…Что-то важное надо вспомнить. Сон не отпускал, и Даша, беспокойно поворачиваясь, скинула на пол одеяло. Запутываясь в халате, дернула руками тугой ворот. Трудно открыла глаза, и села, прищуриваясь на черную стену, ту, что была усеяна золотыми точками, когда смотрела в первый раз. А сейчас… Она затаила дыхание, глядя, как за огромным, во всю стену, стеклом стоит зарево мегаполиса размытой полосой, сверху придавленное черным небом, а снизу подпираемое темнотой леса. Не стена – окно!
Даша встала, запахиваясь, и, волоча за собой развязанный пояс халата, обошла кровать, уперлась ладонями и лбом в прохладную твердь. Точки оказались далеким огнями высоток и фонарей. А наверху, она подняла лицо к темной полосе, – редкие звезды мелькали в разрывах белесых туч. Перебирая руками по стеклу, она шла, не отрывая глаз, от длинной стены к короткой. Это торцовая стена, над ней высится видная из ателье буква «Я», огромная и важная, – сколько раз Даша смотрела на нее снизу. Снизу. Смотрела…
– Вот! – прошептала, – вспомнила!
Надо узнать, кто тут бродил ночами. Кто смотрел в желтое окошко студии на окна ателье и махал рукой. В полусне, в самое глухое ночное время вопрос казался важным, таким важным, что не было сил ждать утра.
Она открыла дверь и ступила в темную студию. Привыкая глазами, смотрела на темные силуэты мебели и большой квадрат тахты почти в центре зала. И пошла, касаясь кончиками пальцев ламп и спинок стульев. Села на краешек тахты. Данила, завернувшись в какую-то штору, спал у дальнего края, и она, поддергивая халат, влезла и поползла на коленках, нащупывая его ногу, бок, торчащую из покрывала лохматую голову.
– Эй, рыжий… – наклоняясь, шепнула в ухо.
Данила заворочался и, оберегая сон, потянул на голову покрывало. Даша стянула его. И снова коснулась губами уха:
– Проснись.
– Что? Ты что? Случилось…
– Я спросить пришла…
Он сел напротив, и Даша запахнула халат под самое горло. Сидели, глядя друг на друга поблескивающими в темноте глазами.
– Там, в ателье. Когда я курила в форточку ночью. Кто-то отсюда смотрел. И махал рукой. Это кто был?
– Ну… я был.
– Ты? А что ты…
– Я не подглядывал. Только раз увидел, ты танцевала. У вас на одном окне жалюзи не закрываются. Ты – танцевала.
– А в люльке? Он был в оранжевой куртке, стекла мыл.
– Я был. В куртке. Только я не мыл, напросился поснимать. Черт, от страха чуть не умер, такая высота. А что?
Но Даша не отвечала, сидела неподвижно, все так же блестя глазами, и Данила поежился, подумав, а вдруг не проснулась, сидит тут спя, нет, как правильно сказать-то…
И, оборвав ненужную мысль, протянул руку. Тронул ее щеку, ту, что не болела. Провел пальцами по виску, убирая длинные волосы, и, поведя ладонь дальше, положил на затылок, придвинул ее к себе, чтоб второй рукой обнять за плечи. Напрягая мышцы, вел руки осторожно, будто вываживал рыбу, боясь, что сорвется с крючка. И Даша мягко подалась навстречу. Забелело ее лицо, совсем рядом, нос коснулся щеки, защекотали голое плечо волосы, плечо прижалось к его груди. И, вдыхая запах волос, которые, казалось, еще спали и смотрели сны, что запутались в русых прядях, Данила прижал ее к себе целиком, медленно откидываясь на спину.
– Я не сплю, – шепнула она. И не отвернула лицо, когда он тронул губами ее рот.
Большая тахта чуть поскрипывала с одной стороны, два тела, соединяясь, достигали скрипучего края, а потом откатывались, и тогда было слышно лишь сдвоенное дыхание и движение темного воздуха, что переплетал еле заметные смутной белизной плечи, руки; вытянутую поверх женских ног мужскую ногу, округлость бедра, схваченную темной на светлом ладонью. Медленные движения ускорялись, потом замирали, и только дыхание плелось и плелось, с хрипом и тихими стонами, пока двое, как слепые, на ощупь узнавали о том, какие они без одежды. И вдруг, после приступа тишины, в которую приходили снизу неясные посторонние городские шумы, тахта вскрикивала, звеня пружинами, прокатывался под тяжестью тел неровный аккорд, и смолкал, уступая место голосам, что говорили без слов, нет, – пели.
Даша, распластанная под большим телом мужчины, откидывала голову, и все-таки полусонная, а может быть, впадая в новый сон, окутывающий то, что происходило, считала касания, не стараясь определить, что коснулось, и где, потому что везде был он. И только раз проснувшийся соглядатай удивился за нее тому, что тут и сейчас, оказывается, можно все – без стеснения и попыток выглядеть лучше. Можно быть только собой и делать. Или, не делая, подчиняться. И она, поднимая голову, чтоб поближе рассмотреть блестящие над ней глаза и зубы, кивнула пришедшему знанию, впервые принимая надоевшего соглядатая как часть себя, нужную часть, которая так хорошо берегла ее от ненужных и бесполезных обманов. И теперь, когда пришло настоящее, она может быть настоящей.
Глядя поверх большого плеча, рассмеялась в темноту. Данила, прижимая ее к тахте, целовал в шею и в ухо, шептал удивленные вопросы, а она мотала головой, обвивая его ноги своими, ставшими будто без суставов, будто вместо костей в них лишь сильные, беспрерывно пульсирующие мышцы, перетекающие по мужскому телу. Еле сдерживалась, чтоб не закричать в высокий потолок, так крикнуть, чтоб с грохотом попадали на крышу по-дурацки важные, смешные огромные буквы, которые из них над тахтой? Х… И… Д?
