Глава 79
В пустоте

Он летел. Раскинутые руки обтекал крепкий ветер, и холод его был светлым и прозрачным, как чистое стекло. По шее трепались концы коротких волос, а пальцы ног шевелились от удовольствия – быть босыми на холодном ветру с севера. Севера? Где же тут север?
Оглядываясь, рассмеялся, и смех, ширясь, разошеёся кругами по ледяному текучему воздуху. Светлыми по темноте.
Под ним, он нагнулся, смотря ниже коленей, облепленных старыми джинсами, и ниже босых ступней – и вокруг него, и выше, – поднял голову, наслаждаясь каждым движением, – везде были миры. Круглые планеты с привязанным на нитке солнцем, плоские миры на уставших вечных слонах и больших черепахах, миры-луковицы из множества прозрачных чешуй, миры – кристаллы, вламывающиеся друг в друга, миры – груды старого железа, слепленного бесформенными кучами. И в каждом – свой север и свой юг, свои горсти звёзд и мерцающей радугой вставший над твердями воздух для дыхания тех, кто придумал, как выглядит мир.

Глядя, как удлиняется в бесконечность рука, тронул пальцем ёлочный шарик на тонкой петельке, и тот медленно закружился, пронося на боках бирюзовые пятна океанов.
– Смотри, Ноа, – шёпот, ворочаясь и погромыхивая, пошёл в стороны, и миры закачались в яркой пустоте, – смотри…
Повторил тише, оберегая. И, возвращая из бесконечности руку, тронул обнажённую грудь, ожидая ответа.
Вращались миры, мелькали луны, поворачивали бока земные тверди, и сморщенная шея старой черепахи гнулась, прячась под окраины скал. В тишине.
– Ноа?
Нагнул голову, рассматривая кожу. Светлую, ничем не тронутую, свежую под холодным ветром. В голове, что стала, как ещё один мир среди прочих, прозвучал голос:
– Теперь ты один, мастер…
Не изменился полёт. Ветер охватывал плечи, и руки парили по сторонам стремительного тела. Он мог делать всё, что хотел: свернуться клубком, вытянуться змеёй, прогнуться, вывёртывая голову. Продолжая лететь.
Мысль из темноты догнала, и он подумал её на лету: «Всё-таки ушла… Когда я сумел сам. Ушла…»
Пролетая между мирами, снова вытянул руку, скользя взглядом от чистого, без рисунка плеча к пальцам, теряющимся в неизмеримой дали.
«Мир изменился. Я сам – мир».
Мелькнул смутный ком и вдруг вспыхнул, рассыпаясь медленными брызгами света, ушёл за спину. А впереди уколола глаз крошечная искра, запульсировала, вырастая на глазах в нечто светящееся, обретающее форму.
«Смерть… И новая жизнь. Тут всё, и в одном из миров – моя Ноа. Увижу ли её когда-нибудь?»
Спокойные мысли не были горькими. Всё ранее пережитое казалось незначительным, но одновременно – делающим судьбу, а значит, не подлежащим изменениям.
«Увижу ли? Кто знает… Но всегда есть надежда. Надежда…»
Замедляя полет, машинально раскрыл ладонь, будто принимая в неё последнюю мысль, и согнул пальцы, не давая ветру смахнуть её.
«Надежда?»
Ломтик солнечной дыни. Фарфоровый отблеск скулы под тенью косо срезанных чёрных волос. «Я поведу тебя. Я вижу дыры – не ты»…
Он вдруг захотел увидеть её. Внимательные серьёзные глаза, худые руки с углами локтей, высокую шею, нос с горбинкой, чётко изогнутые губы. Иглы чёрных волос, трогающие белое плечо.
Где?
Миры вокруг летели с разной скоростью, вращались, подпрыгивали, кивали боками и выступами. Где искать?
«А надо? Ты уже можешь – один»…
Раскрыл ладонь, отпуская подуманную мысль, и, остановившись в чёрной пустоте, мгновенно захлебнулся ледяным ветром. Потоки резали кожу, как бритвой, в попытках увлечь за собой.
– Я обещал! Ей!
Что-то схватило за щиколотки, и, наклонив голову, увидел: это ветер задирает обтрепанные края штанин.
«Падаю! – и сразу же. – Надо лететь дальше!»
– Нет! – крикнул в пустоту, вспоминая, как говорил это слово мрачный Генка на зимнем песке у моря. Как лететь – без надежды?
– Я обещал! Им обеим!
Напрягая мышцы, сложился пополам, нырнув головой к коленям, выгнулся, взмётывая тело, как рыба, идущая из глубины. И, продираясь сквозь ветер, давящий из глаз острые слёзы, рванулся вверх. Так кинулся когда-то на нож, расправляющий лезвие в длинных пальцах Жуки в старой хибарке посреди стылой степи.
Новый полёт походил на движение через невидимую колючую вьюгу, когда всё хочет остановить, бросить в сугроб, и – лежи, спи, только не иди, куда хотел… Отплёвываясь и хрипло дыша, он вытер глаза закоченевшей ладонью.
