Глава 83
Грань бесконечности

– Почему ты ушла? – он рвался вперёд и почти проваливался в желтоватую пелену, встряхивая головой в надежде, что это лишь пелена его слёз, скрывающая висящее на стене тело. Но мягко принимая, пелена отталкивала, и он, еле удерживаясь на ногах, снова бился, разводя руки, пытаясь скрюченными пальцами прорвать помеху. Жёлтое стекло, вставшее стеной, отгородило его от пещеры, которая одновременно была внутренностью студии, и там, за ней, всё переплеталось, показывая огромные цветы и между ними вдруг знакомую изогнутую кушетку, колыхающиеся на дальних окнах шторы, открывающие неровные каменные стены, увитые яркой зеленью. Не слышались звуки: стоны и шипение стихли, может быть, тоже биясь изнутри в мягкую преграду.
Навалившись на жёлтую муть, Витька застыл, покачиваясь, напряжённо пытаясь услышать. Мелко стучала в висках боль, билось сердце, шумело в ушах, и в самом центре головы зудело тонко и режуще – беспомощность пела свою нестерпимую песню.
– Потому что надеялась уберечь тебя.

Он выпрямился и оглянулся на пустое пространство, оставленное ему: распахнутые двери студии, за ними насмешкой – его лестничная площадка и тёмно-красный старый дерматин на двери в квартиру. Голос Альехо звучал в голове, и Витька, снова вглядываясь в шевеление за жёлтым туманом, спросил ещё:
– Но ведь глупо! Что она могла сделать там без меня, что? Вот и…
– Всегда есть надежда…
Он снова налёг на преграду, выдыхая и стискивая зубы, чтоб усилие было большим. Будто пытался в одиночку сдвинуть дом, двигая его плечом.
– Ты один, – напомнил ему голос.
– В-вижу, мать твою!
За преградой что-то происходило. Он не мог толком увидеть что. Всплёскивал свет, и мельтешили тени то медленно, а то вдруг кидаясь резко, как напуганные. И всякий раз сердце останавливалось, потому что до того, как появилась пелена, он видел достаточно, чтобы бояться. И помнил. Все его сны и всё, что случилось на зимнем берегу Азова, в чёрной пещере Эдема пришло и вкручивало в виски страх за то, что может случится там, в нескольких метрах. Или уже случается? Он видел силуэт, рывками проходящий между яркими пятнами, видел чёрные штрихи змеиных тел и тени людей по краям пещеры. Что-то менялось внутри, стена становилась прозрачнее. Но не потеряла крепости. Жадно глядя внутрь, он шарил руками по мягкой поверхности, переступая то в одну сторону, то в другую в надежде, вдруг где-то найдется слабое место, вдруг…

…Она шла к мастеру. Потому что он был для неё всем. Водой и хлебом, бесконечным счастьем и чёрным отчаянием, птичьими стаями радостей и громоздкими тучами тёмных печалей. Пришел спасти её. Бился. Теперь её очередь…
– Акут… Акут!!!
– Аа-шши… – отзывались чёрные провалы, и маленькая мысль юрким болотником ввинтилась в её мозг. Что-то было не так. Пока она шла, спотыкаясь, огибая валуны с распятыми на них телами, краем глаза видя, как сгибаются оборванные фигуры рабов, мерные вздохи потолка усиливались, будто торжествуя.
– Акут… – оттолкнула что-то, мешавшее ей пройти. И замерла, услышав тихий плач. Обок сидел Мерути с отброшенной пустой чашей. Опустив голову, вытирал рукой нос. И даже в макушке его, еле видной за сплетающимимся змеями, было такое отчаяние и безнадёжность, что, подняв ногу для шага, она не сделала его.
– Мерути… Пойдём, – протянула руку. Но мальчик, не поднимая головы, покачал ею.
– Мама, – сказал тихо в коленки, – и Оннали…
Они находились по разные стороны от её пути и обе, выгибаясь, смотрели. Дочь – с ненавистью. Мать, переводя взгляд с лежащего тела мужа на Найю, с чёрной болью в глазах.
