В “Собаке” музыка толкалась в уши, мельтешили девчонки, одетые, как Даша: микроскопические майки, юбки-мини, кожаные шортики. Наташа, провожая глазами пробегающих девчонок, нервно оглаживала широкую торчащую юбку. Музыка взвыла, притихла и грохнула снова – тяжким ритмом, дергающим плечи и колени.
- Что? – Саша наклонился к кричащей Даше, зубы его то синели, то зеленели, блестя.
- Танцевать пойдем! Пойдем скорее!

Схватила его за руку и потащила в толпу, поближе к возвышению, на котором маршевым шагом расхаживали мускулистые парни в широких японских штанах, спущенных низко на бедра.
Даша любила танцевать, всегда. Дома, когда шила или утюжила белье, делала уборку, – включала что-нибудь потяжелее, мальчиковую музыку, которой снабжал ее Тимка, и передвигалась в танце, с удовольствием отражаясь в больших и маленьких зеркалах. Зеркала она любила тоже и не потому, что в них отражалась сама: гладкие поверхности превращали квартиру в сказочную пещеру с бесконечными пространствами за стеклом. Свет падал в большое окно по-разному – утром и вечером, зимой или в разгар лета, и отражения менялись, бросали внезапные блики, высвечивая знакомые вещи, и те будто говорили с ней. Каждый танец из-за этого света был новым. Даже не надо выдумывать новые движения. Просто летать, твердо ударяя в пол голыми пятками, подниматься на носки, взмахивать ногой над спинкой стула, радуясь тому, как послушно сильное тело.
В Москве у Олега танцевать она перестала. Их комнатка была крошечной, самой маленькой из пяти, а по широкому коридору, освещенному тусклой лампочкой, всегда бродила мать, высокая, закутанная в старую шаль. Вздыхала, останавливаясь у комнаты сына, прислушивалась. И Даша старалась быть тихой.

В «Собаке» танцевали все. Вверх-вниз прыгали растрепанные головы, крутился за пультом диджей, пританцовывали официанты, таская подносы.
Даша так устала изо дня в день сидеть, согнувшись, под трескотню любимого Мишей радио с русской попсой, что сейчас внутри все поднывало от желания – двигаться, двигаться! А злость, смешанная с шампанским, унесла прочь ее обычную скованность.
Саша танцевал прекрасно. Откидывал голову, крутнувшись волчком, припадал на одну ногу, и почти падал на гладкий пол, вырастал над Дашей, смеясь, и она оказывалась в кольце рук, прижатая к прохладной рубашке. И сразу отпускал, лишь крепко держа ее пальцы. …Вел так, что она, танцуя, видела то его спину, то плечо, то лицо перед своим лицом. Иногда говорил неслышное, и она кричала в ответ:
- Что?
Но, не слушая, летела дальше, на ладонях огней и бумкающих ритмов. Музыка и движение выворачивали ее наизнанку и снова собирали, уже новую, будто кинулась в море, будто почти утонула, но, резко маша руками до боли в мышцах, выплыла – сама. Сама!
В наступившей тишине, мокрая, прижалась к Саше, он повел к столику, обнимая, другой рукой убирая с ее лба растрепавшиеся влажные волосы. Усадил в кресло. Юрик подал бокал.
- А что пьют мальчики? – Даша оглядела маленькие стаканчики с темной жидкостью.
- Мальчики пьют бренди, о котором ты рассказывала, – Юрик наслаждался. Разглядывал бегающих девочек, отворачиваясь от хмурой Наташи.
- Тогда и мне тоже.
- Мешать собралась? Смотри, свалишься, – Наташа поправила декольте.
- Вино на пиво это диво, а пиво на вино… – Даша опрокинула в себя стаканчик, чем-то соленым заела, подхватив с тарелки, – бренди на шампанское – ничего не будет.
- Смотри, тебе еще на столе танцевать! – язвительно напомнила Наташа.
Даша оглянулась на подиум. Наболтала и что теперь? Но музыка грохнула снова, и она сунула стаканчик на стол. Пропадать, так под «Раммштайн». Через минуту Саша бежал через зал, хватая ее за руку.
- Ты что, всерьез собралась? Дашка! Не чуди!
- Буду чудить!
- Свалишься!
- А ты меня лови.
И она оперлась на его руку, взлетая на подиум. Мальчики уже скинули свои японско-казацкие шаровары и, изгибаясь, играли мускулами, демонстрируя намасленные тела. Девчонки, визжа, толпились внизу, некоторые вскакивали к танцорам, некоторых те вытаскивали сами. И покрутив, делая недвусмысленные жесты, бережно отпускали обратно.
