Глава 66
На поиски

Обещание было дано, и от этого невозможно уйти. Слишком часто и долго она подчинялась течению чужих жизней, не своей, там, в мире высоких домов, полном железа. И сейчас, сидя на тёплом дереве мостков с мальчишкой, маленьким и одиноким, Найя понимала, это обещание – единственно верный путь. Внутри поднималось холодное возмущение, странное для неё. Будто туда, где она хозяйка, пришел незваный и грубый гость, чтобы наследить грязными ботинками, разрушая тихий уют её дома. Удивилась мимолетно тому, что чувствует. И здравые насмешливые мысли прошептали ей: «тоже мне хозяйка, подумаешь, хозяйка»…

Но ответила мыслям, как положила руку с печатью на исписанный лист. Да. Хозяйка. Она так чувствует, и этого достаточно, чтобы вырваться из плоского мира общих умностей, отлитых в гирьки пословиц, поговорок, примет, которые – для всех. «Не для меня» – было выгравировано на её печати. И она удержала себя от ненужных внутренних оправданий. Только ещё раз пришлепнула тяжёлую печать: я хозяйка, я решила, у меня свои правила – с этих пор.
– Не скажем Акуту. Пусть спит. Вдвоём пойдем по тропе, найдём твою сестру и вернёмся вместе, понял?
Мерути всхлипнул. Поковырял отстающее дерево столбика. И только после этого посмотрел на Найю сбоку.
– Это далеко может…
– Мы справимся. И вернёмся.
И тогда он улыбнулся. Так, что у Найи зашлось сердце. Да только чтоб смог так улыбнуться измученный днями и ночами темных ожиданий, стоило дать обещание.
– У тебя тут – каша, – она подёргала круглое толстенькое ухо.
– Я ел, – насупившись, поторопился объяснить, – надо, чтоб сила, ведь идти…
– Понимаю. Правильно, ты – охотник. Большой и сильный.
Он снова нагнул голову, пряча лицо.
– Что, Мерути? Не слышу.
– Я маленький… – вытянул перед собой руки, раскрывая ладони, – видишь? Они меньше листьев на винограде! Я не достаю до верхней петли на двери! Отец нагибается, чтоб я потрогал его щёку! Я не успел вырасти, Найя!..
– Глупости. Ты большой внутри, больше своего отца! Жди тут.
Вставая, провела рукой по его волосам. А хотелось – прижать к себе, целовать круглую щеку, петь-бормотать смешную сказку.
Уже открывая дверь, слушая дальний гомон начинающегося праздника, всё-таки остановилась, поддаваясь здравым мыслям.
– Мерути… А может, Оннали, правда, убежала на праздник? Мы с тобой можем пойти туда…
– Нельзя ждать, – крикнул мальчик, – нельзя! Если сейчас, то она, может, ещё не нашла тропу, и мы быстро… И болотники ещё не закопались! Надо сейчас!
– Хорошо.

В полосатой от света хижине Найя остановилась, оглядываясь. Что надо взять? Одета. Воду? Но везде ручьи, и деревья держат в свернутых листьях воду и сок, Акут показывал какие. Еду? Взять мешочек с орехами. Но сначала…
Найя присела возле спящего мастера, и время в хижине остановилось, давая ей насмотреться. Птичьи крики отдалились, частая капель в углу, где прохудилась крыша, стала тягучей, будто не вода – кисель стекал с листьев.
«Когда же, – думала, не отрывая глаз от линии щеки с резкой складкой, от полураскрытых губ, от уха среди чёрных, с седыми нитями прядей волос, – когда наступит время сказать «насмотрелась, надышалась, надоел…»
В том времени, что медлило вокруг, этого не было.
«Хочу, чтоб никогда»…
Тихонько откинула край волчьей шкуры, чтоб видеть бок и живот, согнутое колено. И набросила снова, боясь остаться.
«Если проснется, не пустит. Но надо сказать, куда я ушла»
Огляделась, не поднимаясь с колен. И, вскочив, прошла на цыпочках к маленькому алтарю, за ним, в тайничке у стены, нашарила отданный Корой цанговый карандаш. Нажала на кнопку, проверяя, не сломан ли остаток грифеля. И огляделась, беспомощно злясь, что всё совершается быстро и нет времени приготовиться толком. Но тут же, кинувшись в чуланчик, вытащила плетёнку, набитую плоскими речными раковинами. Выбрала ту, что побольше и, положив на стол, стала рисовать на ней, с удивлением и радостью ощущая послушный руке карандаш.
– Вамма-Найя… – сиплым шёпотом позвал от входа Мерути.
– Сейчас…