Найя присела на корточки:
– Я… я вернусь сейчас. Эти ничего тебе не сделают, я… Я скоро…
Говоря, упорно смотрела на макушку мальчика, боясь увидеть то, что начиналось вокруг Акута, – шевеление тел, взметнувшиеся концы напряжённых хвостов. Внутри заныло от яростного нетерпения.
– Да… – голос мальчика был мёртвым и сухим. Он протянул руку, нашаривая отброшенную чашу. И Найя, выпрямившись, обвела колыхания длинных тел ненавидящим взглядом.
– Вы!!! – голос метнулся, и тяжкое дыхание потолка прекратилось, будто его выключили.
– Вы! Твари без сердца! Не трогайте их! Не смейте их мучить!
Капала вода у стен. Тихо, без голоса, стонал кто-то, произнося одно «х-х-х» пересохшей глоткой. Ярость плыла в голове Найи и, казалось, освобождала что-то внутри, будто и там всю жизнь были прилажены стальные захваты. Стронувшись с места, освобождённое сознание заскользило медленно, пробуя силы, и – всё быстрее…
– Выбери, – голос в голове был ясным, без шелеста и шипения, но не человеческим. Ни единого оттенка чувства в нём, хотя не был он мёртвым.
– Смотри на них, Вамма-Найя, и выбирай. Муж? Ребёнок? Или девочка? Женщина – её мать? Или? Кто ещё тебе дорог?
– Я… – она глянула на Акута: его почти не видно под шевелением тел. Худые ноги, показываясь из-под мелькания хвостов, дрожали. Пискнул, захрипев, Мерути, и она, бросившись к нему, сорвала с шеи мальчика тонкую жёсткую змею. Согнув, сунула к лицу и перекусила, отбрасывая искалеченное тело.
– Аа-шши, – мерно вздохнул потолок.
– Мне нужны все! Все они!
– Они? – в голосе не прозвучало удивления и насмешки, но Найя поняла, что они там должны быть. – Эти?
И, будто карандашом на бумажке, начертано было поверх слова презрение.
– Посмотри на них, светлая Найя…
Чёрный потолок вспыхнул, и поплыли картинки, прозрачные, проходя через измученные тела, как цветной туман. Варайя, с топориком над затылком Коры, Мененес, отдающий Владыкам женщин и детей, Кайру, наказывающий жену день ото дня всё сильнее с улыбкой на треугольном лице, Меру, отводящий глаза от уходящей Оннали…
– Хватит! Мне ваше кино – до лампочки. Они все должны жить. Сами. И сами страдать и понимать что-то потом. Я не выбираю!
– Тогда они будут умирать один за другим. Из-за тебя. Акут… Мерути… Онна…
Но, слушая, она уже смеялась. Потому что внутри себя летела сильно и мощно, и полёт кричал ей в уши: ты, ты можешь, Найя, ты поняла это и не испугалась! Ты летаешь!
И, держа маленькую руку Мерути, она закричала, радуясь своей силе:
– Никто не умрёт! Никто!
Путь Воды всегда неизменен, сколько бы и каких преград не возвели на его пути. И чем дольше воде преграждают путь, тем большую силу имеет она, вырываясь на свободу. И если вода, скопившая силу, вырывается, осознав её, все меняется. Потому что ничто не может противостоять Дару, когда он принят и осознан.
– Я так сказала, и я знаю, что говорю! Все должны жить и страдать, радоваться и бояться. Все!
– Аа-ш… – сказали чёрные дыры и, захлебнувшись, смолкли.
Тишина походила на темноту без единого звука-звезды. Только мерно капала пещерная вода, найдя свой путь. И в тишине раздался голос Оннали:
– Мерути… попей сам. Отдохни. Я подожду.
Мерути поднял голову, держа в руках пустую чашу. Зазвенели бронзовые браслеты, сваливаясь с запястий и щиколоток девочки. Сползая с камня, она ухватилась за расцарапанную ногу, но тут же выпрямилась и шагнула. К матери.
А из дальнего угла выступила согнутая фигура в рваной набедренной повязке. Оглядываясь на пролом в стене, ведущий в соседнюю тёмную пешеру, худой и бородатый Койсу шёл, с трудом делая шаг за шагом, отдаляющие его от Леи. Протягивал мальчику зажатый в руке сосуд с узким горлом. Вскрикнула его Леи в тёмном зеве пещеры, но он, замерев на мгновение, тяжело выдохнул и снова пошёл, исступленно глядя перед собой.