Даша, качнувшись, встала попрочнее. Перед глазами мелькали мощные руки, блестящие плечи, подальше – горохом насыпанные лица с дырками ртов, лесом – руки.
«Мамочки»… ее снова качнуло. На подиум вспрыгнул Саша, с озабоченным лицом, протягивая руки, будто ловя ребенка на детской площадке. И за неровной толпой мелькающий свет показал ей Наташу и пританцовывающего Юрика. Оставив дальний столик, они подошли ближе, чтоб ничего не упустить.
Туманом проплыло лицо реставраторши Иры, и, поднимая испачканный в ржавчине палец, она сказала назидательно:
- А если что, девки, дрожи, но форс держи.
Угу, мысленно согласилась Даша. Надо форс держать. И дернула молнию на боку юбки. Маечка прикрывала бедра черной бахромой. Под крики и улюлюканье Даша расстегнула высокие сапожки, толкнула их к краю подиума.
И тут, рявкнув, музыка стихла, оставив после себя одну дрожащую ноту, из которой стала расти, виясь бесплотным, но ясно ощущаемым змеем – другая. Та самая, с холодом в груди поняла Даша. Та, под которую она танцевала дома, сотни раз, не отрывая глаз от экрана, на котором жаркая Сельма Хайек, с бедрами и грудью библейской красавицы, повелевала грязными и грубыми мужчинами, налитыми мексиканским самогоном. И пусть потом что угодно, но пока – танец. И ничего, кроме танца.
Хриплый мужской голос считал ее плавные шаги, отмечал изгибы и завитки на змеиной шкуре мелодии. Десятки растрепанных голов поворачивались одновременно, следя за тем, как, выгнув спину, рисуя руками и пальцами письмена в задымленном воздухе, идет по светлому полу босая женщина, встряхивая длинными русыми волосами, текущими вдоль черной спины. Мужской голос вился, смолкал и вскрикивал, и казалось, движение оставляет в цветных пятнах огней свои записи, и казалось, они сдваиваются тенями друг друга. Обморочно рассыпаясь одной и той же музыкальной фразой, что-то говорили барабаны, и их голос был похож на белые кости игрушечных мексиканских скелетов, увитых бумажными и живыми цветами. Руки, мелькая, то у бедер, то перед грудью, говорили свое и, когда из-за ладоней показывалось женское лицо с невидящими, углубленными в себя глазами, рты смотрящих открывались, и сбивалось дыхание. Худая и верткая девочка, нетерпеливо подпрыгивающая перед самой эстрадой, вдруг повернулась и, наклонив к себе голову спутника, вцепилась в его губы поцелуем, да так, что тот присел на подгибающихся ногах. Затихая, мужской голос вдруг снова взмыл, придавливая собой дым. И присевшие на края возвышения танцоры, зорко следящие за танцем, вскочили, повинуясь ритму, и пошли, плавно ставя тарзаньи ноги, смыкая круг загорелых тел вокруг Дашиной вибрирующей фигуры. Но, не давая им сомкнуться, Саша, взлетев на возвышение, на ходу стряхивая рубашку, вклинился между коричневых фигур, говоря своими, светлыми, без загара, плечами и руками, что-то более сильное, более важное, чем они, танцующие за деньги. Там, внутри круга, ставя свои коды, в нужных местах, где они казалось, загорались на сигаретном дыме дрожащими цветными огнями, сделал ее одинокий танец танцем двоих. Мелькала черная бахрома на женских бедрах, когда, подхватывая рукой, он укладывал Дашу на воздух и, не давая уплыть, другой рукой подтягивал к себе, как отвязавшуюся лодку. И она, улыбаясь так, что у близко стоящих парней пересыхали рты, отдавалась, не раздеваясь, не закрывая глаз и не делая ни единого лишнего жеста. Отдавалась изгибом спины, поворотом лица, мягким жестом вывернутого запястья. Подплывала все ближе, запрокидывая лицо, и только нежная шея, кошмарно, чудовищно беззащитная, светила в спускающемся с потолка мраке, в котором тонул, уходя, хриплый мужской голос и умирали, рассыпаясь, глухие косточки барабанной дроби.
