Глава 69
Горе Онны

Дерево мостков вокруг площади в последний раз подставляло себя под людские подошвы. Мягкое от воды, пружинило под ногами, грело босые ступни, лаская. А люди шли и шли, здоровались, прижимая руку к груди, желали друг другу хорошего, останавливались поговорить и занимали места у самых перил, чтоб лучше видеть, как от реки по широкой дорожке, обрамлённой яркой зеленью, пойдет вереница девочек в венках из речных цветов.
Снова был вынесен из большого дома резной трон, суетились жёны Мененеса и их помощницы, развешивая гирлянды цветов и устилая дерево вокруг трона шкурами.
Птицы кричали, как новенькие флейты. А флейты, рожки и барабаны вплетали звуки в их песни, в шум ветра, бегущий по макушкам деревьев, в гомон праздничной толпы. Сырая глина площади, еле успевшая подсохнуть, была засыпана охапками травы и брошенными поверх циновками. И выложены по кругу временные очаги, чтобы не было недостатка во вкусной новой еде.

– Ну, где они? – невысокий Кайру демонстративно почесал выпяченный живот и оглянулся на собравшуюся толпу, – так и с голоду помереть…
И, поймав благосклонный взгляд вождя, вышедшего под клики толпы, вскинул тощие руки, завертелся волчком так, что полосатая тайка показала сверкнувшие худые ягодицы.
– Дочери Айны! Ждём вас! Ждём!
Запрыгал, кривляясь, но посматривая, не сердится ли Мененес. Тот махнул рукой одобрительно. И толпа взорвалась криками, согнавшими с веток стаи лесных птиц:
– Дочери Айны! Эйй-яя! Где наша еда? Мы ждём!
Онна всплеснула руками, любуясь, как красиво скользят по запястьям браслеты. Вокруг притопывали мужчины, мерно выкрикивая призывы дочерям Айны, женщины хлопали и иногда визжали, когда мостки начинали раскачиваться. Бегающие под ногами дети разыскивали своих матерей и скакали поблизости, не упуская их из виду.
Все любили первую еду. Через несколько дней станет слишком тепло и большие грибы уйдут, их хватает наесться во время праздника, а потом всё реже попадаются они вокруг деревни.
– Ждём вас, ждём! – Онна приплясывала и, смеясь, искала глазами сына. Видела поодаль мальчишек, уже разбежавшихся по семьям. Кайру, передохнув, заголосил снова без слов с дикими вывертами, и она прикрыла ладонями уши, поворачиваясь к мужу. Меру криво улыбнулся и несколько раз топнул ногой по дереву.
– Дон-н-нг… – тяжкий и звонкий звук Странной вещи вождя, одной из самых красивых вещей племени, перекрыл вопли и топот. И все замерли, притихнув. Медный диск, подвешенный на собранной из молодых стволиков арке, закачался и под рукой вождя, державшего колотушку, снова спел – до самого неба:
– Дон-н-г…
Продлил звук над охапками травы, поленьями, аккуратно сложенными в очагах, горами фруктов и вязками сушеного мяса. И сошёл на нет, погружаясь в наступившую тишину.
– Вот они, наши дочери… – шепнул женский голос и смолк. Кто-то шикнул.
От реки, сначала тихо и далеко, но постепенно становясь всё громче, нежнее, потекла песня. Онна в последний раз оглянулась, ища Мерути и, с досадой нахмурив брови, оперлась на перила, высматривая процессию.
Тонкие голоса плыли, сплетаясь, как вьюнки на ветвях, звенели речными раковинами, шептались листьями в сонной ночи. И следом за песней, будто гоня перед собой стадо воздушных барашков, шли девочки в венках из синих цветов на распущенных волосах. Мерно ступали босыми ногами, колыхая жёлтые, белые, голубые подолы с широкой каймой вышивки. Каждая прижимала к животу огромный гриб, трепещущий чешуями, выпускавшими облачки спор.
– Аххх, моя Сельяли! Сельяли идёт, красавица моя! Впереди! – женский голос прорезал тишину и смолк, испугавшись нарушить пение.
Онна тревожно нахмурилась, до боли в глазах разглядывая идущую первой девочку. Когда во время дождей у очага она помогала дочери укладывать на кайме красной тайки богатый узор, не сомневалась, первой пойдет она – красивая дочь самой красивой женщины деревни. И все это знали. Но вот впереди процессии сверкает, переливаясь вышивкой, синяя тайка. Синяя?