– Воды… тебе…
Протянув грязную руку, Мерути взял тыкву. Стукнувшись об пол, пустая чаша упала с его колен. И звук её утонул в сплошном звоне и треске рассыпающихся захватов. Люди сползали с камней, ранясь о стальные прутья, падали, поднимались и подхватывали тех, кто валился на них сверху. Не разбирая, кто свой, кто чужой.
– Акут! – мастер хромал ей навстречу, и Найя заплакала, закрывая лицо руками. А потом, смеясь, привалилась к его груди, так что он чуть не упал, обхватила руками, сильно-сильно.
– Идём! – она оглянулась и крикнула:
– Идёмте! Все-все, идите жить. Сами!
– Аа-шши, – вдруг мерно вздохнул потолок. И задышал, пульсируя мраком:
– Аа-шши, аа-шши…
Найя замолчала, отрываясь от мастера, только рукой сжимая его пальцы. Посреди камней шла битва, почти безмолвная, но яростная. Наступая на хвосты, подтягивая к себе длинные тулова, люди, сжимая змеиные шеи, били их головами о камень, вгрызались в цветную кожу, топтали и резали обломками браслетов. Тяжелое дыхание бывших рабов вплеталось в мерный звук чёрных провалов.
Найя зашарила глазами, разыскивая, и увидела свою Ноа, над головой которой оборванный мужчина поднял камень. Отбросила руку мастера.
– Не смей! Вы – люди!
– Они твари, они…
Кто-то прокричал, задыхаясь, и, застонав, упал, захлёстнутый живыми петлями, дёргая ногами в судороге удушья.
– А ты думала, всё закончено, светлая Найя? – в голосе было сожаление вперемешку с грустью, которое она сама начертила там, где ему должно быть. И она ответила:
– Нет. Никогда ничего не кончается. Просто один из циклов идет к завершению. Так?
И голос её, предназначенный уже для всех, метнулся под своды:
– Оставьте их! Они имеют право жить. Так же, как мы.
– Нет… нет! Нет! – ответы прыгали, как прыгает по стенам огонь. Но Найя уже бежала к упавшей Ноа. Заслонив, выставила перед собой руки. Её слова падали, как падают огромные валуны, загромождая ушелье:
– Никто никого не убьёт. Вы научитесь жить сердцем. А они, они подарят нам разум. И это часть мира. Необходимая часть!
Чёрные дыры смотрели с высокого потолка, и если бы кто-то смотрел на них, то увидел, как расширяются они, готовясь принять новую порцию силы. Но все смотрели на Найю, стоявшую перед женщиной-змеёй. И молчали. Молчали и змеи, застыв в безразличном ожидании участи или приказов.
– Аа-шши, – медленно вздохнул потолок, и чей-то камень с чавкающим хрустом обрушился на голову зажатой между колен змеи.

– А-а-а!!! – крик поднялся, и завеса перед Витькиным лицом колыхнулась, показывая ему в замершем мгновении то, что случится сейчас. Здесь, в мире, как в зеркале содержащем в себе все миры: Мененес, пляшущий на мёртвом Меру, – получившим по заслугам; длинные тела, изорванные в клочья, – за то, что делали, по заслугам; лица, враждебно повернутые к той, что защищала чужое, и новые камни в руках, познавших свою силу, поднимались. И ей – по заслугам! А там, за ней – ещё чужие, от которых неизвестно, чего ждать. Висящая на стене чужая. И – Ноа. Те, кто вчера ещё были змеями и посмели пытаться стать людьми…
Всем по заслугам!
– А я тут! Один…
Витька оглянулся затравленно, скользя глазами по привычным предметам. Упавший штатив, скомканные в углу цветные тряпки, сунутая на старый стул фотокамера. Не та, которой работал все последние недели. Простенький аппаратик, что перекладывали с места на место, не боясь потерять.
– Ты один. Но теперь так всегда.
