В которой ночь поет вечные песни, а город показывает огни. А большего тут и не скажешь…
- А на каком мы этаже?
- На двадцатом.
- Ого. Знаешь, мне даже кажется, что дом качается.
Пламя свечи в витом канделябре мигнуло и потускнело. Данила потянулся, съезжая всем корпусом с широкой тахты, зашарил рукой под висящим до пола покрывалом, и вытащив коробку, вынул новую свечу. Запалил от огарка, придавил его сверху белым крученым цилиндром. Даша лежала на середине тахты, держа у скулы примочку. Повернулась на бок, чтоб видеть Данилу, и в глазах отразились огненные точки.
- Болит? Еще намазать?
- Нет. Опухоль почти сошла. Даже глаз открывается.
Отнимая от лица компресс, легла на живот, подпирая рукой подбородок, и заболтала ногами. Данила поставил свечу на пол и вполз обратно, лег поодаль, так чтоб ему было Дашу видно. Лицо его в красном полумраке казалось темным, как у мулата. А волосы будто вымыли в помидорном соке. Он хмурил светлые брови, хмыкая, – Даша только закончила рассказ о событиях прошлой ночи. Глядя на скачущие по стенам тени, сказала задумчиво:
- Знаешь, я этому майору, майор, да?
- Угу, большая звезда, одна.
- И пуговица, – напомнила Даша. Данила улыбнулся в темноту.
- Так вот. Я ему попыталась рассказать, что со мной наслучалось. Несла грандиозную чушь. А он ничего, понял. У меня всегда так, когда волнуюсь, бекаю-мекаю, язык замерзает.
- Зато руки золотые. И красивая. Вон какие кадры, несмотря на синяк.
И они замолчали, оба вспоминая кадры.
- Даша, – осторожно сказал Данила, – я подумал… Даже если завтра все устаканится, ты приходи сюда, ночуй. Это пустая комната, я… мы… недавно ее оборудовали, чисто на случай, вдруг кто без жилья останется.
Даша села по-турецки, натягивая на колени махровый подол. Предложение было соблазнительным. Так красиво и удобно на верхотуре под буквами. Спаленка, кухонька, туалет и даже ванная. Возвращаться после работы, будто домой, и – никого, только Данила со всякими документами. И потом – одна, хозяйкой. Вспоминать, как жила на диванчике, и смеяться над этим. Но – Данила…
- Не могу! Спасибо тебе, но – нет. Пока попрошусь к Галке, домой, а потом снова, в ателье. – Ей стало ужасно жалко себя.
- Но почему? – Данила тоже сел. Так и сидели на тахте, буддистскими изваяниями, облитые красным зыблющимся светом.
- Не понимаешь? Мне чем платить? Нет у меня денег. А если бесплатно, то в каком качестве приглашаешь? Чтоб я тебе за это, может быть…
Уперла кулаки в колени и посмотрела на Данилу со злостью. Он, раскачиваясь, рассмеялся, как взрослый смеется речам ребенка.
- Ерунда! Полная! Что же, я не могу друга пригласить пожить, если друг – женщина? А ты считай, что это твоя квартира, а?
- Ну, предположим, моя, – медленно сказала Даша.
- Отлично!
- И вот я живу-живу. В своей квартире, значит. И захочу пригласить к себе мужчину. Предположим!
- Чего? – Данила выпрямился, улыбка слетела с лица, на широкие скулы легла жесткая тень.
- Или захочу приютить сто котов, – поспешно придумала другой вариант Даша. И добавила:
- Вот видишь, как ты взвился. Значит, не моя квартира. А на условиях. Не обижайся.
Данила хмыкнул:
- Нормально так, не обижайся. Коты, мужики. Кот у тебя уже есть. А мужика – нету.
- Да? – обиделась Даша, – а в ресторане я с кем была, с котом? Получилось нелепо, но вдруг я его прощу? Если позвонит…
- Не позвонит твой балетный деятель.
Даша перекинула косу за спину, подползла к краю тахты и села, спустив ноги на пол. Смотрела требовательно и возмущенно:
- По-твоему, я никому не нужна?
- Звонил уже. Ах, Да-ашенька, какая незадача, куда же ты исчезла… ну, я ему и сказал пару слов.
