Глава 55
Ноа и Аглая

Может ли умереть, стать прахом то, что находится в расщелине между жизнью и смертью? Прах серых бабочек вился тонкими струями, но они не были теми бабочками, что летали, присаживаясь на солнечные пятна в лесу. Серые бабочки лишь названы так, потому что являлись увидевшим их – с крыльями и выпуклыми глазами, но ничего от живых не было в них. Они – самая суть пустоты, грань перехода, которая есть всегда. Для тех, кто осмеливался смотреть, или тех, кому суждено было на грани между жизнью и смертью увидеть: пустота принимала форму, сама. В этом мире было именно так.

Витька спал и никаких бабочек не видел. Только застонал во сне, когда снова ему стало восемь лет и он, раскачавшись на тарзанке, выпустил из рук лохматую петлю, обжигая кожу ладоней, и полетел на корявый ствол степной груши. Тогда не успел ни вскрикнуть, ни даже моргнуть, зацепился неловко отставленной ногой за низкую ветку, его крутануло в воздухе, и, стукнувшись скулой, обдирая ухо об кору, свалился вниз, в ямищу между сухими корнями. Шум в голове утихал, и снова услышался стрёкот степных кузнечиков и голос маленькой Таньки, которая, боясь подойти, стояла черным столбиком, заслоняя солнце, спрашивала:
– Витька? Ты живой… там?… – а в голосе уже звенели кузнечики слёз.