В чёрной пустоте перед ним, казалось, только протяни исколотую холодом руку, висел огромный шар, сплетённый из множества расписных тел. Змеиные тулова струились цветными шкурами, замирали, и в местах, где их кожи соприкасались, мелькали, отскакивая, зелёные искры, гаснущие в пространстве. Весь сотканный из движения, шар медленно вращался.
Витька протянул руку, и перспектива изменилась, показывая, как крошечны его растопыренные пальцы и как далеко висит в пустоте гигантская живая планета, сплетённая из живых реальностей, выглядящих, как змеиные тела.
«Там. Они обе там. И там – всё»
Из точки соприкосновения двух длинных тел выпал в пространство зелёный светляк. И погас, умирая. Витька вперил взгляд в точку, откуда он появился, и, напрягшись, изо всех сил кинул себя в пустоту, отделяющую его от сплетённого мира.
«Там. Там, там», – билось в голове, и он повторял, перекосив пересохший рот, и летел вперёд всё быстрее, пока груда шевелящихся тел не ударила по глазам сплошной стеной, взорвавшейся вверх и в стороны. Он устремил себя прямо в пульсирующие петли, и, когда яркая зелёная вспышка ударила в глаза, прикрыл их руками, но тут же убрал их от лица, боясь упустить цель. Но за это мгновение всё изменилось.
Повиснув, смотрел с удивлением. Мир из змеиных тел исчез, на его месте покачивался ёлочный шарик, припудренный серебристой пыльцой. Проволочная петелька чуть согнулась, и от неё вверх, в бесконечность, уходила цветная нитка. Он сам когда-то, миллион лет назад, сидя с мамой на старом диване, продевал эту нитку в петельку, завязывая узелок. Шарик покачивался, и на боках его непрерывным калейдоскопом менялись картинки, маленькие и множество. Обычной земной жизни.
– Да, – сказал он и, рванувшись вперед, сделал ещё усилие.
– Да!
Собственный голос ударил его по ушам, выдергивая из сна. Витька сел, медленно расслабляя напряжённые мышцы и подтягивая одеяло к груди.
– Аглая? – позвал, не поворачиваясь к её подушке, потому что уже знал – там пусто. Но повторил:
– Надя?
Шумела в батареях вода, далеко внизу пиликала музыка, бормотал где-то телевизор, ахая и треща выстрелами. И тихо скреблось что-то о подоконник за чёрной задернутой шторой.
Откинув одеяло, увидел непривычно чистую кожу и, сморщившись, быстро отвел глаза. Ничего, даже красных следов, что оставались, когда его Ноа соскальзывала, отрываясь. Звук за окном беспокоил, и он спустил ноги с кровати, встал, слушая боль в мышцах, и потер бедро, горящее после холода пустоты. Обойдя пустую кровать, отдёрнул край ткани и прислонил лоб к холодному стеклу. За окном снег укрывал мохнатые от свежей листвы деревья, светились на белом жёлтые пятна фонарей. Мелкая злая крупа летела в стекло, поскрёбывала его множеством маленьких коготков. Витька бросил штору. Кончается май, всё верно, вот и снег.
Уйдя от окна, остановился посреди комнаты, оглядываясь. И что теперь? Исчезли обе, одна, которую обещал защитить, и другая, которая могла повести… Как защищать, если попытка найти их закончилась пробуждением? Там была пустота, и он был в ней один. Но что-то мог! Он вспомнил, как удлинялась в бесконечность рука, крутящая планеты. А тут…
Белел на столе компьютер, поблёскивали за стёклами шкафа чашки и корешки книг. Черным прямоугольником стояла распахнутая в коридор дверь.
И тут пустота. И в ней – тоже один.
Собираясь с мыслями, включил свет, отворачиваясь от пустоты углов. Оделся, натягивая трусы и джинсы, те самые, в которых летал. Просунул голову в футболку и подхватил на руку свитер. Постояв, надел и его. Мыслей не было. Одиночество встало рядом и, взяв его руку ледяными пальцами, махнуло второй, как фокусник, рассыпая будущее колодой брошенных карт: работа, снимки, разговоры с Альехо, журнал и похвалы, поездки, может быть, девушка, милая и красивая, а может, просто милая, чтоб встречала в дверях, прижимаясь и держа на весу руки, испачканные в муке. Сны… Ах да, ещё кошка, маленькая, черная…
Закричав непонятные скомканные слова, кинулся к телефону, уронил на пол старый аппарат, путаясь в спиральном гибком шнуре. Еле попадая пальцами в дырки, набрал номер.
– Альехо, Илья Афанасич, мне надо срочно! Я знаю, вы можете… Скажите! Да вы же учитель, чёрт бы вас! Да. Да! Я понял! Спасибо!!! Я еду!
И аккуратно положил трубку на рычаг, глядя на выдернутый из розетки в стене шнур мёртвого телефона. Ещё раз сказал шёпотом:
– Спасибо, вам. Да.
Выскочил в прихожую, ткнув ноги в ботинки, срывал куртку с вешалки, топтался, хлопая себя по карманам и лихорадочно прикидывая, где лучше поймать машину, хорошо – ночь, доберётся быстро.
Хлопнув дверями, повернулся к лифту и застыл, глядя на обитую алюминием дверь их студии, что находилась в получасе езды от его дома.
– Так. Да, – сказал хрипло. И, шагнув к двери, потянул на себя ручку.