20

Ветер бился в лицо и грудь, дергал растянутый подол майки. Тарахтел мотор и Нюха, оглянувшись, прокричала:
- Чего замолчал?
Олега отплевался от кудрявых волос и крепче обхватил девочку через живот:
- Патлы свои распустила, да тьфу. Тьфу.
- А-а-а! – закричала Нюха и прибавила скорости, вильнув на повороте степной дороги и подняв за скутером клубы белой пыли.
- Смотри, Оум, ковыль!
- Угу. Тьфу. Вижу. Долго еще?
- А вон же! Палатка сверху. Тачки наши.
- Не вижу! Все застила, та тьфу.

На песке у дома Гордея Инга сидела, мокрая и счастливая. Смотрела сверху в лицо Горчика, держа на коленях его мокрую голову. Трогала светлую бровь, проводя пальцем от переносицы к виску. Он тут. И будто не было этих лет, таких долгих. Кажется, подними глаза и перед ними – длинная лента зернистого шелка, уводящая к насыпанным плоским камням, что стоят и лежат, вываливаясь из русла древней реки. А на песке мальчик и его девочка. У которых впереди все-все.
Она наклонилась, ближе к серым, с зеленым отсветом глазам.
- Хочу. Чтобы все-все у нас было, Сережа Бибиси.
И он закрыл глаза, соглашаясь.

Потом они шли обратно, усталые от купания, и оба думали о том, что сегодня ночью в доме будет только старый Гордей. Дети уехали, к своим друзьям, прихватив с огорода полмешка картошки и пакет с «зеленями». На прощание Нюха поцеловала Ингу, всхлипнула, но сдержалась. Важно трясла руку Горчика, и он так же важно кивал в ответ. А после снова подошла к Инге, мягко тесня ее в сторону, прошептала:
- Вам спасибо, Инга Михална, вы ангел. И я вас люблю.
- Ладно тебе.
- И Сережу вашего люблю, ну так, не так, как вот, а по-другому, ну…
- Я поняла, – засмеялась Инга.
- Он хороший. Вы может, думаете что-то. Но нет. Он хороший.

С тем и уехали, уговорившись встретиться в Керчи, в михайловском доме, откуда Инга и Серега собирались потом сразу уехать к каменному дракону, что терпеливо ждал на шумной площади огромного санатория, когда его сделают.

Инге было немного грустно. И так же немного страшно. Внутри будто размахивались качели, так сильно, закидывая ее в юность и после возвращая обратно, что она боялась свалиться. Украдкой взглядывала на серьезное худое лицо, с жесткими скулами, понимая – жесткость эта и от возраста и от пережитого тоже. Ждала, с ноющей щекоткой в сердце, придет время разговоров. И боялась, их так много, вещей, которые нужно будет сказать и выслушать тоже.
А он, поймав ее взгляд, медленно улыбался, улыбка становилась шире, мешалась с недоверчивостью в серых глазах. И качели делали еще один взмах. Он счастлив. И тоже боится. Но – счастлив так, что до сих пор не верит. Счастлив. Это значит – все будет хорошо.
Умывшись, она села за стол, и глядя, как садится напротив, чтоб видеть ее, смотреть и смотреть, как она сама, сказала вполголоса:
- Балда ты, Горчик. Все время тебя буду пилить.
- Пили, – согласился он и снова улыбнулся так, что у нее защемило сердце.
Господи, думала испуганно, улыбаясь в ответ, подвигая тарелку с жареными бычками, растрепывая мокрый пучок петрушки, да пусть же будет нам все хорошо, хватит уже. Не надо больше испытаний, приключений, пусть дальше будет обычная, нормальная, как у всех, жизнь. И я в ней – пилю своего мужчину, да просто так, для проформы, чтоб понимал.
За углом громыхал Гордей, иногда бормотал что-то, и тогда в беседу вступал Кузька, повизгивая и колотя хвостом так, что им было слышно.
А потом Инга перемыла посуду и они вместе ушли в комнату, уже в ту, где раньше ночевали мальчишки. Там остановили время, и вышли уже в темноте, моргая на тусклый свет лампочки под навесом.
Гордей пил чай, посматривал молча. И они тоже молчали. Не могли еще говорить. И друг с другом тоже.