Положила раковину на пол рядом с постелью, чтоб мастер, проснувшись, увидел. И, выпрямившись, нахмурила брови, думая – что-то ещё надо. Мерути, перекрывая солнечную полосу, вздохнул, нарочно громко.
– Да! – шёпотом сказала она, вспомнив слова мальчика о лесном городе, куда стремилась его сестра. Достав из ниши в стене тряпочный сверток, сбросила ветошь и поставила около раковины стеклянный шар. Свет охватил его яркими ладонями, зажёг искры в медленной жидкости, окутавшей шпили, крыши и кудрявые деревья.
– Ухх… – вздохнул от порога Мерути.
Беря его за руку, Найя последний раз оглянулась, не посмотрев на пылающий янтарным светом шар, ещё раз коснулась глазами спящего лица мужа. Плотно закрыла дверь.
И, увлекая за руку мальчика, почти побежала по мосткам в ту сторону, куда он указывал, – боясь расплакаться и передумать.

Лес блестел повёрнутыми к солнцу листьями, и время от времени по ним пробегали полосы света, когда скопившаяся нагретая вода падала горстями на подсыхающую траву. Найя спотыкалась, разглядывая витые колонны пара, что поднимался повсюду, щурилась режущего блеска луж, уменьшающихся на глазах. Два месяца сумрак серой кисеей покрывал все предметы и мир вокруг, приглушая цвета, два месяца она видела всё через сетку дождей. И вот! Глянув вверх, снова споткнулась. Небо, улетев высоко-высоко, парило куполом нестерпимой синевы, и громоздились окоёмом пухлые облака, похожие на пломбир для великанов.
В кронах деревьев мелькали, вспыхивая, красные, синие, жёлтые птицы. По тёмным стволам носились белыми и рыжими мячиками зверьки, похожие на бесхвостых белок.
– Как красиво!
– Тут прыгай! – мостки обрывались далеко за краем деревни. Валялся рядом с последним настилом увязнувший в глине сломанный столб и каменное топорище. Найя прыгнула, уйдя по щиколотку в тёплую грязь. Протянула руки, ловя Мерути.
Вытаскивая ноги из глины, он отошёл к деревьям, тёмной купой стоявшим на опушке леса, и стал бродить, нагибаясь и шевеля рукой мокрую траву.
– Что ты ищешь?
– Сейчас… вот…
Мерути опустился на корточки и стал копать мягкую глину подобранной палочкой. Найя присела рядом, смотря на плоские проплешины в траве, истыканные дырочками крошечных норок.
Раздался писк, и от неожиданности она вздрогнула. На конце палочки Мерути извивался оранжевый членистый червяк, короткий и толстый. Мальчик сел на поросшую травой кочку, держа палочку на вытянутой руке. А другой схватил Найю за пальцы.
– Ты меня держи.
Её передернуло, когда, выдохнув, он широко раскрыл рот и, вытаращивая глаза, затолкал пальцем дергающееся тельце поглубже в глотку. Трудно глотнул и затих, приваливаясь к Найиному боку.
Она сидела, не шевелясь, смотрела, как наползает на лицо Мерути зеленоватая бледность. Дважды он дёрнулся, сдерживая рвотные позывы, и Найю тоже затошнило. На посеревшем лице открылись блестящие глаза, уставились перед собой в пространство, завешенное мокрыми листьями.
– Ты ползешь, я бегу… ты в глине, я на траве… ты в норе, я, – Мерути трудно сглотнул, – я… ем тебя, ем… ты во мне, я на траве!
И выкрикнул так, что Найя вздрогнула:
– Где тропа? Покажи!
В наступившей тишине еле слышны были крики и пение из деревни, да чирикали птицы в кустах неподалеку. Мерути обмякнув, тяжело привалился к Найе, клоня голову, и она придержала рукой его потный лоб. В ушах зазвенело от ожидания. Может, он потерял сознание?
– Мерути… – шепча, чуть шевелила губами, чтоб не помешать.
Рыжим мячиком с ветки сорвалась мохнатая белка, затрещала пронзительно и унеслась вверх на соседний ствол.
– Всё, – голос мальчика был ещё хриплым, но совершенно человеческим, и Найя перевела дыхание.
– Я посижу. Немножко.
– Да-да.
Но тут же стал подниматься, больно цепляясь за её волосы. Покачиваясь, махнул рукой в просвет между огромных деревьев с резными листьями, собранными в пучки.
– Там тропа. Болотник показал. Пойдём?