Когда музыка стихла, народ затопал и заорал, смеялись девчонки, поднимая руки и маша ей, как своей. Танцор в узких плавках театрально присел на одно колено и, косясь в зал холодными глазами профи, медленно поднес ее руку к губам. А Саша потянул за другую, уводя. Без рубашки, белел незагорелой грудью, мокрой от пота и, когда, спрыгнув, снял Дашу и понес на руках к столику, девчонки заорали еще громче, хлопая ему. Одна бежала рядом, неся скомканную белую рубашку и Дашину юбку. Неслышно посреди музыки разевала рот, приплясывая и тараща глаза.
- А где все? Эмбриончик где? – тяжело дыша, Даша оглядывалась, приходя в себя. Столик был разорен, в пепельнице с окурками отдыхал пустой хрустальный стаканчик, – подожди… – Даша, упав в кресло, забрала свою руку из Сашиных пальцев, – а ты что, ты тоже, что ли там? Со мной? Танцевал?
- Ой, ребята, ну, вы даете! Зажгли, прям, профи, вы тоже дансеры, да? Чижаня снимал видео, на фотик. Хотите, я вам вышлю на мейл?
Девчонка прыгала в кресле, разглядывала Дашу. Вытягивала шею, вертя головой, и вдруг заверещала:
- Чижа! Я тут!
Унеслась, уронив еще один стаканчик.
- Похоже, нас бросили, Дарья, – Саша застегивал рубашку.
- А как же? У меня Патрисий там. Скучает он. Без меня.
- Отвезу на такси. Дарья-Дарья. Ты действительно все знаешь и все умеешь! Вон как сплясала!
- Юбку лучше дай. Не умею я.
- А кто столько шороху навел?
- Это не я, – испуганно затрясла головой Даша и припала к бутылке с газировкой. Сказать бы ему, что и вправду не она, а та плясала, которая снится ночами, пугая. Но слишком шумно, трещит голова, а глаза вдруг стали упорно косить, видя перед собой двух Александров в двух мятых рубашках. И одного вполне достаточно, решила она, зажмуриваясь и сползая поглубже в кресло.
- Ты что, тебе плохо?
- Домой хочу…
…Домой. Там пусто и за стенкой уныло воет лифт. Мигает бессонная лампа. Кучи тряпья навалены на столы, блестит холодный утюг, привязанный к резервуару резиновым шлангом. Но там Патрисий. Сидит на подоконнике, смотрит в ночной снег, пронизанный светом фонарей, ждет Дашу. А она, подлая, пляшет тут, виляя задницей, топая по подиуму разутыми ногами. Бросила его, бросила, бедного сироту, да чем она лучше мерзавца Олега?
- Дашенька? Ну, что ты?
- Ы-ы-ы-ы, – кажется, за последние дни это слово из одной буквы заменило ей многие другие.
- Не плачь, я рассчитаюсь, и поедем.

В такси Даша забилась в угол, сердито всхлипывая, вытирала щеки. Подносила руку к глазам и, увидев на пальцах размазанную тушь, снова начинала плакать. Саша тихо гладил ее плечо. Шофер не оборачивался, а из динамика еле слышно курлыкала музыка – не шансон. И Даша потихоньку успокоилась, пошмыгала носом, взяла поданный Сашей платок – вытереть со щек остатки туши.
- Долго еще? – спросила хрипло.
- Минут за двадцать доедем, – отозвался шофер, – дороги пустые, удачный маршрут.
Саша придвинулся ближе.
- Ты была прекрасна. Только боюсь, Натали вашей клиенткой уже не станет, – он говорил шепотом, горячее дыхание трогало ее щеку и ухо, – а как ты Юрика назвала? Эмбриончик?
Он фыркнул. И не выдержав, расхохотался.
- Я сгоряча. Ты ему не говори. Или говори, наплевать. Вы на меня смотрели, вроде я пастушка из деревни. Обидно.
- Глупая. Я из Рязани приехал, мальчишкой еще, в театральный поступил. На вторых-третьих ролях в музыкальном театре. Потом выяснилось, что мой талант не в ногах. Теперь я в том театрике директор. А Юрик, он из Харькова. Ты слышала, что рассказывал. И жену оттуда же привез. Да и Наташка, сама знаешь, откуда.
Он обнимал Дашу за плечи, покачивал тихонько. И ей было так уютно и покойно в его руках. Из распахнутой куртки тянуло мужским теплом и легким запахом одеколона. Саша взял ее за подбородок, заглянул в лицо, придвигаясь все ближе, трогая губами щеку.