Серега держал пальцами горячую кружку. Думал о том, что у них снова появилось потом, в этом потом они будут разговаривать, но до этого еще целая вечность. В нее нужно поместить хоть малую часть того, что они пропустили. Не до разговоров.
Так что, за ужином мало было сказано слов, только самые необходимые – о чайнике и сахаре, о завтрашней погоде, и нужно бы посмотреть байду, вроде течет, да конечно, завтра вместе глянем, Гордей, да идите уж, вроде я сам не исделаю…
Они занимались любовью ночью, тихо и долго, пока не заснули одновременно, будто упали в смерть, но под утро так же вместе проснулись. И сбегав в туалет, продолжили, снова без слов, только разглядывая друг друга в медленно светлеющем воздухе. Горчик отворачивался иногда, закрывая глаза, и встряхивал головой. Пока Инга, волнуясь, не повернула его лицо к себе.
- Что? Да что? Скажи! Я что-то не так, да?
- Дура ты, Михайлова, – начал он, и она засмеялась, пристально глядя, будто держа его на стальной нити взгляда, боясь отвести глаза, чтоб не упустить, подняла руку, сгибом кисти вытирая слезу на виске.
- Я… когда ты так говоришь, я… Извини, давай. Я слушаю.
- Красивая.
- Что? – голос срывался, сипел, и снова выравнивался, – что ты ска-зал?
- Красивая. Такая. А я… черт, да тебе разве такой нужен-то!
И дергая руками, согнул голую ногу, пытаясь удержаться на кровати. Вытаращил глаза, хватаясь за Ингины плечи. Грохоча, свалились на пол, ушибая коленки и задницы.
- Ты, бешеная, ты чего?
Инга примерилась, и пнула его коленом в светлую рядом с темным загаром задницу.
- Еще раз скажешь, ой-ой, я совсем не то, я тебе откушу голову, Горчик.
- Ты красивая, умная, – похоронным голосом начал Серега и когда она клацнула зубами, стараясь достать его ухо, облапил ее руками, как железным обручем, продолжил тоскливо, – а я совсем не то! Слезай, ляля моя, раздавишь ведь. Чисто слоненок.
Но вывернулся и вскочил сам, обхватил удобнее, пыхтя, поднял, укладывая на смятую постель. Гордый, улегся рядом.
Инга прижалась крепче, покрутилась, укладываясь плотнее, просовывая ногу между его ног – худых и сильных. Закрывая глаза, подумала, с тайной усмешкой над ним и над собой тоже, вот, новенькое, Михайлова, он мужчина, не мальчик, он хочет быть главным, над тобой, упрямый черт, Сережа Горчик. И то, что их любовь состоит не только из прошлого, принесло ей ощущение счастья. Мы – есть, подумала дальше, затихая и слушая, как дышит и легко целует ей шею под стрижеными прядями черных волос, мы не только были, мы есть. И как же я его люблю-люблю.
- Что?
- Я люблю тебя. Такого вот.
- Я люблю тебя, ляля моя.
- Еще скажи.
- Моя золотая кукла. Моя быстрая ленивая цаца, темная моя сладкая девочка, моя… Не плачь, Инга.
- Я не… ты только не денься никуда, ладно?
Он молчал, и она резко испуганно повернулась, отталкивая, чтоб увидеть лицо.
- Кивни. Скажи! Серый! Что? У тебя другое есть, я не знаю да?
- Ты моя быстрая. Я… я уже говорил тебе, помнишь? И вот…
Инга неуверенно засмеялась. Он лежал на боку, такой печальный, немного злой и растерянный, не открывал глаз, упрямо сводя светлые брови. Такой прекрасный. Совсем мальчишка.
- И все? Дурак ты, Горчик.
- Ну… да…
- Так не денешься? – уточнила.
Сережа открыл глаза. Кивнул. И помотал головой.
Потом они целовались, смеясь, и это было совсем хорошо. Так хорошо, что когда вышли вместе, уже одетые, и услышали за проволоками мерный вальяжный шум автомобиля, у Инги заныло сердце. Вот, Михайлова, подумала мрачно, а машина уже встала у низких ворот, нестерпимо сверкая импортным перламутром, мягко хлопая дверцами, выпуская из себя незнакомых людей, вот, досмеялась от счастья. Опять кто-то по нашу голову, с вестями.

