В которой Даше снятся разные странные сны, прилетает горячий южноморский ветер со своими сказками, Платье Счастья задумывается, а затем отодвигается на неопределенный срок, но зато начинается Охота на единорога.

Небо было черным, и в черноте его клубились серые тучи, набухали тяжелыми пузырями, но как только Даша поворачивала голову, чтоб взглянуть пристальнее, размывались на темном фоне. Стоя на холодном ветру, она подняла лицо и, напрягшись, захотела взлететь. Широкий подол трепался вокруг застывших колен, ступни, заледенев, стали совсем чужими. Она испугалась, что захоти переступить с ноги на ногу – упадет. Но что-то шевелилось там внизу, под широкой юбкой, будто чужое.

Она стиснула зубы.
“Не бояться. Нельзя бояться”. Волосы кинулись в лицо, и она медленно подняла тяжелую руку, с ужасом глядя, как пальцы, вытягиваясь, истончаются и темнеют, превращаясь в черные длинные щупальца. Глянула вниз. Оттуда, задирая подол, кинулось вверх черное толстое щупальце, крутящееся быстрыми завитками.
Даша ахнула и попыталась заслониться, беспорядочно хлеща себя по лицу – чужим и холодным. Дернулась и медленно поднялась в холодное движение ветра.
«Это сон… Снова…»
Она знала, надо захотеть, сильно – тогда ее выдернет из чужого холодного ветра.
И, захотев изо всех сил, резко села, уронив с дивана на пол колючий плед. С кружением в голове протянула руку, боясь взглянуть на нее, пошевелила пальцами и выдохнула – своими, длинными и сильными пальцами. Телефон снова заверещал, и, схватив, она нажала кнопку, притиснула к уху, не посмотрев на экран.
- Да!
В мигающем свете неоновой лампы мелькнул Патрисий, мягко спрыгнул с тумбы и исчез в большой мастерской, подсвеченной фонарями с улицы через крайнее окно с поломанными жалюзи.
- Дашута?
Язык плохо слушался и в горле пересохло. Она все еще была там, в кошмарном сне, который с недавних пор повторялся и повторялся.
- Да?
- Ты пьяная, что ли? Это я, Олег.
- Олег?
В трубке с досадой цокнуло. И голос с терпеливым раздражением повторил:
- Олег. Забыла такого?
- А… Что тебе надо?
Держа трубку у щеки, нащупала ногой тапочки. Встала, покачнувшись. Перебирая рукой по наклеенным на стену красоткам, пошла в большой зал, к Патрисию. Подумала на ходу ‘не так страшно, как сон. Но – противно…’
- Мне как-то странно это слышать. Такая была влюбленная и такой равнодушный голос. Ты что, не одна?
- А тебе какое дело?
Фонари рисовали на шторах узкие полоски света, шумел и бибикал за окном близкий проспект, изредка, громыхая, гудел за дальней стеной лифт.
- Боже мой, девочка. Быстро же ты остыла. А была нежная вся, такими правдивыми глазками смотрела. Что, маленькая ссора и все? Значит, вот ты какая на самом деле?
- Олег, слушай. Не твое дело, ясно? Я не такая, какой ты, какую ты… в общем, я теперь сама по себе.
- Да понял, я. Понял. Забавно, как ты меня использовала. Ах, Олежа, ах, любовь. Выбралась из своего Мухосранска и сразу запела по-другому? Я тебе и нужен был только как перевозчик, да?
- Да ты… – Даша задохнулась, перебирая в голове, на какое обвинение отвечать вначале. И вспомнила вдруг, как в первую ее ночевку в мастерской они пили коньяк с Галкой и Тиной-гренадершей. И как ее, зареванную и несчастную, Тина прижала одной рукой к пышной груди, а другой махнув в себя рюмку, сказала:
- А главное, никогда не оправдывайся, поняла? Пусть какие угодно сказки про тебя плетет, не вздумай оправдываться. Вообще, никогда.

