Моему сыну

- Когда совсем стемнеет ночь, жуки придут, тебя заберут…
- Маленькая, хватит!
- Я пою!
- Я знаю, но – хватит!
Девочка нахмурилась, покрепче ухватила куклу и затрясла ее, с вызовом глядя на мать из-под темной челки:
- Майма не заснет! Ей нужно спеть песенку!
- Спой другую.
- Майме нужна только эта.
И она снова затянула подрагивающим от упрямства голосом:
- Жуки придут, тебя заберут…

- Так! – мать вскочила, дернула куклу за пластиковую ручку, – Майма прекрасно заснет без всяких страшилок, – и ты иди ложись.
Девочка сердито глянула на мать и пошла к полуоткрытой двери. Постояла, держась за ручку. Царапала белую краску. Поколебалась. Решила.
- Мам? Я не буду. Дай Майму, пусть спит со мной.
- Без песенок?
Девочка опустила голову. Покивала. И, не поднимая глаз, подошла, взяла протянутую куклу и понесла в спальню. Из-за двери послышался ее сердитый вздох, скрип кровати.
Таня тихо подошла к двери, прислушалась. И скривила губы, кивнув на тихое, секретным дрожащим голосом быстро пропетое на ухо покорной Майме – “придут-придут, глазки закрой…”
Не стала воевать. Зашла осторожно следом и, сделав вид, что не слышала, поправила одеяло, погладила темные гладкие волосы. Постояла над двумя девочками – своей и ее – пластиковой. И кудрявую головку Маймы погладила. Ушла в кухню, машинально проводя рукой вдоль поясницы, поправляя растянутый свитерок, где, над поясом старых джинсов, татуировка – жук с раскинутыми надкрыльями.
Стояла у балконной двери, смотрела на темноту со всполохами зеленых огней. Пульсирующее жужжание сумерек плавно укладывалось в голову. Таня тряхнула головой и подумала, – если сумерки смолкнут, город сойдет с ума. От тишины без зеленого зуда. Смогут ли слушать люди все остальные звуки? Лишенные привычной подкладки из жужжания и зеленого света, не ранят ли звуки их?
Глядя на стекло, отсекла внутренне привычный фон и стала слушать квартиру. Как это будет?
Слух брел по коридору, трогая двери. Вот их спальня, а в ней – дочка. Тихое дыхание, иногда – всхлип или забормочет что-нибудь во сне. Мужа нет сегодня.
Таня повела плечами, тряхнула головой. Так, сюда – не думать. Вернется ее Скрипкинз, все в порядке. Не первый раз они с отцом так уходят. И Бог миловал – возвращались. Грязные, голодные, к утру. Татьяна в такие ночи спать не могла, с вечера начинала тяжело волноваться. Будто стакан со ртутью – носила в себе беспокойство. Никаких лишних раздражителей, а то качнется и выплеснет в голову и сердце тяжелую панику, отравит. Что тогда? Таня знала. Помнила, как не выдержала мама, когда узнала – об отце.

Когда Арик ушел, закостенела вся. Два года не жила, только ждала молча. Будто договорилась сама с собой – как угодно, но перетерпит.
А потом он вернулся… И мама оттаяла. Волной, сразу. Видно, не верила все два года. Ходила за сыном, глядя на него жадно, тискала свои руки, мяла пальцы, выкручивала, не замечая. А он, высокий, с нездешним запахом, – ее не замечал. Стал жить, будто пронизывая их реальность. Поперек. Плавно двигался, никого не задевая, призраком. Что-то делал свое. Вечером на балкон выходил. Когда нельзя. Ну, это им нельзя, а ему, после возврата – нужно.