– Так. Да, – ответил Витька голосу в голове, успев в несколько секунд уместить увиденное, принятое в сердце и обдуманное.
– И я на своем месте.
Оторвался от прозрачной стены и, делая шаг в сторону стула, подхватил камеру в ладонь. Прислушался к тому, что отозвалось внутри, не в голове – в сердце. И кивнул, доверяясь. На ходу потянул длинную шею софита, щёлкнул кнопкой и направил толстый луч в еле заметную желтизну. Встал, не пытаясь прорваться, и поднёс к глазу камеру. И по коридору луча увидел.

Цветы и полотна, острые жала каркасов и нежные стебли, неровности каменных стен и врезанные в них прямоугольники дверей студии. Улыбки, что исчезали, сменяясь печалью и мукой, и не поймёшь сразу – смееется ли, плачет лежащая в цветке. И тот, что стоит над ней, – стиснул руки на шее или подхватывает, освобождая. Мужчина на каменном полу, вытянув ногу в клубок проводов, держит на шее змею. И не поймёшь сразу – душит ли его горло цветное сильное тело или он срывает с себя врага, вонзая в кожу ногти. Наклон головы, нахмуренные брови… Оскал ярости или улыбка? Лицо, искажённое горем, или то – плач радости? Свет нисходящий сверху, от неба, но тут же – чёрные дыры в потолке. Любовь, вызывающая смерть, и ужас, превратившийся в любовь. Место, где темнота встречается со светом, и, перемешиваясь, они создают жизнь. Такой, какая она есть, всегда, и мы все – на этой грани. И каждый волен выбрать сам, что он увидит на сделанном Мастером снимке.
– Решайте! – щелкала кнопка.
– Решайте, решайте…
– Никто за вас, – шептал Витька, чуть поворачиваясь, нагибаясь вперед, падая на колено. Вытянувшись, направил камеру на дальнюю стену и снял, как расплетаются змеиные тела, держащие Надю-Аглаю. Как подхватывает её Ноа и опускает на свои колени светлое тело. И побежал им навстречу, не замечая, как раздаётся прозрачная стена, вытягиваясь перед ним длинным коридором.
В маленькой камере, которую он прижимал к груди на бегу, покоилось то, что манило великий ахашш, то, что держало, держит и будет держать мироздание на краю чёрной пропасти. А может быть, – не только удержит, но и чуть-чуть приподнимет, отодвигая. Сердце и разум, сопряжённые с Даром. Неважно, в каком месте Вселенной произошло рождение, и неважно, как именно выглядит то, что родилось, – картина, музыка, книга. Круги по воде жизни коснутся всего.
С последним щелчком спусковой кнопки в пещере, отделённой от Витькиной студии на непонятное количество лет и километров, будто качнулись невидимые весы. Кто-то сам бросил камень, а у кого-то он выпал из разжавшихся пальцев. Кто-то отложил в сторону вырванный прут, чтобы помочь встать раненому. А кто-то отвернулся от оглушённой ударом змеи, не добивая.
И в наступившей тишине люди, косясь на босую, со слипшимися на месте удара светлыми волосами Найю, стоявшую перед полуженщиной-полузмеей, стали уходить в высокую арку, помогая тем, кто идти не мог.
Потрескивали на стенах факелы, бросали красные отблески на гнутую сталь, неровные бока валунов и кучи шевелящихся тел в проходах между ними. Акут стоял, обнимая за плечи жену и Ноа. А она держала за руку мальчика. Посмотрев, как сидит Онна над телом Меру, шепотом сказала:
– Ты иди, Мерути. Вон твоя сестра.
– Я с тобой побуду. А то он, смотри, раненый весь, – мальчик дернул подбородком в сторону Акута, посмотрел, как двое мужчин взваливают на себя тело его отца, всхлипнул и заревел.
Найя вгляделась в прозрачную мягкую стену и, оставив Акута, подошла, не отпуская руки мальчика. Смотрела на Витьку, стоявшего с другой стороны. И подняв руку, приложила ладонь к мягкому. Улыбнулась.
Витька поднял свою руку, прижал к преграде, накрывая её ладонь. Смотрел на неё, на мальчика, вытирающего нос грязным запястьем. И вдруг вспомнил Васятку, который чуть старше, тоже вёл его спасать тех, кого любит, просто так, беззаветно.