По тропинке быстро шла дама. Среднего роста, в белых полотняных брюках, которые ветер полоскал как тонкие паруса, в облегающем топе, резко показывающем загар плеч и рук. Ухоженная настолько, что хотелось, подбежав, срочно накрыть ее стеклянным колпаком, и не дышать, и смотреть украдкой, чтоб даже взглядом не затуманить.
Дама повернула голову с тщательной стрижкой, коснулась обтянутой белоснежной тканью груди безукоризненным маникюром. Шагнула ближе, блеснув тонкими ремешками модельных сандалий. Сказала с сильным акцентом:
- Извините, Гордей. Гордей?
Закричала, не дожидаясь ответа:
- Гордей!
И пробежала мимо, омахивая Ингу и Горчика изысканным дорогим ароматом. Те повернулись вслед.
Из калитки шел навстречу даме Гордей, волоча на локте мокрые снасти. Высокий, жилистый, с растрепанной от морской воды головой. В своих ветхих трусах, с линялыми маками по синему ситцу.
- Гордей… – дама встала перед ним, запрокидывая аккуратную голову.
- Ну… чего ж, – раздумчиво ответил старик, бросая сеть на сухую траву, – здрастуй, да. Таня.

Ухоженная женщина Таня вдруг заплакала, бросая дорогие очки, прямо на мокрую сеть. И обхватив старика, прижалась, вставая на цыпочки. Он опустил голову, приподнял ее за талию, и поцеловал в губы. Поставил снова.
- Тебе может чаю? Или воды там?
- Да-да. Чаю. И воды. А бычки есть? Жареные бычки, помнишь, Гордей, мы ели?
Шла рядом, смотрела снизу, как смотрит на хозяина Кузька, и Инге, когда прошли мимо, почти сталкивая их на сухие грядки, показалось, был бы хвост, била бы сейчас Гордея по мощному бедру, облепленному трусами.
Старик усадил гостью за дощатый стол. Оглянулся на шофера, что подпирал бок блестящего авто. Она махнула маникюром, вытирая слезы.
- Это Арно, он там побудет. Я ненадолго.
- С мужем штоль? Сюда.
- Кристоф? Он в Массандре, я вот на три дня приехала, к Лидочке, Гордей, я не хотела, к тебе.
- Угу, – согласился Гордей и подвинул к ней кружку с водой, а потом поднял голову, позвал недовольно:
- Вы там чего? Вот, знакомьтеся. Таня. На три дня. Дочку повидать. Уйдет сейчас.
- Фу, Гордей, – Таня обеими руками взяла мятую кружку и выглотала воду, торопясь и говоря внутрь в пустую глубину, – ты как всегда. Ну не меняешься, ни на грамм. Как был старый черт Косолыгин. Остался. Уф.
Кружка стукнула об стол.
- Бычки, – сказал старик, двигая к ней тарелку с горкой жареной рыбы.
Таня взяла, обкусывая хрустящий хвостик. Держа пальцами, засмеялась.
- Помнишь, я сначала всем рыбам обкусаю, самое вкусное. Ты ругался. Говорил, сама теперь и ешь.
Терпеливый Арно отлепился от машины и походил вокруг, оглядывая перламутр и хром, потыкал носком спортивной туфли тугое колесо. Выбил из узкой пачки тонкую сигаретку.
- Я по делу, – спохватилась Таня и положила бычка обратно в тарелку. Встала, вытирая руки шелковым кружевным платочком. И цепляя Гордея, подняла, таща его по тропинке к воротцам. На ходу что-то рассказывала, задирая взволнованное лицо. Гордей кивал, пару раз оглянулся. И снова кивал.
У самых ворот Таня снова потянулась к его голове, обхватывая руками плечи. И уже не оборачиваясь, быстро села в машину. Уехала, сверкая перламутром и хромом, мягко ворча двигателем на отличном бензине.
- Очки забыла, – сказал Горчик, когда старик вернулся, и взял обкусанную рыбешку, разделывая корявыми пальцами.
- Не помрет. У нее денег много.