Она видела их перед глазами. Буквы-дома, белые-синие-зеленые, охваченные трескучим пламенем городского неона. Сквозь них шли единороги, помахивая витыми мечами, выросшими из круглых морд, ламы с текущими слезой глазами, гордые коты, скручивающие кончики хвостов… Черный огненный Город вращался и припадал к глазам – домами и улицами, не обижая зверей, проходил через их спины и головы, и Даша, открывая рот, наконец, закричала, глотая мир, всасывая его целиком в огромную глотку, чтоб стать им, наконец. Чтоб – стать.
И – стала.
Обессиленно смеясь, сползая руками по раскаленной коже, упала на спину, разлилась океаном, стекая с мужской спины водопадами ослабевших щупалец, укладывая их отдыхать, и они, превращаясь в Дашу-океан, плавно качали на себе ее мужчину, который все еще шел, нет, бежал, мчался, грозно дыша, как большой паровоз и не жалея ничего вокруг. Но ей не было страшно, потому что, даже отделившись, она продолжала быть частью его, жилой, соединяющей с бесконечным миром. И пока он шел от себя к ней, чего же бояться? Она – бесконечна и разна, и примет его. Сейчас. Вот. Вот… Вот!
Потом лежали, не разбирая, где чьи ноги и руки. Сблизив головы на сбитых подушках, смотрели, как по темному потолку медленно идут слабые блики, один за другим.
– Это с дальнего шоссе свет. Машины…
Голос у Данилы был хриплым и, проговорив, он кашлянул осторожно, чтоб не стряхнуть Дашину руку с груди.
– Мы над миром.
– Ага… Даш… А как называется ваше ателье? – он выпростал руку из-под скомканного покрывала и плавно положил ее на Дашин живот.
– По документам мы “мастерская по ремонту одежды”. Галку это просто убивает. Она мечтает о вывеске, как получим все разрешения. И потому название все придумывают, каждый день. Она хвалила ваше. Табити.
– Я думал это – ты. Будешь ты.
– Я?
Данила перекатил голову, чтоб касаться Дашиных волос. Заговорил медленно:
– Табити – богиня небесного света. Степная, скифская. Царит над бескрайними травами, и подол ее платья вышит облаками и солнечным светом. Я когда увидел тебя, в мастерской, я решил, это ты. Хотел сделать фреску. Но теперь вижу, ты не она. Не совсем она. Ты…
– Подожди. А ты откуда про нее?
– Это давно, из молодости.
– Ох, патриарх. Из какой молодости?
Данила помолчал. Город внизу гудел и вспыхивал, шли и шли по темному потолку медленные блики.
– Меня отец брал с собой, в археологическую экспедицию. Копали в степи. Море далеко, за десять километров. Весь день в пыли на жаре, а потом по степной дороге – на побережье. Вода зеленая, свежая. Мне, пацану, повезло, выкопал статуэтку. Отец про нее рассказал. Она на тебя похожа, лицом и плечами. Мне тогда семнадцать лет было.
– А сейчас?
– Тридцать. Через месяц – тридцать один.
Даша зашевелилась. Подняла его тяжелую руку с живота и, поцеловав, бережно положила на постель. Села, закручивая волосы.
– А где это было?
– Село Ивановка, девятый километр, курган в степи…
– Та-ак…
– Ты чего?
– Дани, я там была. Нас возили по Крыму, показывали городища. Лето, жара, пузатые дядьки в плавках, девчонки в пыльных купальниках, студенты с лопатами. Мне двенадцать было. Так я значит, не она?
Данила протянул руки и уложил Дашу на себя, прикусил метнувшуюся по лицу косу. И, согнув ногу в колене, положил ее на Дашину спину, прижимая.
– Чтоб не убежала, – объяснил, шепелявя. И, отпуская кончик косы, продолжил:
– Есть еще Богиня Апи, змееногая. Заманила к себе Геракла и всю ночь они не спали. А утром потребовала женитьбы, взамен уведенных ею коней. Его коней. Я пацаном все думал, как это – женщина со змеями вместо ног? Зачем? Сегодня понял.
– Ну, я у тебя женитьбы не потребую. – Даша задергалась, пытаясь выбраться. Но Данила обхватил ее руками, прижимая крепче.
– Потому и держу. Выскользнешь, ищи тебя потом. Понимаешь, Табити это сплошной свет, и непонятно, что у нее под облачным платьем. А ты – совсем живая. Настоящая.
– Не разочаровался?
– Что ты. Мы мужчины, просты, как пять копеек. Нам бы вот, – он зашевелил рукой, трогая, и Даша пискнула, выворачиваясь.
– А света в тебе и так достаточно. Все есть в тебе…
“Он говорит. Просто говорит. Потому что ему сейчас хорошо”…
Даша приподнялась на локтях, слушая соглядатая. И улыбнулась, покачав головой.
“Пусть говорит. Сейчас ночь и так надо, говорить все, что в голове и сердце”
“Умнеешь на глазах, Даша-Дарья. Не заплачешь потом, когда он, днем, одетый и от того чужой, забудет свои слова?”
“Ну и поплачу. Это же не смертельно”
Наклоняясь над засыпающим Данилой, поцеловала его. И еще раз – в шею. В плечо. Трогая губами, прошлась по мерно дышащей груди. И улеглась рядом, положив ладонь на твердый мужской живот. Засыпая, повторила за ним:
– Все есть во мне. Да.
Продолжение следует…