И маму его плавное поперек резало бритвой. Маленькие порезы – улыбается поверх ее жалкого взгляда, не видит, не нуждается вовсе. Поглубже – когда в ванной она за ним вытирала зеленую слизь и, держа руку с тряпкой на отлете, бросала в мусорное ведро и, как-то увидела Таня – села на пол, привалившись к шкафу, мяла тряпку, поднесла к лицу, понюхала. Завыла сухо, без слез, но шепотом, чтоб сын не услышал. На одной ноте дрожа голосом, тянула ветошь к лицу, прижимала, дергаясь, терла с силой, со всхлипами. А потом, охнув, отбросила от себя, засучила ногой – дальше отодвинуть, дальше. И упала, сгибаясь, перемазанным лицом в ладони. Причитала все громче. Таня вбежала. Отрывала мать от ведра, куда ее рвало – на зеленую слизь. И, не плача, только оглядываясь на дверь распахнутую, Таня прижимала к животу мамино грязное лицо, шептала мелочи всякие на ухо. Как ребенку.
Нельзя кричать ей, нельзя. Знала то, чего не знала мать. У приятеля Скрипкинза отец с вернувшимся сыном подрался. Напился и – попытался подраться. Умер к утру. Сознание сначала потерял, Скрипкинз тогда помог его до постели дотащить. Думали – пьян. А возвратник тихо так, плавно, ушел на балкон, положил белые пальцы на поручень грязный и, голову запрокинув, стоял. Только рот открывался по-рыбьему, в такт зеленому свету. На пьяного и внимания не обратил. Вроде бы. А утром в постели вместо отца – сушь одна, шелуха, чешуи. Серый, высохший, с открытым ртом. Жена коснулась и даже узнавать стало нечего, только закружились поднятые сквозняком шелестящие хлопья.
Скрипкинз тогда вернулся домой и два дня сидел в спальне. Таня приносила ему водки, садилась у ног, плакала тихо-тихо. А потом делала улыбку рассеянную, шла в кухню, готовила, разговаривала. И даже с Ариком. Он теперь редко с сестрой говорил. Только, когда чувствовал – что-то случилось. Лицо поднимет, глаза затянет веками, белки поблескивают. И начинает что-нибудь из их детского. Медленным таким голосом. Таня, сдерживая тошноту, улыбалась, отвечала.
Снова шла в комнату. Тишечка маленькая совсем была, надо было пеленки менять, то-се. Меняла. Снова садилась у ног мужа, поплакать. И снова шла. Потому что, если долго не выходила, Арик беспокоиться начинал. Задавал маме вопросы. А лучше бы не надо. Беспокойство возвратников чем угодно могло обернуться.
Когда случилась эта смерть, а потом и еще – у других, когда стали шепотом, оглядываясь, всякое говорить – на улицах, друг другу, людям, – возвратники днем все больше спали, – тогда отец стал уходить на ночь. Сначала редко и как бы невзначай. То позвонит – задержался. То с другом куда поедет. Потом – чаще. А потом мама, когда ввалился утром уставший так, что, не раздевшись, вырубился, – одежду понесла в ванну. И нашла нож. Зеленкой вымазан, в хитиновой скорлупе налипшей.
Таня думала, не выдержит мать. Думала, придется – в клинику. А страшно. Тут – один и все-таки родная кровь, хоть и капля ее осталась. А там – кто знает, что там делается. Особенно по ночам.
Отпоили, в-общем, лекарствами. Стала тихая. На Арика перестала смотреть даже. Поесть сделает, постирает, что нужно и сама по себе. Телевизор, или на улицу – пройтись с подругами. Таня раз послушала – о сериале разговаривают, смеются даже, переживают, ахают. А глянула – у всех глаза кукольные, только рты разеваются и проговаривают привычное, из когдатошней жизни. Больше не смотрела.
Иногда удивлялась горько. Все понеслось быстрее и быстрее, для перемен и десятков лет не надо, – что ни месяц, то все почужее и подругее. А людей друг от друга относит какая-то сила центробежная. Все притворяются, что – хорошо. Глаза жмурят, и – подальше от всех, чтоб никто не открыл ненароком. Не поднял им веки.