Девочки приближались, покачивались на волосах одинаковые венки. У Онны зарябило в глазах, и она отвернулась, смаргивая слезу. Чтоб успокоиться, поискала глазами сына. Ну что же. Видно, не судьба её Оннали идти первой, наверное, там, на берегу, девочки сами что-то решили. Хоть бы не обидели её. Выходя из реки перед ликом светлой Айны нельзя совершать плохого. Может, Оннали сама уступила место Сельяли? Добрая у неё девочка.
Онна схватила за руку мужа.
– Меру, где наш сын? – говорила еле слышно, потому что песня ещё не закончилась и надо было дослушать, чтоб не огорчать Айну.
Меру молчал. Песня заполнила площадь. Девочки вышли в середину и, кланяясь вождю, разошлись к очагам, уложили грибы на циновки. Стоя внизу, под зрителями, подняли руки с узкими девичьими браслетами, хлопнули над головой и опустили, замолкая. Вождь, привстав, кивнул высокой башней сплетённых волос, разрешая говорить.
И сразу всё, кроме водоворота криков и смеха, отступило. Матери, перегибаясь, окликали дочерей, визжали малыши, топотали мальчишки, торопясь спуститься. Цветная толпа хлынула по узким лесенкам, разделяясь на множество рукавов, похожих на змей в расписных шкурах, и мостки опустели.
Онна, которая сперва ходила медленно, кланяясь и улыбаясь, теперь почти бегала, продираясь через весёлых людей, хватала за руки и плечи.
– Оннали? Не видели мою дочь? Мою Оннали?
Меру она потеряла в толпе. И, вырвавшись из объятий соседки, выскочила к свободному месту у очага, который утром сложили мужчины, развесив на столбах семейные знаки из птичьих перьев. Женщины, чьи знаки висели рядом, подвинулись, придерживая подолы с мисками, приглашая её присесть.
– Что ты мечешься, Онна? Наверное, твоя дочь выросла раньше, чем ты думала, и сидит за хижиной с молодым охотником…
Худая и высокая Тенья рассмеялась, держа над огнём ветку с кусками гриба:
– Присядь, поешь. И накорми мужа и сына. А дочку накормишь прутом, когда прибежит.
Онна огляделась. Не слушая, бросилась к стоящей Сельяли, которая вытаскивала из венка звенелки и оделяла ими маленьких девочек, тут же убегавших с подарком.
– Сель! Почему ты? Где моя Оннали? Ты её видела?
Девочка потупилась и отрицательно покачала головой, отступая. Онна с тоской в сердце увидела, как сложились её пальцы в охранный знак. И, дёргая головой в попытке всё усмотреть по сторонам, увидела охранные знаки кругом: кто-то держал пальцы в складке одежды, кто-то прятал руку за спину, а кто-то, шепча, складывал знак прямо на виду, загораживаясь. И все отводили глаза.
– Меру!
Она вела взгляд по вдруг ставшей слепой толпе, не видя глаз ближних, а дальние занимались своими делами – кормили детей, жарили еду, поправляли огонь в очагах и смеялись. Громко смеялись, чересчур громко. Слёзы плыли, превращая мир в месиво цветных пятен. И в неясном, слепом мире внезапно взгляд прямо на неё – яркий и острый. Онна замерла, будто споткнулась на бегу. Вождь Мененес, сидя в кресле на уложенной шкуре, ниспадавшей блестящими жёлтыми складками в чёрных кругах, смотрел на неё, не отрываясь. Уперев толстые руки в колени, чуть нагнулся, чтоб видеть лучше. И во взгляде – знание и удовольствие, кривившее рот еле заметной усмешкой.
«Нет… показалось… – Оннали не могла отвернуться, потому что всё прочее скользило перед глазами мокрой глиной, – он не может так… он ведь отец всем нам»…
Вождь отвернулся сам. Милостиво принял из рук присевшей Ладда-хи чашу с вином и, отхлебнув, откинулся на спинку кресла. Хлопнул в ладоши, призывая музыку.
Оставшись без опоры его взгляда, женщина покачнулась. Мир закружился, набирая обороты. Ей казалось: время скачет огромными прыжками, и день уже должен бы кончиться, и начаться другой, но на самом деле время не ушло дальше первого глотка вина у очагов. Кое-кто, усевшись, посматривал на Онну, и женщины подталкивали мужей локтями, показывая на неё, стоящую шатко посреди тех, кто переходил от очага к очагу, – разыскивая своих или неся угощение.
Когда шум вокруг слился для Онны в сплошной гул, она зашарила глазами по толпе, разыскивая мужа, а тот стоял совсем рядом, в неловко-нарпяженной позе. Поднимая глаза, медленно удивилась – не подходит, не берёт за руку. И поймала его взгляд, успела, как утром маленький Мерути. Читая отчаяние, тоску и вину, сделала шаг, протянула руку с неслышно зазвеневшими браслетами. Схватила его – вялую, послушную – и дёрнула к себе.