Поднявшись, Найя обхватила его плечи и пошла рядом, отводя ветки, нависшие над узенькой тропкой. Над их головами, резко мяукнув, пролетела белая птица, направляющаяся в глубь леса, туда, куда шли и они.
Мерути шёл ровно, уже не качался, только время от времени сглатывал, морщась, и сплёвывал оранжевую слюну. Найя молчала. Отвлёкшись на происходящее, она на некоторое время забыла о мастере, но, идя по влажной, проскальзывающей под босыми ногами глине, затосковала, представив, как просыпается и шарит рукой, разыскивая её.
– А что там в деревне, Мерути? – шлёпая ногами, спросила, чтоб прогнать тяжесть на душе.
– Праздник. Айну славят.
– А как? Расскажи.
– Все идут на площадь. Траву несут сухую, мешки. И сыпят её, чтоб было сухо. И чтоб сидеть. А мужчины… Траву несут женщины, – уточнил он, – мужчины стоят у мостков с топорами и веревками. Девчонки раньше ушли, ещё до света. К самой реке. Там распустились утром синие звенелки.
– Колокольчики?
– Звенелки! Они их плетут и надевают на волосы. А потом, когда Айна выходит, идут купаться. В венках и голые.
Мерути фыркнул.
– Большие мальчишки, они по кустам сидят. Если какого мальчишку поймают – привяжут на площади, все смеются. Но они всё равно сидят, смотрят. Чего смотреть? Все дожди смотрели же…
– Правда, – согласилась Найя, – чего там смотреть? А потом?
– На площади большой огонь для еды. Новая еда.
– Какая же новая? Ведь только вода сошла.
– Э-э-э… – посмотрев снизу, но всё равно свысока, он вырвал руку и побежал с тропы, проламывая кустарник.
– Ты куда?
Повозившись, мальчик, пятясь, вернулся на тропу. К животу прижимал огромный круглый гриб размером с голову. Белые чешуи гриба трепыхались, выдыхая в воздух тонкие облачка спор. Мерути нажал посильнее, и гриб смялся, пыхнув густым облаком. Найя чихнула, отмахиваясь.
– Вот, – швырнул гриб снова в кусты, – когда Айна подходит к середине неба, девочки идут, поют и несут грибы. Их насаживают на веточки и жарят. Они вкусные даже сырые.
– Чего же ты выбросил? Нам тоже надо будет поесть.
– А, – он махнул крепкой ручкой, – тута их полно.
– А что потом, Мерути?
– Танцы всякие. Отту можно пить, кто большой. Все ходят, кланяются. Смеются. Хороший праздник. Я мало помню, столько раз помню, – он выставил рожками два пальца. И снова загрустил, – я маленький…
– Ты вырастешь, – Найя говорила машинально, захваченная картиной яркого солнца, множества красиво одетых смуглых людей, пахнет вкусно, и музыка. Сейчас она была бы там, держа за руку своего мужа. И пусть все видят, пусть знают… как спросил тогда вождь? Кричит ли она? Она бы ответила – да! Кричит каждую ночь…
– Оннали себе шила тайку. Красную, – Мерути умолчал, сколько раз он выдёргивал нитки из вышивки, когда они ссорились с сестрой.
– В ней ушла…
Найя глянула на его макушку. Когда Мерути вспоминал о сестре, то, казалось, становился меньше ростом. И, погладив его ладошку пальцем, наказала себе строго – не думать об Акуте. У мальчишки вон – сестра убежала, а отец струсил. Чтобы отвлечь, спросила, глядя в небо:
– А эта птица как называется, Мерути? Что всё время летит над нами?
– Никак. Это чужая птица, нехорошая. Она там была, когда мы гуляли с Оннали, и тропа чуть не увела её.
– Я думала, она с реки.
– На реке – речанки-крылатки. Маленькие, и крылья у них широкие. Кричат так – мау-мау-мау…
– Точно! – Найя вспомнила утренний птичий концерт, – а эти у нас называются – чайки. Странно, что у вас нету им названия.
– Она чужая. Чужое не надо называть.

Птица парила, отведя чуть назад изломанные по локотку крылья и, поворачивая маленькую голову, рассматривала идущих – то одним, то другим жёлтым глазом с чёрным зрачком. Летела быстрее, когда маленькие фигуры скрывались под кронами деревьев, и останавливалась, держа крыльями восходящий поток, когда они появлялись в просветах и на полянах.