Поэтому, когда Скрипкинз, ее Скрипкинз – любимый смешной мальчишка, обожаемый до ночных слез после секса – не пришел ночевать в одну из ночей… Отца в эту ночь тоже не было. И вернулись они вместе, грязные, молчаливые, сами затеяли стирку и долго-долго мылись по очереди…
Поэтому, ничего не сказав днем, Таня заперла вечером дверь их спальни и отлюбила Скрипкинза так, как не любила уже давно, измученная хлопотами, малышкой, волнениями. Сев рядом с ним, лежащим плашмя, погладила голый живот мужа и – поговорила. Заставила его поговорить. Он все рассказал. Уткнувшись ей в скрещенные ноги, целовал бедро. И она мужа целовала. Отпустила. Позволила делать, как решил. Но – чтоб она знала все. Не скрывал чтоб и не молчал. Тяжело, очень тяжело. Страшно. Но обоим стало легче жить.
Вот и раздумалась о муже, об отце. Хоть и пыталась не думать в эту сторону. Таня подышала на холодное стекло, написала в облачке свое имя. Скрипнула пальцем. Вернулась к дверям, где крался слух, напомнив себе – вот если б не было жужжания, так?
… А дальше – спальня для гостей. На самом деле – кладовка раньше была. Маленькая. Но когда стало понятно, что все больше квартир занято жуками, и на ночь все чаще кто-нибудь остается – вынесли хлам и поставили узкую койку походную. Таня радовалась, что эта кладовка есть. Потому что за следующей дверью – спальня старшего брата.
Пустая стояла. А вернулся – снова в ней. Или – на балконе ночевал. В комнату к нему Таня давно уж не заглядывала.
Встретила тогда его радостно. Дура малолетняя, новых горизонтов захотела. Мать и отца воспитывала. Арик доброжелателен был, поразговаривал. Как… как с котенком, что описался и – будет еще. А если будет писаться все время – придется отдать. Или еще что. Может, так только почудилось Танюшке, но охота вести разговоры пропала. И в комнату заглядывать она к брату зареклась. После того, как ворвалась, не подумав о времени, и увидела Проистекание.
Танин палец соскользнул, оставив после имени длинную закорючку. Лучше б… А до сих пор и не знает – что лучше. И, кажется, никто не знает.
Арик, возможно, знает в сто раз больше. Но это не их знания. Может быть – не его. Скрипочка уверяет, что по ночам, когда на балконе остается и пьет-пьет разинутым ртом эту зеленую в воздухе мерзость, как маленькие дети, катаясь на санках, хватают смеющимися ртами морозный воздух, – он общается так. С другими. Или – с родителем. Когда-то Таня попыталась у брата спросить, но снова полоску белков увидела вместо взгляда. И – голову запрокинул…
За его дверями – тихо. Он совсем тихий, как все возвратники. Поглощенный. Самое подходящее слово. Все делает почти беззвучно. Но от этого – не менее противно.
А дальше – телевизор тихонько бормочет. Мама его не выключает почти. Лишь бы мелькало что-то. Особенно в такие ночи, когда нет отца. И Скрипкинз… Господи, сделай так, чтоб вернулись! Пусть вернутся! Когда-нибудь тебе, Господи, надоест, наверное, что я с одной и той же просьбой, но – все остальное можно потом. Даже следующие разы можно потом. Лишь бы вернулись – в этот раз.
Таня устала смотреть. И нельзя долго – наутро глаза будут болеть. Это – не их свет и не для них. Не для людей…
Отошла к плите, налила себе остывшего чаю. Села спиной к пупырчатым обоям и вытянула ноги. Сейчас бы кота, чтоб потерся и помурлыкал. Но исчезли потихоньку. Точно никто не знает, отчего. По всяким, верно, причинам. Глотала безвкусный чай. Решала – пойти в спальню и попробовать заснуть? А если не получится? Здесь хоть шкафы, табуретки, окно. Можно передвигаться, не боясь разбудить Тишечку.
- Таня… – поставила резко чашку, плеснув влагой на пальцы. Арик стоял в дверях, ладонями вел по белой краске. Голова запрокинута, белки блестят. Ноги стоят как-то неловко, носком одной наступил на пальцы другой. И – дрожат колени…
Медленно поднялась, смотря. Не знала, что делать. Из уха брата сочилась темно-зеленая жидкость. Таня сглотнула и передернулась, горло сжал спазм. Подумала – сейчас вырвет ее на пол фонтаном коричневого, согретого в желудке теплой человеческой кровью ее, чаем.
