Глава 71
Аглая и Витька

– Кошка?
– Да?
– А ты любишь Москву?
Аглая, покачивая рукой, чтобы лучше чувствовать, как держит Витька её ладонь, оглянулась по сторонам. Взгляд заскользил неровно, цепляясь за поток машин по левую руку, столбы на обочине, увешанные знаками и рекламой, жидкие кустики в пыльных листочках, отделяющие тротуар от проезжей части. Повернула голову, чтобы разглядеть справа, за Витькой, старые деревья и небольшой парк за кованой оградой. И везде – дома: торчащие из-за прозрачных весенних тополей и вязов, коробчато столпившиеся впереди, за парком, теряющиеся в дымке огромного простора, в который уходило широкое шоссе, выгибая блестящую под солнцем спину.

– Не знаю. Иногда очень люблю, а иногда устаю и злюсь. Она слишком большая. Как… как лапа великана. Он её протянул, а на ней гора всячины, но я маленькая, мне эта гора ни к чему, видеть только мешает. А ты?
Машины ревели и приходилось почти кричать. Витька проводил глазами степенный троллейбус, набитый пенсионерами, который обгоняли замызганные маршрутные такси.
– Я – нет. Но это не значит, что я её ругаю.
– Да…
– Я… чёрт, зайдем в парк, а?
Они свернули на узкую дорожку и, миновав плотно прижатые друг к другу многоэтажки, вошли под старые деревья. Парк был невелик, и дома окружали его со всех сторон, казалось, тесня тех, кто прогуливался внизу: старушек в стоячих пальто, молодую мать в кожаной мини-юбке, возившую коляску туда-сюда по площадке таким движением, вроде она гладит белье; спящего сложным углом пьяницу, сползающего с лавки так, что куртка встала коробом, открывая грязный живот.
– Тут хоть поговорить можно.
– Не опоздаем, Витенька?
– Нормально.
Кованая, сто раз крашенная зелёной краской спинка давила спину, и Витька поморщился, вспоминая, как саднила сорванная Ноа кожа на ребрах.
– Мне Москва очень много дала. Хоть я и ленивец страшный.
– Ты-то?
– Не замёрзла?
Аглая счастливо покачала головой, ёжась в тонком плаще. День был солнечный, но ветер с севера кусался внезапно и остро.
– Понимаешь, всем кажется, раз в Москве, то надо бегать и всё везде урвать, да быстрее. А я как-то не успевал. Не хотел. Я ведь и в лабораторию к Стёпке попал, потому что там никто не следит, во сколько пришел, когда уйдёшь. Сделал работу и ладно. Всегда считал себя лентяем и, в общем-то, никчёмой. А на самом деле… Просто жить хотел, понимаешь?
– Да.
– А для просто жить Москва не очень годится. Вот мы с тобой разговаривать в парк пришли. Потому что нам полчаса идти, а шумно, на ходу не поболтаешь. Вон, смотри, все пришли к этим, раз-два-семи деревьям, – он кивнул на гуляющих, – а ведь где-то этого добра – леса и рощи! Они думают, тут воздух. А где-то воздух такой, что его можно есть и пить!
– Зато тут всё под рукой, – она улыбнулась, – театры, премьеры, выставки. Еда и всяческие блага цивилизации.
– Театры не люблю, – он спохватился, – прости, я…
– Нестрашно. Я знаю, есть такие люди, да. Глуупые, смешные!..
– Выставки… Они знаешь, так часто, что можно, как на работу. В голове всё перемешивается.
– Но тебе ведь надо. Альехо сказал…
– Да знаю я. Мы сейчас не о том. Мы о люблю-не люблю, так?
Аглая кивнула. Ей было хорошо разговаривать, но еще приятнее было знать, что она может перебирать Витькины холодные пальцы и, поднеся к своему рту, подышать на них, согревая.
– Я часто думаю, что место в мире, которое именно твоё место, оно, наверное, для каждого своё. И мне кажется, надо его найти и жить там, а не в Москве, потому что она столица.
– А ты уже нашёл?