…Даша медленно выдохнула, помолчала, собираясь с мыслями. И, поманив к себе Патрисия, села на табурет, прижала к животу тяжелого теплого кота. Ответила в трубку:
- Да.
- Что да?
- Перевозчиком.
- Что?
Нажала пальцем на кнопку отбоя. Телефон тут же зазвонил снова. Она держала его на отлете, смотрела, как прыгают по экрану цветные шарики. Да, вот она коварная такая дамочка. Год переписывались в сети, фотографии друг другу слали, в любви клялись. А какие писал письма, о-о-о! Как требовал, чтоб ехала, немедленно, все-все бросила и ехала, к нему, в новую жизнь! Бросила. Приехала. И быстро надоела. Получила вместо новой жизни – скуку на красивом смуглом лице, раздражение и досаду на ее присутствие в старой московской квартире, разговоры о том, что некоторые не сидят сиднем, тратя деньги своего мужчины, а работу подыскивают настоящую, не в дурацком ателье за копейки.
Патрисий замурлыкал басом, и Даша остановила себя, поняв, что заново перебирает обиды, а с детства знала – ночью этого нельзя. Бабушка говорила ‘ночные обиды, как голодные мыши – только грызут, ты их, Дашенька, не думай, прочь гони, пусть утром приходят’
- Приходите утром, – шепотом сказала в мигающий экран и отключила телефон.
Как тень, бродя по освещенной призрачным светом мастерской, нашла свою сумку, достала сигареты. И, накинув на плечи наметанную шубку с одним рукавом, полезла на табуретку к окну.
Мороз щипал щеки и уши, дым упрямо лез обратно, но Даша терпела. «ОРХИДЕЯ» за проспектом стояла темным кубом, кое-где продырявленным желтыми квадратиками. Огромные буквы горели синим, зеленым и белым светом, томно и страстно.
В самом верхнем желтом квадратике появился черный крошечный силуэт, видный по пояс – голова, плечи, руки на подоконнике. Что он там видит, из света в темноту? Наверное, дорога видна ему сверху, как бегут по ней белые и красные огоньки, это люди едут по своим делам, в дома, где их ждут. Где они не одни, в сумраке у открытой в мороз форточки. Всхлипнув, Даша выкинула в ночь окурок, обжегший пальцы. Наклоняясь, протянула руку и нащупала выключатель яркой лампы, висящей над гладильной доской. Шелкнула, раз-другой, освещая вспышками пустоту большого зала. И выключив, посмотрела на дальнее окошко. Человека уже не было.
«Конечно» подумала горько. И замерла. Свет в окне погас, снова зажегся, опять погас. И – загорелся квадратик желтого окна, выскочил в нем крошечный силуэт. Поднял тонкие ручки, скрестил над головой и развел в стороны. Даша улыбнулась, вытирая слезы. Зная, что не разглядит, все равно помахала в сторону окна рукой и захлопнула форточку.
- Патрисий, – позвала, укладываясь на диван и подтыкая со всех сторон плед, – иди, тут тепло.
Кот пришел, увалился поверх живота тяжелой тушей, обмяк, громко мурлыкая.
- Ты постарайся, пусть мне не снится больше, что я осьминог, хорошо?
- Муар, – согласился Патрисий.