Он ничего не говорил, пока ел, только думал о чем-то, поглядывая небольшими глазами то на Ингу, то на Сергея. И она, возясь с мелкими косточками в белой рыбной мякоти, осторожно понадеялась, что это не к ним, это гордеево прошлое внезапно явилось и исчезло, сверкая. Но интересно.
Доев рыбу, старик вытер руки о старое полотенце и налил себе остывшего чаю.
- Инга, там ватра, на лавке где-то. Угу. Вот.
Закурил, и начал неторопливо:
- Лидкина мать. Кореша моего дочка. Это сейчас, сколько ж ей выходит, Татьяне? Ежели шейсят мне тогда было? А она на двадцать пять моложе. Ну, значит ей сейчас – пейсят пять, значит. Лидка поздняя у ней. Вот.
Гордей задумался, положив на стол лапу с папироской.
- Да. Ну, то старые дела, ладно. А тут вы слушайте. Лидка в ресторане, где Абрикоса отель. Матери сегодня сказала, вот ребята у Гордея, я еще рюкзак вынесла. Байкер там один, из столичных мужиков, что с Абрикосом корешует. Поехал девку искать. Ты говорит, мама, ему скажи, а сама боится, так, шепнула Таньке, чего услышала. В общем, думать надо.
И оглядев непонимающие еще лица собеседников, уточнил:
- За Нюхой он поехал. Ну и Олега ж там. И Димка мой. Станет этот козел Нюху отбивать, а парни ж не дадут. А куда им против мужика, он большой и злой. Видал я его. Тьфу, говно, а не мужик. Но злой же.
Над столом встала тишина, только позвякивал цепью Кузька и громко чесал лохматый бок. Сережа, нахмурившись, потирал руками колени, дернул нитку, торчащую из свежей дырки, оторвал. Лицо его становилось все более жестким.
- Нет, – сказала Инга, – не смей. Я сейчас…
Она вытащила мобильник, выворачивая кармашек клетчатой юбки, быстро нашла номер. Кусая губу, слушала напряженно.
- Олега! Чего долго так? Короче, вы там не будьте. Забирай Нюху, езжайте в Керчь. Надо так. Я сказала! Потом объясню.
Выслушала и, темнея лицом, повернулась к Гордею, не к Сереже.
- Он не хочет. Сказал нет. Сказал, они…
И закричала снова в трубку:
- Да я! Ты знаешь ведь, я зря не говорю. Ищут ее. Ты что, привязанный будешь ходить? Днем и ночью? Пока она за своими бабочками! Я не ругаюсь. Олега!
Бросила телефон на стол.
Сережа встал, трогая ссутуленное плечо. Сказал мягко:
- Надо ехать. Поеду я, ляля. Надо быстрее, а то автобус, и пешком же еще.
Инга подняла голову, глядя, как быстро идет к дому. И вскочив, побежала следом, уже на крыльце схватила за руку.
- Нет! Не смей, ты! Уже было. И снова?
Он не поворачивался, шел в комнату, там поставил на табурет сумку, оглядываясь, сунул в нее лежащий на столе бумажник. И вскидывая на плечо, попытался обойти Ингу, а она ступала в сторону, в другую, хватая его за руку и не выпуская в двери. Удивленно смотрел, как дрожат губы на смуглом лице.
- Инга. Да что с тобой? Твой сын там. Я помогу. Нельзя мальчишке одному, против взрослого мужика. Наделает глупостей.
- Как поможешь? – хрипло спросила она, – как? Как с Ромом, да? Я… а если он? Так же?
И замолчала, мучаясь внезапным. Олега кричал тогда, похваляясь, Серега кинулся, угрожал убить гада. Эта девочка, видно же, влюблен по самые уши. А если он, так же, как двадцать лет тому Горчик? Рванется защитить. И получится такое же? Но уже с Олегой?
Опуская руки, сказала потерянно:
- Да что ж это. Сперва ты. А теперь сын твой. То же самое. И снова ты. Вы – вместе.
- Мой? – медленно переспросил Серега, – он – мой?
Худая рука поправила на плече сумку и Инга поняла – уйдет, теперь точно уйдет, холодно щуря серые глаза. И время свернется кольцом, снова кидая ее в прошлое, где случилось непоправимое, вырвавшее кусок их жизни и сожравшее двадцать лет.