- Плохо, Таня… – голос брата скрипел, как ее палец по стеклу. И такой же негромкий. Сначала подумала – совсем ему плохо. Но, подойдя нерешительно, вдруг поняла – маму будить не хочет! Стояла, растопырив руки, – как Майма. Смотрела в лихорадочно блестящие, выпавшие, наконец, из-под натянутых век зрачки. Карие, с лучиками из темной серединки. Укололась воспоминанием – рисовала их часто, в начальной школе. Писала под картинкой “мой брат” – печатными буквами.
Прокашлялась и спросила:
- Что плохо, Арик? – и отступила на шаг, глядя на бледные пальцы. Тянул к ней вялую руку…
Помедлила. И протянула свою, подала брату. Охнула, когда вцепился сильно, пережимая сосуды. Застучало в голове, в пальцах, закидалось в груди в разные стороны сердце. Рванула было руку к себе, отнимая, но застыла. Все-таки, плохо ему, очень. И с каждой секундой – хуже. Держала холодную рыбу его ладони, чувствуя, как тяжелеет и тянет вниз, подгибая ноги, проваливая к линолеуму вялое тело. Голова снова стала запрокидываться, поехали под веки карие глаза.
- Арик! – крикнула зло. Дернула за руку, обхватила плечи. Свалив по пути табуретку, подтащила к столу и посадила на плетеный стул у стены – неловко боком, облокотила на столешницу. Подобрала свесившуюся руку.
- Маме – не надо, – хрипло сказал брат. Его затрясло. Таня увидела, как светлая кожа на руках покрывается мелкими трещинками, сочащимися зеленой, дурно пахнущей слизью. Неловко сунув рукой по столу, Арик задел сахарницу и застонал, зашипел от боли.
Таня прислушалась. Телевизор в комнате смолк.
- Ах, не надо? – сказала громко. И, еще повысив голос:
- Ты мне еще будешь тут указывать – надо, не надо! Ма-ам!
Мама возникла около стола, казалось, раньше, чем хлопнула в ее спальне дверь. Не причитала. Таня изумленно следила, как, легко и точно двигаясь, доставала какие-то склянки, смешивала в чашке. Пахло снадобье отвратительно. Придержав сыну затылок, поднесла край чашки к губам. И широко разевая рот, проскрипела что-то изнутри, из самой глотки.
Таня смотрела. Не верила.
- Одеяло принеси, быстро! – кинула мать в ее сторону. И, не дождавшись, прикрикнула, не глядя:
- Танька, ебит твою, я кому сказала!
- Щас…
Укутанный в одеяло Арик сидел у стены. Мама стояла, придерживая его плечо и, Таня видела – пальцами касалась жирных встрепанных волос сына. Он завозился, застонал, выпростал из-под одеяла руку. Вцепился в маленькую кисть матери. Заговорил, перемежая горячечные слова со скрипом натужным. Замолкая и тяжело дыша…
- Нашли, – сказал он то, что поняла сестра, – но – не то нашли. Хоть и нашли. Но так нельзя. А нужно и пора уже что-то решить.
А потом:
- И – родителя они, – сказал. И заплакал. Слезы из-под век отсвечивали зеленью.

Промучились час. Когда припадок стал проходить, Танюшка обнаружила – взмокла вся от беспомощности. Что, как – с ним, сволочью зеленой, делать? Может он от валокордина обыкновенного в кусок слизи превратится?
Когда заснул, мама осторожно положила его руку на стол, сдвинула подальше, чтоб не свалилась с края на колено и не разбудила. Села напротив. Танюшка, сидя на полу, привалилась к ее бедру. Отдыхали, глядели на спящего.
- Мам? Ты откуда знала, что надо сделать?
- А вы меня уже совсем на помойку списали? Зажалели до полной отставки?
- Ну… Прости. Да, в общем-то. Берегли.
- От жизни, Танюшкин, не убережешь.
- А я тебя потому и позвала…
- А я и поняла. Молодец и спасибо.