Утром, Галка, наливая себе чай, рассказывала о планах на день, и присматривалась к Дашиному бледному лицу. Оборвав себя, сказала:
- Так, колись. Звонил, да? И не реви, пожалуйста. У нас сегодня прямо с утра примерка, люди придут. Работы море.
Разламывая сильными пальцами пирожок с капустой, выслушала Дашин унылый рассказ. Сложила обломки пирожка в тарелку. Поставила на пол и кыскнула кота. Патрисий пришел, понюхал и величаво удалился. Постояв в отдалении, вернулся, снова понюхал куски пирожка и демонстративно заскреб линолеум, закапывая тарелку.
- Аристократ, не жрет капусту, – отметила Галка, вытирая руки. Сунула ближе к сердитой плачущей Даше надорванный пакет с салфетками.
- Ну, раз надо, поплачь. Умоешься потом. Я тебе предложить хочу…
- Да ты и так, мне-то… – Даша хотела рассказать, что Галка разрешает ей ночевать и вообще, и Даша ей за это очень благодарна, потому что у всех кто-то есть, одна она только такая вся несчастная и одинокая, но смогла только сказать:
- Ы-ы-ы, – и уткнулась в салфетку распухшим красным носом.
- Ну, я с тебя тоже свою пользу имею, – правильно истолковав Дашин тоскливый вой, ответила Галка, – чуть ли не в рабство тебя взяла. Но нам надо выстоять, Даш. Я и себя не жалею, ты знаешь. Так вот. Скоро праздник. Мы тебе платье пошьем. И ни у кого такого не будет.
- Так не из чего же-е-е…
- Купим. Поедем к индусам и купим. А чтоб ты не мучилась дурной своей совестью, пусть это платье будет первым в нашей весенней коллекции. Фигура у тебя хороша, лицо тоже достойное, когда не рыдаешь. Выйдешь в нем на дефиле.
- Нет! Я… я… Да не умею я!
- Не сумеешь, тогда просто фотосессию сделаем. В «Орхидее» студия открылась, там два мальчика-фотографа, им портфолио нужно для рекламы, нам фотки нужны. Я уже с одним договорилась. Между прочим, лапочка такой!
Галка вытянула ногу в изодранном в бахрому клеше и, полюбовавшись, закатила карие с поволокой глаза.
- Та-акой секси, м-м-м, жаль, нищий. Прикинь, он меня в мачку пытался пригласить! Поехали, говорит, Галочка, на Новокузнецкую, на метро, там рядом Макдоналдс! Дашка, на метро, а? В мачку за гамбургерами.
- Они вкусные, – робко сказала Даша, комкая пятую салфетку.
- Пфф. Дело не в том, вкусные или нет. А марку держать? Это в первый раз – бутеры. А на пятом свидании я что, носки ему стирать буду?
Даша неловко пожала плечами. Она и постирала бы, что тут такого. Если любовь, например.
- Мы отвлеклись. Иди умойся, скоро придет эта, из нашего подъезда, шубу свадебную мерить. А как платье придумаем, сгоняем вдвоем за тканью. И будешь, Даша, счастливая, на Новый год.
- Галь. А ты правда, думаешь, что от платья счастье мне будет?
Галка встала. Вытерла салфеткой рот, оставляя на ней кровавые пятна помады. Осмотрела в дальнем зеркале свою невысокую крепкую фигуру, в свитерке с большим декольте, с продернутыми через вязку кожаными шнурами, в джинсах с изукрашенными до колен штанинами – свежепошитых и потому самых любимых. Кивнула кудлатой каштановой головой.
- От такого платья, что мы с тобой построим – одно сплошное счастье, Дашка.