«Зеркало. Отражение мира в другом. Я в ней, она – во мне». Мягкая, как невидимая преграда, тоска обхватила его сердце неумолимым пониманием судеб. Его судьбы, прочно связанной с его местом – в своём мире. И судьбы светловолосой молодой женщины, которую она нашла – в другом. Как отражение его самого. А значит, никогда вместе, но тем не менее – вместе всегда, до самой смерти. И после неё…
– Счастья тебе, светлая Найя, – голос его задрожал и охрип, комкая слова. Но она поняла, шевеля губами, произнося его слова вместе с ним. И убирая ладонь, оглянулась с улыбкой. Ноа Витьки, обняв за плечи Аглаю, скользнула сквозь раздавшийся плотный воздух, и он, поворачиваясь, обхватил девушку, прижимая к себе, поддерживая. Так стояли втроём, глядя через мягкое стекло пространства и времени на тех, кому жить свои жизни в неизмеримой дали, но кто неразрывно и навсегда теперь связан с ними сердцем и разумом.
– Счастья тебе, мастер! – и Найя вдруг засмеялась, как девчонка, махнула рукой, отпуская собеседников:
– Приходите летать!
– Да.
Витька, обнимая Аглаю, чувствуя, как щекочет кожу движение расписного тела Ноа, такое привычное и родное, увидел, как затуманивается мягкое стекло, и, хмурясь, шмыгнул носом. Сморгнул и осмотрелся. Тихая студия, полная полотняных колыбелей-цветов, еле видневшихся в полумраке, мягко светилась от снега, засыпавшего лежащий за окнами мегаполис. И оттуда, извне, слышались обычные звуки города: шум стройки, сигналы машин, дальняя музыка.

К Найе, опустившей руку, подошла Оннали и наклонилась поцеловать брата, свешивая волну гладких волос с одного плеча до самой земли.
– Это всё? – прижимая Найю к себе, шепнул Акут. Она вздохнула. Помотала головой.
– Подожди. Ещё не все понято. Или, если хочешь, – иди?
– Глупая девчонка моя жена…
– Да, любимый.
И ясный голос снова пришёл в её голову.
– От времени до времени и через время, светлая Найя, один виток спирали сменяет другой, и новый цикл приходит на смену завершенному. И каждый закат мира провожает танец Большого Ахашша, призванный думать над новыми знаниями, чтобы нести их в рассвет следующего мира. Твои люди ушли жить, светлая Найя, несущая Дар любви, а змеи остались, спасённые тобой. Ты – новое. Не было таких прежде в почти бесконечной смене смертей и жизней миров. Может быть, ты призвана приподнять мир, а не просто удержать его от скольжения в пропасть? Ты сердце, но ты и разум. И нынешний танец Большого Ахашша будет совершаем при тебе. Для тебя. И из-за тебя. Иди к нам, Вамма-Найя. Никто из людей этого мира не видел того, что увидишь ты. И никому не дано познать столько. Сердцем.
Змеи скользили, подбираясь ближе и окружая стоящих. Покачивались бесстрастные морды, высовывались и прятались языки. Расписные тела поднимались, стоя вертикально. А люди, поддерживая друг друга, шли и шли к высокой арке, поднимались по лестнице, оглядываясь.
– Идём с нами, Найя-сердце, достойное разума, идём… ты узнаешь, как правильно властвовать.
– Не ходи, – шёпотом сказал Мерути и дёрнул за руку сестру, – скажи ей!
Найя нагнулась и поцеловала мальчика в щёку. Улыбнулась Оннали. Сказала медленно, глядя на струение цветных тел:
– Мы нашли рай, а в нем полно змей… И вы всегда будете искушать, такая уж ваша природа.
Обнимая рукой худой бок мастера, добавила:
– Мы принимаем приглашение. Я, Акут и Ноа.
– Нет, Найя, только ты, светлая и достойная…
– Я уже сказала.
И она махнула Мерути и Оннали:
– Идите. Мы вас догоним. Придём, обязательно!

Елена Блонди
Сентябрь 2009 – май 2011