- Так это… это ты с ним? По моему телефону? Про “сложу в бардачок” и про Жизель!
Она встала и уперла руки в бока, возвышаясь над Данилой.
- А что? – непримиримо ответил тот, валяясь, – ну, сказал.
Даша растерянно огляделась. И вдруг, фыркнув, схватила подушку и швырнула Даниле в голову. Тот прикрылся руками и закричал с облегчением, бросая подушку обратно:
- С ума сошла?
Даша снова с размаху упала на живот, обнимая руками подушку.
- Ладно. Я думала, ты мне двойки ставишь, мол, никому не нужна. А ты оказывается, уже от меня хахаля отогнал. Заботливый какой.
- Хахаля. Смешно говоришь.
- Еще и не так скажу. Но ты больше не делай такого, хорошо? Сама разберусь.
- Хорошо, – быстро согласился Данила, на всякий случай следя за подушкой, которую Даша, повертев в руках, примостила под голову.
Она не слишком поверила ему, но развивать тему не стала. Зевнув, легла на бок.
- Ты кино обещал, – напомнила, – а потом спать. Я бы еще сутки проспала.
Данила нашарил пульт и включил большой экран, привинченный под потолком.
- Вот тебе кино. Я на тахте сегодня посплю. Домой завтра поеду. А ты в спальне. Идет?
- Да.
Даша заснула на середине фильма, когда суровый мужчина в плаще в поднятым воротником лез по ступеням пожарной лестницы к единственному горящему окошку. Данила, сбивая покрывало, подполз ближе, и какие-то время лежал, подперев голову рукой, рассматривал Дашино лицо, сердитую складочку между темных бровей, косу, лежащую на неловко приподнятом плече. Потом встал и, подняв спящую на руки, понес в полуоткрытые двери спальни. Опять уложил на широкую постель и, укрыв одеялом поверх сбившегося халата, вернулся на тахту.
Сердито валяясь, меняя позы, вполглаза досмотрел фильм и, выключив телевизор, задул остаток свечи. Лег навзничь, положив голову на руки, и стал думать, перебирая картинки – о Даше. О том, как шла, увязая сапожком в снежных комьях на краю узкой тропинки, и, откинув капюшон, подняла к нему отчаянное лицо с заплывшим глазом. Как сидела за машинкой, а он, топчась в дверном проеме, говорил с Галкой о пустяках, и украдкой смотрел через ее плечо на согнутую спину, укрытую русыми волосами. …А вот в пустом переходе догоняет ее серый мужик с кадыком, это она так его описала, и Данила тут же его увидел, будто сам там шел. Жалостно морщась, отогнал картинку, как грязный мужской кулак летит к испуганному глазу и высокой скуле. А на место этой картинки прыгнула другая, которую тоже все отгонял, но сейчас, смирившись, позволил прийти и занять его целиком – от макушки до живота. Даша в ванной, бледная и зыбкая под слоем зеленоватой воды покрытой пятнами белой пены. Беззащитная, спящая от усталости так крепко, будто в смерть ушла. И ничего бы не вспомнила, совсем ничего. А может, проснулась бы, и понравилось ей. Другим ведь нравится…
Она и сейчас спит, в десяти метрах, за тонкой ненастоящей стеной, и дверь в комнату чуть приоткрыта. А у него перед глазами маячит картинка с пеной на блестящем плече, согнутыми из воды мокрыми коленями, и – грудь…
В тихой темноте студии растерянно и раздраженно удивлялся себе: лежит бревном, нет чтоб идти в спальню, тихо ставя босые ноги, ведь поймет, ведь оба – взрослые люди. Устав думать, прицельно брыкнул ногой, ударяя пяткой в спинку тахты, чтоб побольнее, и стал поспешно думать другое, более далекое. В своем жемчужном платье она так похожа на ту, что дала название фотостудии. Такой он и представлял ее себе. Небесная Табити, богиня бесконечной синевы над рыжими травами. И прикидывая, как снимет, сделает тот единственный нужный кадр, с которого закажет фреску на всю наружную стену студии, чтоб из лифта выйти и тут – она, смотрит серыми глазами… – повернулся на бок и, прижимая к себе парчовую подушку, заснул.
Продолжение следует…