Даша сидела у окна, шубка, смешная, из розового в черные квадраты меха, грела ей коленки. Тыкая иголкой в рукав, она думала о Галкиных словах. Платье счастья. Хорошо сказано. Но если бы все так просто…
Наметав рукав, она сунула в шубку руки и, запахнувшись, прошествовала в примерочную – под смешки и ахи девочек. В полутемной пустой кабинке осмотрела себя в высоком зеркале. Хорошая такая Даша, высокая, стройная пока еще, хотя пуговицу джинсов уже приходится расстегивать, когда садится (чортовы клиентки с их чортовыми конфетами и плюшками, несут и несут). Длинные русые волосы, собранные в хвост, лежали на меховом плече. Она повернулась, стягивая шубку в талии, посмотрела на себя со спины.
Молодая будет в платье, купленном в бутике, платье открытое, с голыми плечами и огромным вырезом. Ну да, кругом флердоранж, символ невинности, а украшает он нынче откровенные, зазывного кроя наряды. Наверное, невесты и не знают, к чему на их платьях и шлейфах эти наивные белые цветочки…
Даша фыркнула. Невеста выходит замуж в третий раз, – крутясь на примерках в розовой шубке, много чего рассказала девчонкам. Им, мастерицам, много рассказывают, будто они врачи. Вот и в Южноморске, все соседки и заказчицы поверяли Даше свои сердечные тайны и семейные неурядицы.
Она сняла шубку и вышла из кабинки. Полноватая, крепко семейная Настя, сунув руки в широкий карман передника, отдыхала на пороге раскроечной. Проводила Дашу прохладным взглядом.
- И что ты, Дарья, все перед зеркалом крутишься, да все в чужих вещах. Красивая-красивая, не переживай.
Даша повесила шубку на плечики и забрала с настиного стола сложенный крой алой подкладки. Подхватила рукой скользящие куски. Хотела объяснить – не для красы крутится, ведь надо посмотреть, как рукав сел и вообще. Но, раскидывая по столу алые лоскуты, вдруг вспомнила:
- Галь… Гала! А ведь я шила такое платье! Там, у нас. Ой, как это было!
Аленка загудела было, нажимая ногой на педаль оверлока и тут же застопорила машинку. Открыв рот, приготовилась слушать. Галка кивнула, убрала со щеки каштановую крутую прядку:
- Наметаешь и чайку попьем. Расскажешь.

Даша, улыбаясь, снова взяла иглу, сложила скользкий шелк, такой ласковый к пальцам. И мерно заработала руками, ловко подхватывая и сдвигая лоскуты.

Сказка о красном платье.

