Ее будил запах сирени из темного окна, но через щель в двери карабкался по нему мелкими зверями, как по лиане опоссумы, вечный аромат яичницы с колбасой.
Она повернулась, вытаскивая рукой из-под щеки прижатые волосы, расправляя их по одеялу. Вытянула шею, чтобы уйти от жареного и надышаться цветами. Не получилось.
– Опоссумы по лиане… Будто ты знаешь, дорогуша, как это.
– По телику видела, – ответила сама себе, – как пахнут, не знаю.
Через запах смененных вчера простыней она, медленно пересекая сирень, волнами лежащую в комнате, ходила от зеркала, где ругались кукольными голосками початые парфюмчики – к платяному шкафу, выставляющему перед собой пальцы лаванды и подсушенных апельсиновых корок. Запах лаванды она не любила.
Ванная пахла мылом и дезодорантом, в туалете слоем висел освежитель, как деревенский дурак на свадьбе – толстый, шумный и – везде.
– Мам, ты бы болгарского перца положила, он так пахнет, когда жарится!
– Ох, доча, дорогой, красный, желтый, уж такой красивый. Вот схожу на рынок сегодня…
– Ладно, я просто так.
Порадовал чай, жестковатый, сильный и темный. Киплинг… Ах, да, Индия. Только пыль-пыль-пыль от шагающих сапог. Маугли на марше… Как-то по-другому он солдатиков называл.
Мама, не поворачиваясь, скрежетала железной лопаточкой, подчищая сковороду. Снова накидает себе в тарелку одних остатков, кушай, доча, я много не хочу.
Когда заметила, что мать стареет, очень боялась: изменится запах, появится это, старушечье, о чем читала, да и в доме у бабки Нади… Но там побелка и старое все, может это и не стариковский запах? И поймала себя на том, что подходила к ней, взять за руку, или поправить косынку, все реже, а когда подходила – задерживала дыхание. Поцеловать на пасху. Не надо бы и слова этого – поцеловать.
Мать вытянулась у окна к форточке, заслоняя свет, став на время прежнего роста, когда приносила с работы пирожное с красными розами на макушке кремовой горки. Впустила в кухню запах моря с залива. И хорошо. Счастье. Почти счастье. Чай и морской ветер.
– Ты что улыбаешься? Понравился чаек? Это я новый нашла, недорогой, а крепко заваривается.
– Мам, а ты знаешь, что римские патрицианки приглашали к себе воинов, сразу из похода, и чтоб те не мылись, ни-ни. Чтоб пахли всем этим, с дороги и войны. Платили им за то сестерциев кучу.
Против света не видно, что там у матери на лице.
– Замуж тебе надо. Сколько можно-то? А?
Кружка встала криво, донцем на смятую салфетку:
– Так, все, спасибо, я опаздываю.
– Ты посмотри, ты же извелась вся! Ну, пока еще смотрят и все такое, так и пошла бы! А то будешь на старости лет…
Дверь прищемила словам хвост. Скорее отсюда, из клубка привычных запахов, которые день изо дня все одинаковые, и хочется принести ведро с масляной краской, выплеснуть на пол, чтоб воняло ремонтом.
Утренняя улица встретила чем и всегда. Сегодня ее интересовали запахи, а несколько дней назад она смотрела только на цвета. Та игра тоже была прекрасной. И тоже становилась злой и причиняла боль. Все на свете иногда причиняет боль.
Замуж, значит. У Ник Степа сегодня день рождения. Ах… романтикЭ, тужур, абажур…
“Дорогой наш усатый и глуповатый Николай Степаноувич, мы, все дамы вверенного вам коллектива, па-здрав-ля-ем! А главное, желаем!”
В почти пустом супермаркете, с потолками высокими и просторными, будто для ласточек, пахло ничем, хотя должно бы – теплым хлебом с кофе, но утро, и положенные для привлечения покупателей ароматы подгонят, когда народу будет побольше.