– Н-нет. Я когда зимой попал на Азов, подумал, так буду жить! Белить дом по весне, чтоб стоял, как невеста, и с рыбаками ходить в море. Но… Мало улиц, понимаешь? Если жить в посёлке, то или у всех на виду, или уходить в степь, в море, как мой дед – целыми днями один. А мне надо ходить меж домов, разглядывать. Чтоб и с людьми и без людей одновременно.
– Я понимаю.
Витька посмотрел в просвет между стволов. Там, среди вдруг расступившихся домов, был виден завёрнутый в невесомую дымку уголок горизонта. Над ним пластались, как сигаретный дым в комнате без сквозняков, светлые облачные пряди.
– Он у моря.
– Кто, Витенька?
– Мой город!
Выдернул руку из теплых пальцев Аглаи и показал в просвет:
– И чтобы небо всегда было видно. Большое. Это смешно?
– Нет…
– Ты чего?
Он смотрел на её опущенную голову с ровным пробором, на две косы, что заплела по его просьбе, и нахмурившись, оглядывала себя в зеркале утром, не зная, идёт ли ей.
– Я у моря никогда не жила. У нас Волга.
– А хочешь?
Аглая подняла серьёзное лицо. И улыбнулась, как в первый раз, когда Витька снимал её, стоящую коленками на диване в его комнате.
– А возьмёшь?
– Когда найду город – обязательно. Пойдём, а то совсем заморожу тебя. И Альехо разворчится.
Подходя к ревущему шоссе, она ладонью нагнула к себе его голову, чтобы услышал:
– У нас знаешь, что можно?
– Что?
– У нас в центре вечером люди гуляют с собаками. Медленно идут. И часто – здороваются, потому что знакомы, многие. А тут в центре…
Витька помолчал, думая. Хотел возразить, сказать о тихих спальных районах, укрытых густой зеленью. Но кивнул:
– Я понимаю, да. А всё прочее – из лапы великана. Ты хорошо сказала.
– Да…
Шоссе уходило к открытому за ним горизонту, блестело натёртой колёсами широкой спиной, и машины вдали казались игрушками, облитыми дымчатым светом. Кварталы домов перемежались с невесомой ещё зеленью парков, и налетал, приходя с просторных болот из далёкого далека, там, где летом будут лежать среди низкой муравки жёлтые комочки морошки и красные бусины клюквы, северный ветер, ерошил волосы и холодил мочки ушей. Аглая смотрела вперёд, так далеко, насколько могла, и разрезанная надвое ширина пространства радовала её, утишая страхи. Они шли к Альехо, Витька не сказал зачем, но попросил, чтоб и она с ним.
– Вить…
– Да?
– Мне еще очень нравится, что она – большая. Широкая. Далеко видно всё.
– Угу. Нам бы с тобой в Гранд-каньон. Хочешь?
– Да. С тобой – да.
Он рассмеялся и поддразнил:
– И в Долину Смерти? Со мной?
– Да…
…Что-то случилось с ним, после той ночи, когда снимал их с Ноа, сидящих на смятой постели.
Попадая в ногу, Аглая посмотрела сбоку на его короткий нос и круглый подбородок. Несколько дней молчал, почти не говорил ничего. А как-то позвонил днём, она внутри ахнула радостно, и вдруг сказал: «Ты, кошка, извини, я не приду сегодня, одна поживи, хорошо? В студии переночую». Она смогла промолчать, не спросила. На следующий вечер ждал у ступенек театра, с ландышами. И как сумела не раскричаться вечером, готовя ужин? …И не от того молчала, что берегла его, а просто почти умерла внутри, хоть и казнила себя: ну мало ли, один решил побыть. Потом сжималась время от времени, думая, вдруг ему тягостно, что она каждый день открывает дверь в квартиру своим ключом и каждый вечер – вместе.
А вчера, уже ночью, вдруг подхватился с постели, жикал диском старенького квадратного телефона, поговорил с Альехо. И повеселел сразу. Утром, оглядывая её, попросил, чтоб заплела косы.
Выйдя из метро, автобуса ждать не стали, отправились пешком. И Витька всё смотрел по сторонам, крутил головой, будто запоминал, что вокруг. Ей снова стало немного страшно. Но он повернулся, глянул серьёзным серым глазом, и она поспешно улыбнулась.