В Южноморске солнце светило на бульвары и пляжи, на длинные стрелы портовых кранов и прыгало в стеклянных бусинах вод городского фонтана. Много солнца в приморском маленьком городе. И много женщин. Это тут закройщица Настя провожает Дашу ревнивым взглядом, одергивая передник на круглых боках, а там, на горячем асфальте, цокая каблучками, помахивая сумочками, разодетые, как тропические птицы, красавицы ходили полками, стреляя по сторонам жирно накрашенными глазами и поправляя богатые волосы. Кто знает, что было в воздухе ли, в воде ли Южноморска, отчего девочки вырастали в таких красоток. И даже лишняя косметика и бусики-блестки-висюльки не портили их до конца. Разве спрячешь высокую грудь, круглые бедра, длинные ноги, блестящие зубы? И охотничьего блеска в глазах не погасишь.
Город растил своих мужчин и отправлял их в рейсы, к берегам Аргентины и Антарктиды. А жены оставались на берегу – ждать. Полгода соломенного вдовства, две недели суматошной семейной жизни. И так – годами, десятилетиями. А потом навалилась на город перестроечная разруха и те из мужчин, кто хоть что-то умел, уехали на сезонные работы, да в ту же Москву, зарабатывать живые деньги. И заводить новые семьи. А женщины, привыкшие ждать, ждали. Дочери их росли в городе, где на десяток девчонок не девять ребят приходилось, – хорошо, если двое. А счастья хотелось.
Наташу привела соседка. Подружка-соседка. Наташа была учительницей, деловитой пергидрольной блондинкой, пухленькой, как пластмассовый пупс. Одетой в лучших традициях южного города – черные кружева, золотые шпильки и фальшивые жемчуга вокруг аппетитной шейки.
- Я летом в пансионат еду, на весь сезон, – строго сказала Даше, разоблачаясь до кружевных стрингов и развратного лифчика, – барменом. У меня осенью дочка в институт, деньги нужны. А мне нужно платье, вечернее, но чтоб работать было удобно. И чтоб не надоело за три месяца. И чтоб… чтоб…
Она пошевелила пухлыми пальцами и изобразила лицом многое. Даша кивнула.
- А цвет?
- Красное!
А какое же еще могла захотеть себе платье кружевная блондинка? Платье-праздник, из шелестящего атласа, с подолом в пол. С маленькими рукавами, открывающими полные плечики и красивые руки. И вы там все, слышите, все, кто приехал тратить свои деньги, все, кто за столиками – замолкните! Королева идет!
Пережив приступ вдохновения, Даша кинула на диван сантиметр, усадила Наташу в кресло и быстренько нарисовала ей желанное платье, комментируя каждый штрих. Наташа зачарованно слушала и в больших строгих очках отражалась величественно прекрасная летняя Наташа – в неимоверно красивом платье, а перед ней штабелями поклонники, попираемые золотыми туфельками. Умерли, захлебнувшись слюной. И пока Даша записывала мерки, Наташа благосклонно посвящала ее в свою личную жизнь.
- Я давно уже одна, сын в школе, дочка вот уедет, если деньги будут. А еще у меня аллергия. На мужчин.
- Да?
- На запахи их козлиные. Он, Дашенька, ко мне, а меня, прям, выворачивает всю!
Округлыми жестами показала, как именно и куда ее выворачивает. Даша сочувственно покивала.
- Но зато Эля меня научила, как написать в американский каталог! И ты знаешь… – она выдержала торжественную паузу. Даша изобразила напряженное внимание.
- Мне написали целых тридцать человек! Представь, тридцать!
По южноморским меркам свет должен был обрушиться от такого количества мужчин, заинтересованных в одной Наташе, понимала Даша и потому отреагировала, как надо – бросила на стол карандаш, сложила руки на груди и сказала:
- Ах!
- Да, – скромно подтвердила Наташа, осматривая маникюр.
- Выбрала кого-нибудь?
- Н-ну… В общем, пока еще переписываюсь. И да, я тебя попросить хотела.
Она вынула из парчовой сумочки измятую школьную тетрадку, раскрыла. И посмотрела на Дашу, вдруг замявшись.
- Эли нет дома, а мне нужно письмо перевести. Хотела сегодня отправить. А я французский учила. Может, посмотришь, Эля говорила, ты умница.
Даша открыла протянутую тетрадь. Выхватила глазами несколько строчек и, сглотнув, посмотрела на скромно сидящую блондинку. Наташа так и не оделась, стойко пережидала жару, вытирая шею кружевным платочком.
- Что?
- Наташ… у тебя тут вот, написано ‘я хочу поцеловать каждый дюйм твоего тела’…
- Ну да. А что?
- Не знаю… Вы уже давно переписываетесь?
- Нет, это второе письмо. Но ведь знаешь, сколько желающих! А если кто-то напишет раньше?
- Да, действительно… А это тут, я не разберу…
Наташа нагнулась и, ведя пальчиком по строчкам, медленно, как на уроке, внятно произнесла:
- И мы с тобой зажжем прекрасные свечи, выпьем по бокалу чудесного вина, а потом будем вместе бежать по ночному пляжу, а трепетные волны будут ласкать наши босые ноги.
Даша молча смотрела на убедительное и немного сердитое лицо, обрамленное белыми, как бумага, локонами.
- Что тут сложного? – с учительским раздражением поинтересовалась Наташа, – или может быть так, если тебе сложно «поставим свечи, нальешь вина, и побежим по пляжу…
- А лет-то ему сколько?
- Кажется, семьдесят, нет, семьдесят два.
- Наташа, не будет он с тобой по пляжу бегать, – вынесла вердикт Даша, – ты вон какая, спортивная. Не угонится.
- Да? – Наташа слегка расстроилась, но оглядела свою крепенькую фигуру с гордостью и удовольствием, – ну ладно, не будем бегать, напиши «пойдем по пляжу, и волны будут…»
Даша отодвинула тетрадку. Вскочила и прошла по комнате, подняв горячий сквозняк – за окном ярилась майская жара.
- Так нельзя. Нельзя! Думаешь, он не поймет, что наврала? Ты его моложе на тридцать лет!
- На тридцать три, – обиженно поправила гостья, – но мне надо быть первой. Там такие девчонки, в каталоге – сплошные купальники и ноги! А написал мне! И потом, он сам попросил.
- Что?
- Чтоб письма были откровенными! Вот что!
- Старый козел!
Наташа встала, суетясь, втиснула себя в узкую юбку, застегнула пуговки на кружевной блузке. Поправила мокрые от жары волосы. И села снова, прижимая к животу дурацкую блестящую сумочку. Сказала вдруг задрожавшим голосом:
- У меня астма. Я все деньги на лекарства трачу. А Ленка в институт, а Юрке джинсы нужны и кроссовки. Этот, Вильям, он обещал, что повезет меня к врачам, устроит лечение. Я, Даш, уже десять лет так живу, с копейки на копейку и все одна. И что мне делать?
Они смотрели друг на друга в томной от жары большой комнате. Даша крутила в руках ножницы, Наташины очки сверкали, когда она поворачивала голову.
Щелкая большими ножницами, Даша думала о раскрашенных молодых девчонках, которые даже за хлебом в магазин выходят, как на охоту. А по вечерам зашивают стрелки на колготках, длинным волосом из собственных каштановых или белокурых локонов, потому что цвет подходящий и мама так делала, научила… а надо бы просто выкинуть, и купить новые – сразу дюжину.
- Давай тетрадку. Я вечером Эле позвоню, придумаем что-нибудь. А на примерку придешь, во вторник, хорошо? Молнию купи, длинную, с камушками, на спине вошьем, будет сверкать. А по вырезу сделаем шов блестящей ниткой, чтоб – красиво.
- Ах, – теперь уже сказала Наташа.

