А раньше он был на открытой территории городского базара, и самым страшным местом в рядах была яма под листами железа в крупную дырку, вся в горстях чешуи. Туда сливали тузлук – рыбный рассол. Сейчас рыбный рынок в длинном павильоне с толстыми каменными стенами. Вход в него прячется среди ларечков, где продают запчасти, – сразу и не заметишь.
Я захожу туда через день, купить полкило соленой хамсы. Стараюсь много не есть ее, а то ведь, как в поговорке “рыбка посуху не ходит” и глаза наутро, как у китайца. Но дома в холодильнике, пусть она будет, вдруг захочется.
Высокий потолок с застекленными окошками в крыше украшен цветными блескучими гирляндами, и они свешиваются, зеленые, синие, красные, почти касаясь рыб, серых, желтых, черных, – лежащих на прилавках.

Знатная рыба пиленгас, ловится он сейчас хорошо и потому каждый день килограмм стоит на гривню меньше, чем стоил вчера. Кучами, навзничь, сверкая чешуей размером с гривенник, лежат одинаковые рыбы, нежно показывая белые брюшки, припачканные кровью. Такой же красной, как наша.
Из-за того, наверное, что лежат они на спинках, откинув головы с полуоткрытыми ртами, есть в них что-то женственное, – зрелое, томное. Кровь не мешает. Не делает рыбу мертвой. Да и как может быть мертвым то, что настолько вкусно? Белое мясо, прижарил огромными кусками, и – еда. Вернее – Еда.
А дальше тот же пиленгас, чуть поменьше, вяленый. Висит рядами, брюхо распялено деревянной палочкой и тушки такие прозрачные, что кажется, не рыбы висят, ангелы крылышки раздали в стороны. Что ушло из рыбы, превратив ее в бестелесного духа? Нет смерти в ней, висящей, и лучи солнца из окошек под потолком проницают крылья с тонкими ребрышками легкой желтизной.
Женщины в навернутых на себя ватниках и кофтах, – нежарко в похожем на длинную пещеру павильоне, – стоят, смотрят внимательно, сложив руки на фартуках, захватанных рыбьей кровью. Кричат, уговаривают. Или беседуют друг с другом, по южной привычке – громко, подробно о жизни своей и соседской. Гулкие голоса бьются, шевеля цветную фольгу новогодних гирлянд.
Бычки. Вяленые, похожие на сушеных огромных головастиков, скалят мелкие зубы, а выкручены так, будто плясали, высыхая. Лежат горой. И рядом, мокрой кучкой – мороженые. Раньше бычки только рыбаки продавали, сами ловили с набережной или уезжали на дальние пляжи. Счет пойманной рыбы шел на ведра. Теперь из морозильника, кучей, горой в обтаявших обломочках серого льда. Но и взятые на самолов, свежие, лежат рядочками, продаются десятками. От маленьких совсем, тех, что только на уху или любимой кошечке, до больших, в которых все равно самое большое – голова.
И глядя на серые, черные и совсем светлые мокрые тельца, помню – мама жарила, укладывала дровишками на блюдо, хвостики в одну сторону. Прибежав с улицы, надо было успеть раньше брата потихоньку обкусать все хрустящие хвостики.
Никакие легендарные бычки в томате, заключенные в плоскую банку, какого бы завода они не были, не сравнятся с жареными свежими, только с базара.
– Та на Новый Год, как раз перед празником, вышли у море, ну сети уже сняли, но как хотелося бичков! – говорил черный от загара береговой матрос в пансионате на Тузле. Он был так худ, что пояс изношенных до ветхости брюк лежал на талии зигзагами, цепляясь отчаянно за выступы костей. Уже принял самогону из бутылки с длинным горлом и, несмотря на сорокаградусную жару, пошел ему самогон хорошо, закусился выскальзывающей из пальцев соленой хамсичкой, и лицо подернулось теплой дымкой воспоминаний.
– Так мы с лодки, да, натаскали ротанов и пещаника, как рас на уху. И на Новый Год – уха у нас, с бичка! О-о-о…
И я киваю. Знаю, о-о-о… И не забываю брать хамсу “с мисочки”, выставленной закуской ему и угощением мне.
Она, соленая хамса, такое вот дело, чем тряпошнее, тем вкуснее. Есть любители “дубового” посола. Рыбка крепкая, черноспинная, жиру в ней мало, но чересчур солона. А вымочить – терпения не хватает. Лучше всего, конечно, малосол. Нежная, жемчужного серебра, одинаковая, длиной и толщиной в палец взрослого мужчины. Слегка мягкая, потому что, как только голову ей оторвешь, отделяя от тушки по низу животика, пачкая пальцы в мизерных кишочках, сразу каплет из надрыва светлый жир.
Маленькая была, не ела хамсу. Да ну ее, руки пачкаются, а потом пахнут и пахнут. Но выросла и поняла – вот так и надо, чтоб текло по пальцам; и на куске хлеба оставлять жирные серые пятна. Ничего, руки вымоются.