В гулком дворе, который от шума дороги берегли поставленные на попа высокие дома, отскакивали от белых стен детские голоса, взрыкивал автомобиль, тыкаясь среди кустов смородины, и ходили в зябко застегнутых пальто пенсионеры обоих полов, блюдя внуков на детской площадке. Ольга Викторовна, держа Рыжего на коленях, помахала им со скамейки у подъезда.
– Илюша вас ждёт! И я сейчас, надо же чаю…
Но Витька замахал протестующе, улыбаясь коту и его хозяйке:
– Нет-нет, Ольга Викторовна, вы планов не меняйте. Не убежим.
Аглая, кивнув, смотрела на старческую стеклянную слезу поверх выцветшей голубизны глаз. Улыбнулась Рыжему, величественно месившему широкими лапами драповый рукав.
– Солнце. Только утро кончилось, а оно скоро уйдёт за дома, – извиняясь, сказала старая женщина. И вдруг Аглая представила её себе – в платке, туго повязанном по бровям, в тёмном платье, собирающем подолом капли с мокрой тяжёлой травы. Позади – сложенный из шершавого камня старый дом, кидающий на приоткрытые ставни бледный свет огня в очаге. И сверху закатанное в дымку прозрачных облаков солнце – недвижным глазом, смотрит всегда. Держит на кончиках травин тусклые весенние огонёчки.
– Идём, – Витька потянул её руку.
Аглая перехватила удобнее коробку с купленным по дороге печеньем.

Альехо был весел. Сменив растянутый жилет на новый свитер из серой шерсти, ходил из комнаты в кухню, протирая чашки полотенцем, расставлял их на журнальном столике, выдвинутом на середину ковра. Кивнул, рассмотрев Аглаины чёрные косы и, не разрешив помогать, усадил в кресло. Витька стоял у книжного шкафа, доставая и перелистывая фотоальбомы.
– Дело пошло, Витя! – Альехо принес кипящий чайник и осторожно залил стеклянную колбу, придавил её металлической крышкой. – Сейчас расскажу подробнее, и знай: это серьёзный шанс, упустить нельзя. Слышишь меня?
– Да… – Витька аккуратно вдвинул среди книг альбом. Достал следующий, раскрыл.
– Сомневаюсь. Но услышишь – поймёшь. Вовремя ты мне позвонил. У тебя самого что? Проблема какая?
– Да.
– Ну, после расскажешь. Дождёмся Ольгу Викторовну… а вот, – и он крикнул в коридор, где загремел ключ, поворачиваясь в замке, – мама! Иди с нами чай пить. У меня новости для твоего любимца!
– Сейчас, Илюшенька. Рыжего покормлю.
Когда пришла и она, села в пододвинутое кресло, поправляя прозрачной рукой шпильки в седых волосах, Альехо вынул из старого серванта початую бутылку коньяку, качнул, рассматривая на свет.
– Надеюсь, с ним ничего не стало. За… да уж пять лет стоит. Как думаете?
Аглая покачала головой, улыбнулась, потому что Альехо посмотрел на неё с веселым вопросом. И украдкой глянула на Витьку, который, сидя на кухонном табурете, думал о чем-то, опаздывал кивать и улыбаться.
По комнате поплыл резкий запах спиртного, и Ольга Викторовна поморщилась, тоже с улыбкой.
– Ну, – Альехо поднял пузатую рюмку, обхватив ее толстыми пальцами, – за удачу?
– А? – Витька поднял голову.
– Выпей, мечтатель.
Пришел Рыжий, фыркнул непривычному запаху, проплыв посреди ног и ножек кресел, точным прыжком занял место на коленях Аглаи, упрятал лапы под грудь и стал смотреть яркими глазами на вазу с печеньем и горку бутербродов в плоской тарелке.
– А то борща? Дети? – спохватилась Ольга Викторовна, но Альехо замахал рукой:
– Потом, успеешь, мама. Дай мне сказать.
– Хорошо, Илюшенька.
Альехо откинулся на спинку стула. Сложив руки на животе, завертел пальцами. Оглядел сидящих и остановил взгляд на Витьке.