Платье шилось, лето наступало, дыша горячим солнцем, томно пахла акация. И во время примерок Даша узнавала новости – о Вильяме, его большом доме на побережье Флориды, о двух автомобилях и счете в банке.
Когда красное платье сумасшедшей красоты было готово, Наташа надела его, покрутилась перед зеркалом и, оставив деньги, снимать не стала – ушла прямо в нем, в белую жару и крики играющих во дворе мальчишек. А последние новости о любвеобильном Вильяме Даша узнала от соседки, прибежавшей ‘подкоротить юбку’. Эля сидела в гостевом кресле, пила кофе и возмущенно рассказывала:
- Такой оказался козел, Даш, ну та-акой козел! Пишет и пишет, и все требует, чтоб ответы были сексуальные. А в последнем письме, ну, козел, ты говорит, приедешь, я говорит, лягу, а ты мне сядешь на лицо… – она фыркнула, забрызгав колени, и вытерла рот рукой с фиолетовыми ногтями, – и я буду пить… твой… джус!..
- Гурман, однако!
- Да это бы ладно! Ну, захотел старикан порезвиться! Но я тут переводила письма еще девчонкам, так прикинь, это старое одоробло пишет и им тоже! То же самое!
- Да. Обидел наивную девушку Наташу. Мать двоих детей. Учительницу.
- Дашка, не нуди. Короче, мы его послали. Я все, что знала, по-английски, все ему написала. Пусть утрется.

***

…Даша поставила чашку и прислонилась к гипсокартонной стеночке чайного угла. Болели плечи, щипало в глазах, но еще надо было сметать брючный костюм и отутюжить складки на юбке. Настя, пригорюнившись, сидела напротив, и, подперев одной рукой щеку, другой отщипывала кусочки зефира, складывала в рот.
- А платье-то? – спохватившись, спросила, – оно как, пригодилось?
Даша улыбнулась.
- Эля сказала, там, в Ялте, нашелся один, на которого у нашей учительницы аллергии почему-то не случилось. Я думаю, они вместе гуляли…
- По пляжу, – в тон Даше сказала Галка.
- И волны ласкали их босые ноги! – хором закричали обе.

Продолжение следует…