- Даша-Дарья… вот уж не думал, что найду такую… случайно…
Даша обмякала в его руках, глаза сами закрывались. Так все обыденно, как у всех, сейчас будет поцелуй, это понятно. И одновременно так странно, как, наверное, бывает странно всегда, когда с кем-то – впервые. И – хочется…
На темном сиденье между ними мигал синий отсвет, равномерно и беспрерывно. Даша скосила глаза. Телефон, выпал у него из кармана. Звонит кто-то, а звук отключен. Мигает и мигает. А вдруг что-то важное… Она увернулась от губ, опуская голову.
Ольга. Ольга. Ольга. – высвечивалась на синем фоне белая надпись. И тут Сашина рука накрыла телефон, нажимая кнопку. Экран погас. Саша, сунув его в нагрудный карман, потянулся к ней снова. Карман тускло осветился и замигал.
- Подожди. Тебе звонит. Оленька твоя звонит.
- Да пусть.
Даша вдруг увидела, явственно, будто развернули перед глазами картинку: худенькая Оля сидит перед черным окном, держа телефон. Нажимает и нажимает кнопку вызова. Одна.
- Я не могу. Пусти. Пусти, ну?
- Приехали, – шофер притормозил и, развернувшись, заглушил мотор. Зеленые цифры на приборной панели показывали 23.10. Вечер еще, а, кажется, вся ночь проскочила…
Машина стояла на блестящем, желтом от фонарей снегу, поодаль ходили черные фигуры, кто-то тащил елку, дети бегали, крича. У подъезда в ателье толпились люди, двери открывались и закрывались. Даша запахнула пальто.
- Спасибо. Саша, спасибо, правда. Я пойду. Пока там народ. Я зайду нормально.
Саша выбрался и открыл перед ней дверцу. Потянул к себе за отвороты пальтишка, обнял рукой за талию, прижимая.
- Так нельзя, Дарья. Быть такой соблазнительной и убегать так внезапно.
Наклонился и поцеловал ее в губы, долго и крепко, держа за талию рукой. Даша с трудом оторвалась, качнулась на слабых ногах.
- Вот теперь иди, – Саша бережно запахнул ее пальто, – я позвоню. Через три дня Новый год, Дарья. Хочу его с тобой.

В тихой мастерской Патрисий безмятежно спал на куче вечерних платьев, окружив себя хвостом и прикрыв нос лапой в белом чулке. Даша постояла над ним, покачиваясь.
- Ты п-подлец. Я плакала, жалела тебя. А ты, подлец, спишь.
Кот дернул хвостом и приоткрыл желтый глаз, решая, просыпаться или нет.
- Спи-спи, – шепотом сказала Даша, – пошутила я. Спи, мой кот.
Взяла лежащую рядом с кучей записку и сфокусировала косящие глаза на черных буквах.
“Завтра утром чтоб была как штык. Будем оформлять витрину. Если не придешь к девяти, буду звонить на мобилу”
- Да тут я, тут, – ответила Даша буквам. Убрела в туалет и долго плескалась под краном, лила на руки холодную воду. Медленно разделась, легла на старый диванчик, поворочалась для уюта, чтоб нигде не оставалось дырок. Пришел неслышный Патрисий, лег поперек живота, заурчав басом. И Даша, перебирая в кружащейся голове события вечера, стала засыпать.
Но что-то тревожило ее, как синий мигающий свет в мобильнике Александра. И повздыхав, она открыла глаза, из которых утекал сон, шурша летучим песком по краешкам век.
Окно. Она не посмотрела в окно на желтые квадратики фотостудии, где каждую ночь маячила черная фигурка! Оттуда невозможно увидеть Дашу, слишком далеко и куча всяких огней перед домами. Но ведь она его видит. А тут получается, один раз загуляла и все, уже не пошла посмотреть, как делала всегда. Может, это Данила, который притащил торт? А что ему там делать каждую ночь? Не надо Данилы, пусть это будет вахтер. Скучно ему, вот он и ходит, машет. Просто так.
Она подумала о себе, ночующей в мастерской. Об Оленьке, что звонит своему фиктивному красавчику мужу. И тот, что в «Орхидее», может быть, он тоже совсем один…
- Патрисий… подвинься. Я сейчас.
Бережно укладывая кота на край дивана, прижалась лицом к гладкой теплой спине. И пошла через темноту, касаясь рукой стульев и вешалок. Осторожно взгромоздилась на табурет, вцепившись в край форточки, приоткрыла ее. Редкий лохматый снег полетел в горячее лицо, сразу стекая щекотными каплями по коже.
Окна под крышей неразличимо чернели. Света не было ни в одном. Но, закрывая форточку, Даша все равно помахала рукой в темноту.

Продолжение следует…