- Сережа. Я потом хотела. Когда время будет, получше. Чтоб все рассказать, и чтоб выслушал. Двое вас. Может быть ты. А может быть, – она сглотнула, и договорила, потому что времени на маету и раскаяние не было, так все быстро нужно раскидать по местам, сделать, обдумать, решить, – может быть, Петр Каменев. Но сейчас, сейчас другое важно. Он может сделать что-то, как ты. Я не выдержу. Второй раз я не выдержу.
Горчик молча смотрел, как она плачет, приваливаясь к притолоке, и опустив руки. Через слезы Инга видела жесткое лицо, которое как ей казалось, совсем ничего не выражало. И вдруг испугалась, что он и правда отец, а значит, Олега может поступить не просто как защитник, а толкаемый голосом крови. И уже непонятно, за кого ей бояться, разрываясь внутри надвое.
Всхлипнула, пытаясь руки поднять, но снова опустила их, не понимая, что делать. А Горчик вдруг усмехнулся, тронул рукой густые темные волосы.
- Михайлова плачет. Ну то, как всегда.
Взял ее руку и потащил к выходу. Инга послушно влеклась, шмыгая и глядя в узкую спину с испуганной надеждой. А думала – кинусь орлицей, все расшвыряю, и вот вместо этого, крепко взятая, следом.
Он снова усадил ее за стол, подвинул мобильник.
- Набери. И мне дай.
Прижал трубку к выбритой щеке.
- Оум. То Сергей. Слушай. Мать тебе дело говорит, все очень серьезно. Надо прикинуть. Не вскидывайся. Мы хотим, чтоб не было у вас там трагедий.
- Ага, – сердито отозвался в ухе Олега, – а чего она кричит-то? Туда нельзя, сюда нельзя. Командует.
- Растерялась, – объяснил Серега и, глядя на сердитое Ингино лицо, добавил, – женщина. Ты тоже не греми там. Мужик злой, будет выслеживать. Вы что за ним, всей толпой по прериям собрались гоняться? А найдете даже, чего сделаете-то? Избить разве?
Инга дернулась, стискивая руки. Так спокойно говорит…
- У них все схвачено, понимаешь? Им поверят, вам нет. Вы для властей – малолетки сомнительные, а те – серьезные столичные бизнесмены.
Выслушал еще и кивнул, светлые брови разошлись, лицо стало спокойным.
- Так и сказал бы сразу. Значит, мы приедем и завтра вместе все порешаем. Не ори, грозный какой. Решать будем головами, ясно? Вместе. Ладно, Нюхе приветы.
Отдал Инге умолкнувший телефон.
- Они уехали в Ленино. Там дружбаны какие-то, у них переночуют. Сказал, хотели к ночи вернуться, но если все так складывается, то приедут в долину завтра. И мы приедем. Видишь, пока нормально все.
Гордей хмыкнул, вертя в пальцах разбитую папиросную пачку. Инга встала и медленно пошла обратно к дому. И Серега встал тоже.
- Дед, ну мы это, побудем там, в комнате.
- Да понял я.

В просторной комнате Серега подошел навстречу поднятому к нему лицу с темными яркими глазами. Подцепил пальцами перекошенный подол светлой маечки и, Инга подняла руки, чтоб снял. Легла, под его мягким нажимом и, как когда-то, послушно поднимала одну ногу и другую, пока раздевал снова, глядя сверху серьезно и пристально.
Не отводя глаз от ее вытянутого тела, такого красивого, Серега разделся сам и лег сверху, прижимаясь вплотную, думая с удивлением, да мне за что такое вот? Неужели правда? Столько ждал, и думать боялся. И вот она. Совсем-совсем моя Инга. И оказалось, как и боялся думать – не нужен никто, никакая, кроме нее. Сейчас, через сладкое длинное до невыносимости время, что движется все быстрее, ускоряется, вращаясь и мельтеша, она скажет свое дивное, женское. И настанет другое время, которое оба хотели отодвинуть подальше. Время рассказать что-то из жизни, проведенной порознь.
- Ром, – сказал, когда лежали рядом, мокрые, дышали тяжело и все спокойнее, глядели в побеленный потолок, где в углу плел свою паутинку паук-косиножка.
- Тогда на скалах. Ром.