Во сне, пришедшем через два десятка лет, Витька ясно увидел, как трещины в коре груши затянула серая дымка, встала туманом между его целой головой, летящей на ствол, и его же разбитой со всего маху головой, которая будет через мгновение. И в этой дымке была пустота бесконечности. Он летел медленно, как космический корабль через галактики, – неподвижно висел на огромной скорости, и не мог отвести глаз от серого тумана, в котором шевелились чудовища и вырастали деревья, рушились города и толпы людей плоской волной кидались от края к краю, умирая вместе, чтобы осыпаться из серого тумана мелкой трухой.
Во сне его затошнило, и тошнота, как уже пришедший удар, так сильно вздёрнула летящее в воздухе тело, что снова неловко отставленная нога дёрнулась, цепляясь за низкую ветку. И с ударом о землю он проснулся, вскидываясь с влажной подушки. Рывком садясь, взмахнул руками и, уже приходя в себя, увидел в остатках сна, как серый туман разлетелся плоскими хлопьями, похожими на крылья больших бабочек. Витька придержал одну руку другой, оглядываясь в жёлтом сумраке, чтобы не разбудить спящую рядом Аглаю. И не увидел её.
Спуская ноги с постели, прислушался, стараясь за стуком сердца и собственным хриплым дыханием понять, что там, в чёрной дыре дверного проёма в коридор, зажурчит ли вода, скрипнет дверь.
Но было тихо, и даже город тяжело молчал, будто и он, ударившись, потерял сознание и лежал за окном плашмя.
Витька еле слышно выругался, чтобы совсем проснуться. Успел мельком подумать о том, что стал часто ругаться и злиться. И трудно сдержаться.
Хотел окликнуть Аглаю, но тяжёлая тишина раздражала, беспокоила. И он просто пошёл в коридор, тихо ставя босые ступни. У зеркала, наполовину скрытого висящими на вешалке куртками и плащами – откуда у одного столько старья, всё собирался половину выкинуть, но после жалел, придумывая, как можно снять Стёпку в дедовом макинтоше или Тину в забытой тёткой пелеринке, – на ходу нажал ладонью тёплый пятачок выключателя. И прошёл, не останавливаясь, с чувством помехи от того, что промелькнувшая в зеркале фигура выглядела как-то не так.
Беспокойство покусывало, подгоняло. Свернув за угол, Витька встал в коротком коридорчике, ведущем в кухню. За матовыми узорами стеклянной двери вздрагивал огонёк свечи, бросая блики на два силуэта по обе стороны стола.
Два? Витька провёл рукой по груди. Опустил голову, всматриваясь, но в слабом мерцающем светом разглядеть ничего не смог и, протягивая руку вперед, шагнул к стеклу.
Нащупал холодную круглую ручку, потянул на себя. Открывал медленно, чтоб не скрипели петли. И, придержав дверь, чтоб не ударилась о стену, замер в проёме.
Но две женщины, сидящие друг против друга, даже не пошевелились. Темноволосые, обнажённые, сидели прямо, положив руки на столешницу, а между ними скакал на огарке свечи рыжий хвостик пламени.
Слева сидела Аглая. Свет рисовал небольшую грудь, чуть видную за рукой, и линию подбородка, показывал чётко вырезанные ноздри и тёмные ямы над скулами. Переливался бликом на пряди волос, наискось прочертившей щеку.
Женщина, что сидела справа на длинной деревянной лавке, была не так худа, свет ставил мягкие точки на круглых плечах и сильном подбородке, а волосы, забранные в небрежный жгут, спускались по спине, и хвост жгута лежал рядом с голым татуированным бедром.
Витька, опустив голову, глянул на собственную кожу со следом рисунка. Без Ноа будто чужую. Прижал руку к груди.
Край полных губ татуированной женщины чуть изгибался в улыбке, и Витька, потирая грудь, подумал: это она ему улыбается, не переводя взгляда. А Аглая сидела неподвижно, вперив блестящие глаза в глаза собеседницы.
– Что… ты…
Рука Ноа поднялась со стола и вытянулась к нему, показывая ладонь в останавливающем жесте. Чуть повернув кисть, поманила. И снова ладонью остановила, показывая, где надо встать.
– Не бойся. Она спит. И будет спать, пока я смотрю ей в глаза.
– Оставь её.
Отсюда, близко и сверху, ему было видно, какие они разные. Сильная, с круглыми руками и плечами Ноа. Ложбинка между полных грудей с чётко очерченными горошинами сосков, колено крепкой ноги, поставленной на перекладину под столом, – ноги женщины, которая проходит за день большие расстояния и, плавно садясь отдохнуть, не опирается рукой о землю. Бронзовые блики на густых волосах.
И худая, как школьница, черноволосая Аглая, с прямыми плечами и маленькой острой грудью. И сидит тоже, как школьница, смирно, положив руки ладонями вниз, не шелохнется.
– Подожди. Немного. Дай мне досмотреть её сны.
– Ты!
Но, не отрывая продолговатых глаз от лица Аглаи, Ноа вдруг вздернула верхнюю губу и зашипела. Мелькнул острый язык между белых зубов.
Город молчал, так странно, не бывает такого, чтобы не слышно вообще ничего. Но вот она – тишина, тяжёлая, плоская, как чьё-то мёртвое тело… Не тикали часы в коридоре. За облезлой дерматиновой дверью не гудел лифт.
– Вот, всё, – Ноа отвела глаза от Аглаи и взглянула на Витьку, улыбаясь, – теперь она спит сама по себе, пусть. Ей не нужны наши разговоры.
Плавно повернувшись, подтянула на лавку босые ноги и, обхватив руками колени, уютно села, вздохнув, как после утомительной работы.
– Сядешь?
Витька подтащил Стёпкин табурет и уселся, стеснённо ощущая свою раздетость.
– Случилось что? Или так пришла, из-за того, что мы с ней спим?
Аглая продолжала сидеть, глядя туда, где было лицо отвернувшейся сейчас Ноа. Было неловко смотреть на неё, почти больно. Жалко.
– Там сейчас что-то происходит, мастер. Старый Тику не стал смотреть сон серых бабочек и показал его Меру, глупому охотнику, отдавшему своих женщин змеям. А я смотрела этот сон вместе с охотником через твою женщину. Через неё.
Она повела плечом в сторону Аглаи.
– Не понимаю. Тику. Меру. Они кто? И как Аглая?
– Ты видел сон?
– Я? Этот? Нет, я…
– Что ты видел? Ты умирал?
Витька вспомнил шершавый ствол груши, несущийся в лицо.
– Д-да. Из детства. Чуть не разбился тогда.
Ноа кивнула. Покусывая кончик косы, смотрела на Витьку.
– А может, я и не умирал.
Кожа без рисунка беспокоила, как свежая ссадина, хотелось водить по себе руками, будто разыскивая потерянное.
– Ногой зацепился и упал. Случайность.
– Но ты видел серых бабочек.
– Не знаю. Туман видел, в нём – всякое. А что?
– Серые бабочки приходят, когда рядом стоит смерть.
– Я их не видел, – упрямо сказал Витька.
Ноа кивнула:
– Правильно. Теперь их будет видеть она, – и снова небрежно повела плечом.
– Почему она?
Витька глянул на Аглаю, и ему показалось, что угловатые плечи тонут в еле заметной серой дымке.
– Весь мир трагических случайностей, твоих случайностей, теперь – её. Потому что она тебя любит. И всё готова принять на себя, чтоб защитить.
– Так не бывает.
– Не бывает такой любви?
– Она не сможет! Я ведь могу попасть под машину, когда она, ну в театре, например. И умру. Так?
– Так.
– Вот!
– Я не о том. Я о готовности. Ты будешь жить и можешь даже умереть, но с этого времени ты никогда не один. Она беспокоится о тебе – всегда. И потому твои серые бабочки теперь у неё.
Он опустил глаза, разглядывая столешницу. Блюдце протягивало чёрную овальную тень, прыгающую в такт пламени.
– А ты? – он снова потёр грудь ладонью. – Разве ты не со мной всегда?
– Я – не человек, Вик. Ты многому меня научил, но я не человек.
– Жалеешь?
– Не умею жалеть.
Ноа улыбалась, крутя кончик косы.
– Чему ты радуешься?
– Ничему, – пожала круглыми плечами, – мои губы это умеют, я улыбаюсь.
– Ноа, – он чувствовал, как терпение утекает из него, как вода, – хватит загадок! Я даже не знаю, как и что надо спросить. Расскажи мне так, чтобы я что-то понял!
Ноа повернула голову и посмотрела на огарок:
– Да. Пришло время перемен. Её сон сказал мне. Я расскажу, пока живёт этот свет, а большего и не надо. Ты будешь знать, какие задавать вопросы.
– Я слушаю тебя. И ещё, Ноа…
– Да, мастер?
– Если тебе всё равно, может, перестанешь улыбаться?
– Да, мастер.
Он снова посмотрел на Аглаю и сморщился с жалостью.
– Я хочу увести её в комнату. Я могу? Она?…
– Да, мастер. Она спит, но послушается тебя. И возвращайся.
Витька встал, ногой отпихивая табурет. Взял вялые ладони, лежащие на столе, в свои руки и потянул, глядя в лицо женщины. Аглая, всё так же смотря перед собой, поднялась, послушно переступила босыми ногами.
В комнате, уложив её сначала на бок, он поколебался и, подумав о том, что он уйдёт в кухню, а она так и будет лежать в темноте, спокойно глядя на батарею у окна блестящими, широко открытыми глазами, повернул на спину. Шёпотом выругался, когда рука потянулась к её лицу, к векам.
«Как у мёртвой» – стукнуло в голове. Нагнувшись, прижал к её векам губы, целуя. И вздохнул с облегчением, увидев, как они смежились. Выключил лунную картинку и, обмотавшись по поясу полотенцем, пошёл в кухню, к другой женщине, ждавшей его.