– Меру… Ты провожал нашу дочь утром?
Спрашивая, прижимала его руку к груди, чтобы он слышал, как прыгает её сердце, не желая принимать внезапно понятое.
Он шевельнул рукой, но не отнял её. И посмотрел снова – со злостью, вызовом и отчаянной любовью. Ничего не сказал. Тогда Онна выпустила его руку, тяжело понимая то, что прочитала во взгляде. О сделанном им выборе между дочерью и женой. И медный гонг стукнул виски изнутри: «ты одна, Онна, как всегда одиноки женщины с любовью к рождённым ими детям… од-на…»
Она отвернулась от лица своего мужа, старательно забывая понятое.
– Ты не видел её, – сказала без вопроса, утверждая. И задала следующий, озабоченно оглядываясь по сторонам, а правое веко её мелко дрожало:
– А где наш сын, Меру? Может, он видел сестру?
Меру разлепил губы, чувствуя облегчение от того, что её глаза оставили в покое его лицо.
– Бегает. Где-нибудь… бегает…
Пирующие, те, кто посматривал на них с беспокойством, убедившись, что муж и жена, стоя рядом, – разговаривают, занялись праздничными делами. А Онна шарила глазами по толпе, быстро и невнятно думая о том, что же ей делать сейчас. По веткам, сбрасывая водопады, скакали круглые белки, и так же прыгали её мысли, не находя правильного пути. Если бы не ударивший взгляд вождя, кинулась бы к нему, сразу голося о дочери, но – медлила, предчувствуя близкое маленькое будущее, как это умеют делать женщины. В этом будущем вокруг неё вставала глухая высокая стена, сложенная из нежелания помогать, неудовольствия от порчи праздника, страха за свои семьи.
Но есть вещи, которые надо делать независимо от предчувствий. Это знают все женщины, которые проходили через женскую кровь и носили детей. Ребёнка не заставишь стать снова семенем. Как не оставишь малышом, запертым в хижине. И не отвернёшься от того, что только сама должна идти к нему на помощь всегда.
Оттолкнув мужа, Онна пошла вдоль мостков к лесенке, ведущей к большому дому вождя. Её волосы, схваченные широкой лентой, вышитой перьями и меховым кружевом, касались края мостков. Люди у костров поднимали головы, провожая её быстрыми взглядами, и тут же отворачивались, громко переговаривались и шутили. Она шла, следуя плавно круглящимся мосткам, которые завтра уже сломают, набросанная трава щекотала ступни. И понимала: шагнув от стоящего Меру, она отправилась в путь. А чем он закончится – не знала.
Из прохладной тени под мостками протянулась кривая рука, скользнула по кончикам пальцев. Онна вгляделась в полумрак и присела на корточки перед полулежащим с тючком травы Тику.
– Ты видел, колдун? Моих детей? Скажи, видел, да?
Он покачал головой отрицательно, блестя зубами в криво раскрытом рту. Но в глазах, затянутых хмельной слезой, было то, чего не было в глазах её мужа, переполненных любовью: жалость, сострадание и попытка утешить.
– Но хоть скажи… Они еще тут? Оннали? Мальчик?
– Не знаю… женщина…
– Врёшь! – она искала его потухший взгляд, хватая сухую руку, дёргая за нее, – ты, колдун, скажи мне правду, ну?
– Их нет, – негромкий голос толкнул в спину, и она оглянулась, еле удерживая равновесие.
– Акут, смотрите, мастер оставил болезнь в доме и вышёл к нам, – прошелестело поблизости.
Резко поднявшись, она схватилась за ушибленную об край мостков голову, не замечая боли.
– Иди к нам, мастер! Где твой знак, потерял? – Кайру размахивал веткой с нанизанными кусками гриба, сморщенными и источающими мясной аромат, – веди к нам свою белую жену, подкормим!
Акут стоял и смотрел на неё. Онна подумала: это третий человек в толпе, не прячущий от неё глаз. И в них, кроме жалости и попытки утешить, – знание того, что она в пути.
– Где? – без голоса спросила, и мастер, похудевший за время болезни так, что складки на щеках стали резким до черноты, протянул ей плоскую раковину с начирканным по светлой стороне рисунком: женская фигура уходит, держа за руку мальчика, а впереди в самом конце тропки, прорисованной двумя сходящимися линиями, – девичий силуэт в длинной тайке.