Он взял ее руку и положил к себе на грудь, прижал сверху пальцами, чтоб чувствовать. И еще придвинулся ближе, касаясь горячего круглого бедра. Время постояло над ними, тоже утишая себя. И свернувшись, оглянулось, разглядывая то, что осталось в прошлом.
- Я его нашел. Сам. Потому что знал, если меня повяжут… прости, да, так. То я не смогу тебя защитить. Я знал Ромалэ. Упорный гад. Был. Ты меня ждала, а я решил, сперва найду и разберусь. Господи, Инга, не дергайся так. Ты слушай, ладно?

Он снова встал на скале, чуть смазанной жидкий лунным светом, белеющей в нем. И снова кинулся на него Ром, крича сорванным голосом грязные вещи, от которых темнело в глазах и луна исчезала, будто прячась за черными ночными облаками. И вдруг, взмахнув рукой, кинулся, целя ножом, нелепо ухваченным в кулак. Топтались на самом краю, каменная крошка готовно ссыпалась вниз, подошвы скользили, съезжая к покатому, обгрызанному ветрами краю. Надо было увертываться от лезвия, и не упасть. Как острие чиркнуло по руке, не заметил, не до того было, руки дрожали, держа на расстоянии от живота и сердца. И быстро все так. Шаг, другой, еще несколько мелких, как в дурном танце, с тяжелым дыханием и возней.
А вот как заговорила под ним пустота, уже принимая в себя, раскрыла бездонный рот, это он понял сразу. Не зря же летал с того козырька три лета подряд, и первое слово пустоты всегда слышал четко. Она сказала, как было всегда – уже летишь, не передумать. И потому, забыв о Роме и о ноже, мгновенно кинул мысль в другое – нужна линия полета, вот она, как всегда, чистая и верная. Вниз, по плавной дуге, взмахнув руками для переворота, чтоб отнес его в воздухе от острых краев, позволяя жестко и правильно войти в воду. Чтоб она не приняла его, как твердый асфальт, если неверно поставишь тело. Уже летел и сам стал ножом, просекающим свистящий воздух. Одну лишь секунду. А в следующую Ром свалился мешком, отшибая вбок голову Горчика и сминая тело, вклещился руками, и чужая нога, согнувшись, запуталась где-то, наверное, в его вытянутых ногах, непонятно, быстро. Как будто он весь прорубил Горчика, проткнулся в нем, в разных местах. И вместо ножа к ночной ждущей воде полетел хрипящий неровный комок с торчащими углами и ветками.
- Я камень задел, чуть-чуть, плечом. Как руку не свихнул, не знаю. А Ром летел с того боку. И сперва шибанулся, видать, а после уже упал. Там темно. Луна сверху. Слышно было, когда я вынырнул, далеко где-то музыка. И машина едет. Там все осталось, понимаешь? Как было. Я… я его не видел. Отплевался. И вылез, на камень тот, сел и сижу. Руки трясутся, аж ходуном ходят. Прям слышал, как смерть рядом прошла. И уходит, дальше, дальше. А я сижу. И радоваться боюсь еще, стал рукой себя мацать, вроде жив, а думаю, целый ли, погляжу на берегу уже. И тут вспомнил только, про него.
Он замолчал. Впервые за несколько лет очень сильно захотелось выпить, махнуть в себя сразу крепкого злого, как Нюха вот пила, без всякой закуси, чтоб прозрачная водка дала затрещину, и после приласкала. Как она умеет.
Горчик терпеливо переждал желание. Это он тоже умел. Научился, за годы завязки. Знал, это просто. Проще, чем поддаться.
- Вот. Стал головой крутить, думаю, та куда ж делся. Главное, тихо вокруг. сверху шумки всякие, обычные. А тут тишина и только вода под скалой плескает, ухает и снова плескает. Нет звуков. Короче, полез я в воду, снова. Накровил там, наверное, но в воде ж, боли нет, руки вроде двигаются. Камень обплыл, и с другой стороны его и увидел. Там луна, за камнем, не тень, а луна. Светит на лицо, а глаза открыты. Знаешь, ляля моя, я ведь до того никогда мертвых и не видал, только в гробу на похоронах, ну в кино еще. В гробу там какие глаза, видно – лоб серый, или подбородок острый. Цветы кругом навалены. Плачут все. Люди кругом. А тут – один я. Он лежит, руки раскидал, рубаха набок съехала. Смотрит вверх, а через лицо, я не понял, чего там думаю, шевелится. А то вода. Волна идет, мягкая такая, через глаза перетекает. И обратно. Вот я понял, он умер уже. Так что, я подплыл близко совсем. И стал его на камень вытаскивать. Повыше.