“Видно, время пришло” – подумала Таня. Положила голову маме на бедро, прикрыла глаза, уплывая в дремоту. Но слушая ухом спальню, где Тишечка. Так покойно, легко, как давно уже не было. Только жаль, что все – из-за приступа. Может, мама знает, как быть? Может, все не так страшно и мама, как в детстве – все исправит?
Скрежет ключа прихлопнул дремоту, расшиб ладонью паники. Таня вскочила. Схватила мамину руку. Стояли рядышком, закрывая от распахнутой кухонной двери сидящего Арика. Чтобы кто-то, ночью? Из своих, с ключами… Никогда так. Вернее, так давно, что Танюшка и не помнит этого.
“Или отец”, стукало сердце, издеваясь, “или муж”. И все быстрее-быстрее “или, или, или-или, илиилиили…” И непонятно, чье сердце отстукивает – ее или мамино. Но в дверях появились двое. Таня почувствовала, как обмякло мамино плечо. Выдохнули вместе, глядя на темные фигуры в проеме. А мужчины замялись на пороге, с удивлением глядя на своих женщин.
Скрипкинз вытянул шею, увидел у стола Арика. Нахмурился. Отвернулся – уйти в ванную комнату.
- Петя, останься, – сказала Танюшка, – и ты, пап.
Отец прошел к плите, пятная чистый пол красно-зелеными следами. Приложился к носику чайника. Глотал долго и шумно. Таня поняла – тянет время.
Скрипкинз стоял в дверях. Измученный и грязный, куртка мокрая – туман. Смотрел на жену, на Арика. Машинально оглаживал карман, трогал, проверял застегнутую пуговицу. Там нож, поняла Таня.
- Ну? – отцу пить и ждать надоело.
- Ты сядь, Саша, – сказала мама.
- Грязный я.
- Ничего.
И, глядя на мужа, сказала:
- Родителя трогать нельзя. Его убьешь – Арик умрет…
- Родителя, говоришь, – слова цеплялись за потрескавшиеся губы, падали булыжниками, – ну-ну. А я знаю, кто из тварей – его родитель?
- Не знаешь, – согласилась мама. Обхватила Танюшку за талию, прижала к себе, – а раз так, то – никого из родителей нельзя.
- Да? – но возразить отец не успел. Скрипкинз простонал что-то и рванулся в туалет.
Молча ждали, слушали, как выворачивает его наизнанку – снова и снова.
- Эх, герои… – сказала мама. Удержала Танюшку, – подожди, милая, успеешь. Пусть справится.
И обращаясь к отцу:
- Что сделал? Или – ты?
Отец стоял, не поворачиваясь. Смотрел на кафель над плитой – в свежих капельках жира.
- Темно там было, – сказал глухо, – твари не светили даже, только жужжалово. На нервах, до костей пробирало. Я психанул, послал Петьку вперед, наорал на него.
- В темноту? – звонко спросила Таня.
- Ты ж знаешь – чего опасаться. Они берут только тех, кто хочет. Не нас…
- Ну?
- Потом фонарем посветили. А тварь – с начинкой.
Он скрежетнул чайником по плите. Скрипкинз уже не блевал, ворочался, шелестел туалетной бумагой.
- Девушка там, – шепотом сказал отец.
- Саша… – в маминых глазах отражались два плафона в стеклянных оранжевых оборках.
- Она у Петьки на руках умерла. Задохнулась на нашем воздухе.
Он подошел к жене и встал, глядя ей в лицо.
“Вот и пришло время, пришло”, снова подумалось Тане. Она прошла мимо родителей, сильно толкнув отца плечом:
- Петенька? – сказала дверям туалета, – папа все рассказал. Выходи.
Из полутемного коридора посмотрела на маленькую серьезную маму, грязного отца. На тяжело дремлющего Арика.
- Мы сядем. Все-все. И, наконец, будем друг с другом говорить. Сегодня и всегда. Обо всем. Давай, любимый. И Арик расскажет, что знает. Справимся…

Елена Блонди 17-18 октября 2007 г.