– Значит, так. Есть команда, делают новый журнал, глянец. Ребята молодые, азарт у них есть, умения есть. Но наивны, как все, кто под чужим началом ума набирался. Собрались вместе и хотят мир перевернуть. Тираж большой, спонсоры есть, реклама будет великая. Пригласили меня, дали карт-бланш, – он расцепил руки и поднял указательный палец, – на три номера! Три номера подряд могу делать, что хочу на десятке отведённых мне страниц. По договору они принимают всё, потому как мэтр. Витя?
– Я вас поздравляю, Илья Афанасьич, это здорово.
– Особой радости не слышу, но ладно уж. Фото для первого номера будешь делать ты. Под своим именем.
Звякнула ложечка, ахнула Ольга Викторовна, улыбаясь и прижимая руки к тёмной блузке. И в тишине стало слышно, как наяривает в широкой груди Рыжего мурчальный моторчик.
– Витя… – Аглая смотрела, как тот, опустив голову, мешает чёрный чай, стараясь не прикасаться к стенкам чашки. Подняв голову, встретил её взгляд и улыбнулся. От тихой и светлой его улыбки рука Аглаи на спине кота замерла.
– Это интересно, очень, – Витька стряхнул ложечку и положил её на край блюдца, – а почему же они наивны, Илья Афанасьич?
– Потому что на поле денег всем правят деньги. Ребятам кажется – талант нужен, востребован и будет продаваться, потому что он поражает и восхищает.
– А разве нет?
– Нет. Талант капризен и непредсказуем, и не таланту тягаться с ремеслухой, Витя.
– Совсем-совсем нет? Никогда? А чему же вы рады?
– Три номера – наши. Будут тебя знать не только гламурные дамочки, концепт у журнала неплох, хотят народный журнал сделать, как «Огонёк» раньше был, только без идеологии. Конечно, к четвертому номеру нас попросят учитывать мнения читателей, покупателей, спонсоров и прочую лабуду. Ты заупрямишься, я тоже. И на том сотрудничество закончится. Но эти три номера будут. А мы с тобой будем ждать следующих переворачивателей мира. И снова снимать в студии.
– Как-то цинично звучит.
– Да, – Альехо немедленно согласился и откусил от бутерброда с жёлтым лепестком сыра, – я стар, и я циник. Что не мешает мне держать свою желчь под контролем. Я знаю, мир не меняется к лучшему, но это наш мир, и мы в нём живем. Но ты не впечатлился. Хандришь? Аглая, доложи на мостик, что там, в машинном отделении происходит?
Аглая пожала плечами, взглядывая на Витьку вопросительно. С удовольствием поддержала бы шутку, но вдруг тот обидится…
– Итак, включай голову, сердце и через недельку начинай. Можешь мне рассказывать о планах, можешь своей прекрасной чернокосой деве. А можешь никому ничего. Просто сними и дадим в первый номер.
– То есть сам – всё? Что захочу?
Витька поставил на кружевную скатерку чашку. Вдруг пришло и охватило, радостное и мягкое, с покруживанием и покачиванием, запело в ухо, трогая мочку: «…всё сам и увидят, будут говорить о тебе, ведь сможешь-сможешь, поразишь в сердца… и кто знает, вдруг и перевернешь мир… там, где опустил руки Альехо». В голове завертелись картинки из возможного будущего, ещё неснятого. Невесомая майская зелень, плывущая в весенних сумерках. Лица, фигуры, знаки теней на песке и асфальте, глаза и раскрытые ладони. То, что может быть скучным, показанным тысячи раз до него, а может стать невыносимо, до боли под ложечкой, там, где душа, – настоящим. Как единственно верный звук…
Взял ложечку и стукнул ею по блюдцу. Звук получился надтреснутый и грубоватый.
– Илья Афанасьич… Вы меня извините. Такая новость. Это очень важно и спасибо вам. Вот только… Тут произошло кое-что. Я потому и позвонил. Поговорить.
Аккуратно вернул ложечку на блюдце. Альехо положил руки на колени и стал водить туда-сюда, нажимая ладонями. Ольга Викторовна заторопилась:
– Ну, пейте чай, дети. А я сериал включу. Вы поговорите, да.
– Дверь прикрой, мама, – Альехо не посмотрел, как она уходила, прихватив с собой чашку. Через открытую дверь проник в комнату дневной луч, просветил насквозь башенку седых волос, тронул позолоту на чашках и умер, разрезанный дверью.
– Давай, я слушаю.