Он усмехнулся, вспоминая. Ромалэ был тяжелым и неудобным. И глаза черные совсем. Горчик его материл, потому что никак не получалось, чтоб из воды вверх, и тот на него сваливался, утапливая. Пришлось вылезти сперва самому и, расклещившись в неровном камне, тянуть. Как ту репку. Тянул, поправлял, слезая пониже, потом снова тянул. Пока всего на край не выворотил. Потом тысячу раз думал, почему не бросил. И проблем было б меньше, конечно. Упал. Шел и упал, бухой. Ударился. Свалился и утоп. Утром нашли. Несчастный случай… Ночами, в камере, закинув руки за голову и глядя на тусклый неоновый свет, который не выключали, думал. Понимал, можно соврать себе, что только спасти хотел. Будто совсем-совсем добрый, настоящий такой. Вытащить врага и попытаться вернуть к жизни. Но какой-то частью это было враньем. Не было мыслей и желаний никаких не было тогда. Волочил бездумно, потому что как глядеть, в черные мертвые глаза, уставленные в лунное небо. А после больше всего хотел связать концы веревки, что неумолимо расхлестались, вернуть совсем недавнее прошлое, в котором они враги, но – живы. Как-то склеить. И наклоняясь над мертвым лицом, полускрытым мокрыми черными волосами, дергая вялые плечи и с размаху отбивая ладонь пощечиной, понимал, оно все равно случилось, это дурное настоящее. Его не изменить.
- Я даже искусственное дыхание попробовал там что-то. Ну как умел. Правда, быстро понял, поздно. Я думаю, он сразу умер, виском шибанулся. И… все. А потом я сел и сидел рядом. Показалось, долго. Не знаю, сколько. Когда уже уплыл к берегу, выбрался там, далеко, и полез наверх, все еще ночь была. Прям, темнота, под скалами вообще черно, рукой трогал, где идти. Там и подумал, наверное, надо было вниз его, снова. Чтоб в воде был. Потому что найдут, сразу ж поймут, чего лежит высоко, может, кто тащил его туда. Ну, я думать сильно не мог, но помню, была мысль. Даже встал, не сразу ушел, ждал, смогу вернуться или нет. И не смог.
Под ингиной ладонью мерно билось сердце. Не частило, и она, прижимаясь, подумала, да сколько же раз он внутри себя видел это и сколько раз крутил, поворачивая так и эдак. Думал.
- Думал, – эхом отозвался Горчик, но говорил о другом, – ты меня ждала. Я знал, что к вечеру мне надо к тебе. Ни о чем уже не мог думать, только вот о том, что я обещал. Прийти. Я там рубаху постирал. А пешком шел уже к трассе, там долго ж. Утро, жарко стало. Меня пару раз подвезти хотели, да я решил – уйду подальше. На какой-то заправке аптека, пластырь купил. И в степи сел, перевязался. Пока то се, время идет быстро, прям. Но я рано приехал, светло еще было. И понял, мне нельзя, к тебе. Ты…
- Да, – сказала Инга, – я красивая, умная, а ты Горчик, полный дурак.
- Угу. Это и думал. Лазил там по лесу, решал, аж голову чуть не порвал себе надвое. Как тот волк, хоть садись и вой на луну. Потом из-за веток смотрю, окно засветило. Неярко так. В общем, еще ждал, все уговаривал себя. Вот думаю, она там побудет и плюнет, скажет, та ну его, козла. А оно блядь светится и светится. Ночь уже! А ты там сидишь, ждешь. Я к окну пришел. Сбоку занавеску подвинул чуть-чуть. А ты спишь. На боку и коленки согнула. И лицо… такое потерянное, и такое живое совсем. Я еще постоял, снаружи. Стою и себе – скотина ты Горчик, полный распоследний идиот. Тебя ведь ждет, а ты кто теперь? За убийство можешь сесть, ну не сесть, все равно, КПЗ, допросы, свидетели. Суд. Тебе что ли, такая жизнь? Чистая девочка, умная, и Вива твоя – такая вот царица, вроде жизни грязной вообще никогда не видала.