Солнце стояло прямо над головой, горяча кожу, выжимая тяжёлый пот, а они шли и шли по узкой, но удобной, натоптанной тропе, совсем уже высохшей. Наговорившись, молчали. И Найя поняла – сегодня вряд ли вернутся. Что там, в деревне? Акут её ищет, и, конечно, ищут мальчика родители. И сестру его ищут. Состоится ли праздник, если двое детей пропали?
Сжимая теплую ручку Мерути, поняла с тоской – состоится. Из-за того, что любовь каждого направлена только на близкого. Что им всем, нарядным, заждавшимся солнечного света, – горе одной семьи, если других оно не касается? Разве что старая Берита, она, казалось Найе, больше и глубже всех в племени умеет думать, она… А что – она? Сядет и обдумает, чтоб – знать. На будущее…
Когда жара стала совсем тяжёлой, посидели в тени деревьев, похожих на ивы, с узкими серебристыми листьями. Съели один на двоих огромный гриб и напились росы, спрятанной в розетки лопухов.
Мальчик с беспокойством следил за парящей в голубом небе белой птицей, которая держалась над ними, не улетая далеко. А Найе нравилось, что она с ними. Будто за деревьями – море, и можно, проломившись через лёгкие заросли, выскочить на золотой пляжик и вволю накупаться.
Отдыхая, нечаянно заснули и подхватились от того, что зверёк, пробегая по веткам, сорвал с листьев небольшой водопад прямо им на головы.
Мерути посмотрел на желтеющее солнце.
– Айна стелит себе облака, – сказал беспокойно.
– Ты не знаешь, долго идти?
Но он, не отвечая, крутился посередине тропы, смотрел вдоль глинистой ленты и зачем-то заглядывал в заросли кустарника, скрывающие обочины.
– Идём! – протянул ей руку, не глядя, и уже привычно вложил в ладонь горячие пальцы.
Айна трогала макушки деревьев, и те послушно чертили поперёк тропы послеполуденные тени. Мерути, через каждые несколько шагов останавливаясь, рассматривал эти полосы и мешанину веток, пронизанную вечерним светом.
– Мерути, если будешь топтаться, – начала Найя, но он прервал её:
– Вот! Нашёл! – и стал кланяться, стоя в столбе косых лучей, прижимая к груди ладонь:
– Хорошего тебе лета, добрая Айна, пусть будет славной охота твоего мужа…
Указал рукой на выступивший к самой тропе куст, увешанный мелкими листиками. Найя присмотрелась. В солнечных пятнах, просвечивающих листья насквозь, скручивался из зелени, жёлтого света и чёрточек веток – калейдоскопный водоворот с тёмным пятном-норой в центре. Мерути потянул её туда, прямо в гущу, на марево качающихся от ветерка пятен.
– А тропа? – но он уже дёрнул неожиданно сильно, и Найя, скользнув по влажной в тени глине, охнув, зажмурилась, влетая лицом в зелёное месиво.

– Ты не стукнулась?
Открывая глаза, Найя поморщилась от проходящего приступа головокружения. В лицо заглядывал Мерути, смотрел озабоченно, по своей привычке упираясь руками в согнутые коленки.
– Н-нет, – повертела головой и стала медленно подниматься, потирая ушибленное при падении бедро.
Лес вокруг помрачнел, и тропа стала намного шире. «Просто вечер, солнце садится, вот и…». Втянула носом запахи, толпящиеся вокруг. Деревья пахли не так, совсем по-другому пахли. Из плотной чащи, подбитой кружевом огромных папоротников, донесся унылый вой и захлебнулся, икнув. Найя вздрогнув, обхватила себя руками.
– Пойдём же! – Мерути переминался на середине тропы, смотрел беспокойно. Найя посмотрела в ту сторону, откуда они шли, и не узнала леса. Лианы, скорчив узловатые стволы, вились по гнутым деревьям, свешивали над ними резные листы и огромные, как давешний гриб, багровые и тёмно-синие цветы, пахнущие душно и тревожно.
– А где мы? Где наша деревня, Мерути? Там?
– Я не знаю! Теперь не знаю! Ну пойдём же!
– Как не знаешь?
Над головой пронзительно крикнула чайка. Качая острыми крыльями, низко висела в вечернем небе, поворачивала гладкую головку, глядя то одним, то другим глазом. Найя снова взяла мальчика за руку.
– Ну… веди…
В спины им светил огромный диск красного солнца, садящегося на широкую новую тропу.
И, скрытые зарослями, перевивая через сучья и листья окрашенные закатным светом тела, беззвучно двигались узкие, плавные змеи, неслышимо говорящие друг с другом на языке ахашша.