Помню, как пригласили меня в рыбцех, угоститься. Заставили мешок взять с собой полиэтиленовый с половину меня размером. Ехала, стесняясь, прятала в холстинную сумку через плечо.
Из жары спустились втроем по каменным ступеням в полумрак, где ходил тихий серый кот. А на длинном разделочном столе, обитом цинком, прямо в центре – опрокинут бочонок и из него, ивовым листом – светящиеся рыбки, кучей на стол.
За котом вышел откуда-то сбоку бесшумный дядько в майке-тельнике и кивнул черной головой, увидев наши лица. Достал из шкапчика на стене буханку мягкого хлеба, сунул к рыбе, на газету, махнул рукой приглашающе. Как мы ели! Один из немногих случаев полного исполнения желаний.
….
– Берите камсичку, берите! То жеж все думают, что ее много, а нет, эта с путины осталася, смотри какая! Крупная, вкусная! Пробуй, пробуйте! Это муж из бочки вчера, а там уже тока на донышке, во-от, придете завтра, а уже не будет, такой вот!
Продавщица с тщательно подведенными глазами, но с выпавшими из-под берета тонкими прядками волос (а как поправишь, если руки в рыбе, к крану не набегаешься каждый раз), проводит рукой над черно-серебряной кучей. А потом дергает подбородком в сторону соперницы, стоящей на углу каменного соседнего прилавка. У той испитое лицо и комок смятой газеты – вытирать руки. Она внимательно слушает мелкого мужичка, который, покачиваясь, смеется, размахивая взятой с кучи хамсиной.
– Ты же глянь, та разве то рыба? – моя продавщица презрительно кривит губы. Губы ее в оранжевой помаде. Я киваю с готовностью. И слушаю.
– Ее уже и гнали. А такая была женщина раньше! И вот!
– А что случилось?
– Пьет… И – с мужем! А то любовник стоит ее.
Я смотрю на пьяненького любовника в распахнутой куртке. Он уже доел хамсу и побежал на кривых коротких ногах к выходу, где в самых дверях плотно стоят грузчики в шапках-петушках, курят на улицу и шутливо кланяются каждой входящей выходящей продавщице.
Скорбно смотрят глаза на меня из-под съехавшего вязаного берета. Но спохватывается:
– Да вы пробуйте, пробуйте!
Пробовали пробовать на базаре соленую рыбу? У некоторых продавцов распластанные рыбешки уже приготовлены прямо на куче. Можно подцепить пальцем, съесть, кивнуть и, выбросив хвост в отдельную коробочку или раскрытый пакет, взять кусочек салфетки. Если нет салфеток, любая торговка предложит засаленную, всю в жире от рук предыдущих покупателей, тряпочку. Сервис! Но раз уж он такой, сервис, то лучше взять целую рыбку и совершить над ней знакомую последовательность действий. Оторвать головку, надкусить у хвостика и потянуть зубами, отпластывая половинку маленькой тушки. Снова надкусить и съесть вторую половинку, оставив только скелетик. И сказать, прожевав:
– Полкило, пожалуйста!
Пока продавщица вешает, я спрашиваю:
– А греческого посола сейчас продается хамса?
Она в недоумении хмурит брови, окруженные точками выщипанных волосков, и я поправляюсь:
– С грибком.
– А-а, с грибком! Та одна женщина приносит, вон там стоит, видите? Де умывальник, с угла, но то надо с утра, разбирают ее быстро. А любите да? Я тоже люблю.
То еще удовольствие, черпать из неаккуратной кучи полуразваленную рыбку, покрытую белыми пятнышками. Жир в ней от долгого хранения не горкнет, и появляется специфический привкус. Гурманство. Мама смеялась, вспоминая северное “печорского засола рыбка, с душком”. Это, видимо, как с плодами дуриана. Если себя превозмочь, то становишься поклонником этой мерзости на всю жизнь.
Унося пакетик с хамсой, заботливо вложенный продавщицей в еще один пакетик, а тот еще в один – свой, я прохожу мимо вываленной на прилавок песчанки, мелкой, ее на котлетки берут или котам, мимо лопухами распластанной камбалы, есть большая, а есть маленькие размером с ладошку “глосики” или еще проще “лосики” (из справочника я узнала правильное красивое название , вполне литературное, кстати, – “камбала глосса”). Мимо желтой, как послеполуденное солнце, копченой скумбрии, пахнущей так, что лучше быстрее пройти, а то останусь тут, и без денег. Мимо темно-багровых, языками вытянутых лепешек вяленой икры пеленгаса. А тут еще мидии, приваренные, в пакетах по килограмму. Беловатое с серыми оторочками мясо рапана… И треугольнички брюшек скумбрии, состоящие из одного только жира, прихваченного серебряной кожицей с одной стороны, – их так и называют “пузики” и продают поштучно…
Скорее, домой, там сварится картошка и можно будет сесть в кухне, без книги, потому что по пальцам будет течь светлый, свежий жирок.
И после, пять раз вымыв руки, – три чашки крепкого чая, с лимоном.
Январь 2009
правка 2014