- Угу. Много ты знаешь.
- Солнце мое родное, мне ж было – только вот восемнадцать стукнуло. И так дурной, а еще пацан совсем. Что я там понимал?
Он замолчал. Снова там, в жаркой полной неяркого света и ошеломительного запаха полыни комнате, где сидел и смотрел, и тут она проснулась. И ничего не смог сказать и сделать, потому что слушала, кивала и – взяла его, отдавая себя, как и хотела. Смеясь от счастья. Тогда вот понял, как его любят. А никогда так.
Держа свою руку поверх ее тихих пальцев, снова попытался мысленно изменить прошлое, выдумать какой-то другой путь, в котором они после смерти Рома были бы вместе. И снова не сумел согласиться, с тем, какая ей была в нем роль. Ждать, писать ему, носить передачи, а после, когда вышел…
- Не-ет.
- Что? – она прижималась, и он не замечал, целовала его неподвижное плечо, тоже не двигаясь, укладывая поцелуи там, куда получалось коснуться губами.
- Ничего, моя цаца. Я так. Я тут подумал. Люблю я тебя. Может, если бы поменьше, а так…
- Вот незадача, – шепотом согласилась она, – я тоже подумала. Если бы я поменьше, наверное, можно было бы все повернуть по-другому. А так…
Он сел, сгибаясь над согнутыми коленями, и она села рядом, обхватывая его поясницу. Прижала ухо к спине и голос его раздавался в ухе, гулкий и странный, будто кто-то другой заговорил вместо ее Сережи.
- Я много думал. Было время подумать, чересчур его. Думал, где надо было все поменять? Откуда? Вот с нашего уговора о правде? Или раньше? И все вертался к самому детству. Никак не выходило, чтоб поближе к нам, понимаешь? Ну, четвертый там класс, пятый. Когда еще только начали меня таскать, в ментовку, когда я убегал и ездил черти куда. Воровал на вокзалах. А ты не знала, да? Ну, всяко там было. Ты пойми. Если бы я случайно вляпался, так бывает, живет человек и вдруг обана – тюрьма. Или – сума. Трагически. А я шел к этому, я ту жизнь просто жил. Потому долдонил тебе, что разные мы. Вот Нюха, к примеру. Кругом она извозилась, бедная девочка, но у нее оправдание – не помнит, болезнь, и название ж наверняка есть мудреное, и лечат. Что?
- Ангел она, – сказала Инга, – от этого если таблетками, то одно горе.
- Ну, я не знаю. Тебе видней. А я вот. С самого детства, и потом… Можно, я тебе не буду все рассказывать? Боюсь я. Бросишь меня, сама.
- Серенький. Расскажешь. Потом. Главное, насчет Ромалэ. Я же правда, думала, ты его убил. Черт, все это время!
- Дура моя Михайлова, любимая моя дура. Самая умная, самая красивая. Как это – взять и убить человека? Нельзя.
- И никогда не хотел?
- Хотел, – согласился Горчик, подтаскивая ее к себе и укладывая головой на ноги, чтоб видеть серьезное и мягкое внимательное лицо, – но то просто злость, и я это знал. А убить – нет.
- Нюша сказала, ты хороший. Сказала, вы может, думаете про него что-то, но нет, он хороший. Серый, она откуда знала? Почему я, с моей любовью, думала про тебя страшное, а она нет?
Горчик пожал плечами, и они блеснули загаром, рисуя мышцы. Инга тут же отвлеклась, но себя внутри одернула. Разговор серьезный, а она.
- Сама говоришь – ангел. Наверное, она видит не так, как мы, по правде видит, а не болезнь это. Я думаю, болезнь, это когда она пытается стать, как все. Ты чего улыбаешься? Тебе лучше, да? Уже не боишься?
- Я…
- Я не понял. Нет, кажется, понял. Видишь, у меня вот просто понять, а тебя поди разбери.
Она подняла руки к его скулам, тронула пальцем губы.
- Но ты разобрал. Ты правильно понял. Иди сюда.