И тут, среди мягкого мерцания новеньких мелких вещей на бесконечных полках, знакомые силуэтики влезли в игры запахов. Подошла, протянула руку к флакону. Было странно, что их тут, наверное, тысяча, одинаковых.
А в ее ванной стоял один, блестел глянцем на кругленьком животе под этикеткой с иностранными словами.
…Подходя, она прижималась к голой спине, слушала, как мычит ртом, полным зубной пасты и ждала, когда поднимет руку. Тянулась носом к подмышке и умирала. Как римская патрицианка.
Он утаскивал ее в комнату, сваливал на неубранную постель, как мешок с картошкой. Кусал за шею. Пах зубной пастой и тем самым “Олд спайсом” и после, ниже и плотнее, – свежим деревенским творожком со сметаной. Удивительно.
Потом она лежала тихо-тихо, в ощущении чистоты, будто они вступили в море и омылись друг другом, смыли все-все, кроме себя. И дышала. Чуть поводила носом, рассматривая запах с разных сторон – вот его глаза, вот хвост, а тут маленькая сильная лапа упирается в нос, а вот гладкая спина с гребешком шерсти. И он лежал головой там, в низу ее живота и, важно раскатывая слова, говорил, одно и то же всегда:
– Селледка с ананасом…
…
– Женщина, берете дезодорант?
И – подружке, в халатике таком коротком, как рубашка на кукле:
– Полчаса стоит, в руках крутит.
Захихикали вместе и сквозь запах дезинфицирующего средства в пластиковом ведерке, с которым прогуливали по рядам свое почти несовершеннолетие послышалось “склероз”. Злые маленькие дети. Еще не знают, что время течет в одну сторону.
– Касса работает вон та, дальняя.
Округлый флакон лег в руку удобно, как тот пляжный голыш, на всякий случай, от этих, что залегли поодаль, посматривая. Черт занес их с подружкой тогда на этот пляжик, думали – одни и поскидывали лифчики. И этих черт занес… С тяжелыми руками и крутыми затылками, и улыбками, как щеренные акульи пасти.
Если бежать к тропинке, то придется прямо через них. Верка поднывает от страха, да и у самой щекотно внизу живота, хоть уписайся. Но одновременно крепко взят голыш в потной ладони, сразу запахший двойной солью – ее и моря. И не страшно. Вернее, сразу – все равно. Пролететь на этом запахе, как злая чайка, цепляя одной рукой дрожащую Верку, клюнуть взглядом желтого злого глаза с черным зрачком. Сжимая в другой руке круглую тяжесть для удара.
И вот, не пропала же. Живет свою жизнь.
Она улыбнулась владелицам ведерочка, ставя на полку прохладную пластмассу:
– Этот не возьму. Вот с верхней полки подайте, там, где он же в стекле.
Барышня обвела ее взглядом, проверяя по внешнему виду размеры кошелька дамы мамкиного возраста.
– Что, весь набор возьмете? Он стоит.
– Весь возьму.
Корзинка потяжелела от холода, синим ядом сверкающего под прозрачным стеклом.
– Это хороший подарок для мужчины, – заворковала ведерочница, вытирая об фартучек пахнущие дезинфектантом ручки. Видимо, в прочее время – продавец-консультант и получит свои комиссионные за эту гору роскоши.
– Хорошо, детки.
Она пошла к кассе, тяжелая корзинка била в бедро. На ходу вытащила, найдя по очертаниям, знакомый флакон, сжала в потной ладони. Повернулась, проверяя расстояние, и, размахнувшись до боли в вывернутом плече, ахнула об задумчивый пол стеклянный голыш. Во все стороны, под девичий визг, брызнул фонтан стекла и радостного запаха – моря, соли, денег, счастья.
– Разбила случайно, – сказала прибежавшему охраннику, и, не стараясь изобразить голосом раскаяние, – заплачу на кассе, извините.
Из благостной начищенной темноты вслед ей смотрели девочки. У одной на локте – красное ведерко с мыльным раствором.
Май 2009
правка 2014