Потом спросила:
- Тань? А кликуши? Может, к ним? Говорят, помогают…
- Не думай даже! Кому они помогают? Вытянут все деньги у вас с папой.
Светлана вспомнила бабку в темном платье, изукрашенном по подолу и рукавам жестяными грубыми фигурками насекомых. Та схватила её за руку на остановке, совала листовки, шептала, обдавая сладковатым сухим дыханием, а потом завыла тоненько, пронзительно:
- Детушки наши, не сберегли сЫночек, детушков красивых нежных. Теперь платитё девки, платитё – деньгой и кровью. Ушел сынок-то?
- Нет, – рвя из цепких пальцев рукав, отшатнулась тогда Светлана, – уйди, пусти.
- Уйдет, – клекотала бабка и трясла рукавами. Фигурки позвякивали, шуршали…
- Плати, женчина, дай денежку на молитовку, твой сыночка и останется.
И, зашептала, захлебываясь от восторга, кося блестящий глаз сторожко, по-птичьи (милиция гоняла кликуш):
- Дашь хорошо, – кошоночка на жертвенничек, за сыночку твоего. Помогает, только заплатить надо. Или собачонка. Не обману, девушка, ушко, ушко-то потом принесу, отдам.
Светлана дернулась от отвращения, вырвала рукав и пошла быстро-быстро, цокая каблуками, опустив голову и стараясь унять сердце. Арику четырнадцать было. Тогда и стала Света бояться за него по-настоящему. Как бы уже и прощалась – заранее боясь. И, убегая от кликуши, вспомнила, почему бабка знакомой показалась. В ателье вместе работали. Моложе Светки она была на пару лет. Образованна и начитанна. Сына родила одна…
Тогда выбросила из головы. Боялась думать. Сейчас, глядя на зеленые блики по темному потолку, припомнила и ужаснулась одиночеству, что погнало неглупую женщину – привлекательную и еще молодую – в странницы-адептки.
Скрипка завозился в коридоре, вздохнул. Танюшка встрепенулась. И Света ощутила, как натянулась струнка нетерпения, – уже ей бежать, уже рядом с матерью тягостно. Ну, как же, конечно, дети уходят. По-разному уходят. Сжала покрепче дочкины тонкие пальцы, как птицу поймала:
- Таня?
- Что?
- Ты мне рассказала сейчас. А скажи, откуда же они? Почему – все больше? И – сделать ничего нельзя?
Дочь вздохнула и потащила пальцы из ее руки.
- Что-то, мам, поздно ты заинтересовалась, – сказала чужим взрослым голосом. Нет, не взрослым. Потому что, из детства это – не утерпев, попрекнуть в горе.
- Пока Арик не ушел, тебе и не надо было? Помнишь, как ты мне доказывала, что все в порядке? Главное, до десяти домой вернуться! И все у тебя были сами виноваты. Помнишь?
- Таня, детка, я ведь успокоить хотела! И вас, и себя. Боялась за вас!
- А мне показалось – воспитывала. Чем угодно. Знаешь, как если бы у виселицы стояла и наказывала хорошо себя вести, а не то – как эти…
Света смотрела на резкие уголки дочкиных кудряшек на фоне дверного проема. Пол стал холодным, и она подобрала мгновенно закоченевшие ступни. В голове крутились слова о безжалостности, о милосердии. Но говорить так – признать, что дочь выросла. Взрослая. А как тогда жить?
В коридоре по мягкому ковру тихие шаги. И от телефона, что на тумбочке, голос Николая:
- Цыпка? Я у Санька остался. Да-да, как и говорил. Сейчас…
Саша подтвердил Цыпе, что Николай взаправду у них. Пошептались чуть. Света вздохнула. Ревнивая Цыпа требовала ее голоса. Чтоб уж точно – не гуляют мужички, прикрываясь комендантским часом. Сползла с кровати и пошла босиком в коридор. Отобрала у мужчин трубку, замороженным голосом подтвердила требуемое. И снова вернулась в спальню, завернулась в покрывало, включила лампу в изголовье, чтоб не видеть зеленых бликов на потолке. Танюшка заглянула, увидела спокойное матери лицо и осторожно вышла. Света криво усмехнулась, зацепив глазом татуировку на пояснице дочки под задравшимся подолом майки – жук, распластавший надкрылья и лапы по светлой коже.
Вспомнила кадры из старой-престарой передачи – еще когда показывали, до молчания, еще когда надеялись, что справятся с жуками хоть как-то. Размытое лицо, искаженное – а поверх, через него – хитиновые полосы надкрылий. Пальцы белые, самые кончики видны – торчат из хитина, что обрастает их, окутывает жесткой перчаткой. Другую руку и не видно уж. Только выпуклость неровная на панцире. Снова заплакала в подушку, давясь слезами. Не хотела, чтоб кто пришел, думала с ужасом – как же завтра? Что подругам, соседкам? Врать, что уехал к бабушке, а те будут смотреть и поспешно кивать. И смотреть потом вслед. Как и она сама раньше…
Во всех домах, протыкая каплями кислоты наступившие сумерки, наливались зеленью окна квартир. Без особого порядка, случайно, но часто – почти сравнявшись числом с окнами желтыми, розоватыми и черными – пустыми. Сливался в дрожащий зуд, поднимаясь к затянутому облаками небу, вибрирующий звук наступающей ночи.