– Н-нет, – грудным низким голосом сказала мать, с облегчением принимая текущие слёзы, размывшие страшную картинку, – нет… она не… могла увести его, моего сына. Или – увела? Ты!
Сжала кулаки.
– Нет, Онна. Твой сын увел её. За твоей дочерью. Я – один.
– Онна, – руки мужа легли ей на плечи, – иди домой. Не верь ему, он больной, посмотри, еле стоит. Они вернутся. Не могли далеко…
– Пусти! – вырвавшись, она бросилась к лестнице и побежала по невысоким ступеням, падая к ногам вождя.
– Мененес! Ты наш отец и вождь, да будут дни твои и ночи, да будут они!.. Пусть воины и охотники выйдут на тропы!
Её крик заставил людей и музыку замолчать. Все повернулись, держа в руках еду и глиняные кубки с питьём, но никто не смотрел на кричащую, все – на вождя.
– Скажи им, Мененес! Пусть ищут детей!
Ладда-Ха, присев на корточки за деревянным креслом, выглядывала с испугом и жалостью, придерживая круглый живот. Мененес нахмурился, положил толстые руки на подлокотники.
Тишина выросла посреди площади, как огромный гриб, а лес вокруг трещал и звенел птичьими песнями, да плыли вдоль горизонта прекрасные равнодушные облака. Онна беспомощно огляделась. И не имея сил ждать ответа, крикнула ещё, показывая рукой на сидящую Ладда-ху:
– Твоя жена, вождь, скоро подарит тебе сына! Так позаботься о нас, мы тоже твои дети!
Тёмные пальцы сжались на подлокотниках, собирая складками роскошную шкуру, которую когда-то выделала в дар вождю Онна.
– Твой ум пуст, глупая женщина! Мы все знаем, твои дети не славились послушностью, так? – он кивнул толпе, разрешая поддержать прогремевшие слова, и с площади донёсся согласный шёпот, – ты не научила их порядку, а теперь стоишь тут и смеешь приказывать мне, своему вождю?
– Нет же!
– Молчи! Если бы думала о них, а не о браслетах на своих руках!.. И не о том, сколько раз возьмёт тебя ночью муж…
Онна прижала руки к щекам, с ужасом глядя на разгневанного Мененеса. Из-за спины в такт его словам шёпот возникал и стихал. Вождь разжал пальцы и встал. Башня волос, переплетённых с перьями, кольцами лозы и полосками меха, делала его выше. Качнув головой, осмотрел притихших людей и вдруг улыбнулся:
– Но Мененес и без твоих упрёков помнит: каждый из вас его дитя. Пусть даже это пустая ленивая женщина, не умеющая следить за семьей. Иди в дом, отдохни. И когда твои дети вернутся из леса, где они забыли о почтении к обычаям, не забудь привести их сюда, пусть все порадуются тому, что сердце твое снова спокойно. Меру, забери свою женщину.
Он поднял руки и размеренно хлопнул дважды, разрешая людям продолжать праздник.
Онна беспомощно оглянулась. …Спины, затылки, локти. Смех, шутки и обрывки песенок. И – музыка.
– Пойдём, – руки Меру обхватили ее, прижимая. Горячее дыхание обдавало щёку и ухо:
– Идем, Онна, не гневи вождя, нельзя. Он верно сказал, прибегут, а тебе отдохнуть надо.
Попытался вынуть из её пальцев раковину, но она прижала её к груди. Вёл бережно и осторожно, крепко держа за плечи, кивал поднятым лицам и криво улыбался, извиняясь за женскую панику.
Онна шла, мёртво переступая ногами. Попыталась сказать, приваливаясь к плечу мужа:
– Ты не понимаешь… я скажу тебе…
Но он шикнул, стискивая её плечо. Проговорил тихо:
– Молчи. Скажешь потом, не тут!
И она с надеждой замолчала, пошла быстрее, обдумывая полусонным от отчаяния мозгом, что именно она скажет дома, чтобы понял наконец: остались одни, потеряли детей, сразу обоих. И надо что-то!..
Меру остановил её резко, не отпуская от себя, возле сутулой фигуры мастера, который так и стоял у края мостков.
– А ты… больной урод… подойдёшь к моей жене хоть на птичий прыжок… убью. И твою безумную белую жену тоже.
Взмахнул свободной рукой, целя в лицо. Акут промолчал и не пошевелился, не посмотрел на поднятый кулак. Только глянул на Онну, сведя брови, и чуть прикрыл глаза, утешая взглядом.
Но она не заметила. Шевеля губами, повторяла про себя самые нужные слова для Меру, потому что больше их говорить было некому.