Глава 48
Амбротип

– Всё?
– Замёрзла? – Альехо говорил из приоткрытой двери лаборатории, отвернувшись к столу, что-то делал там, отводя локти и наклоняя большую голову. Аглая нашарила висящий на спинке стула шарф, потянула на себя, прикрывая плечи и грудь. Тонкая шерстяная ткань покалывала кожу.
– Подожди… – Витька оглянулся, придерживая старый фотоаппарат с чёрной гармошкой, стоящий на тонких ногах посреди узкой комнаты.
– Илья Афанасьич, ещё надо бы.
Альехо вошёл, глянул на прикрытую шарфом Аглаю, которая уже спустила с широкого сиденья босую ногу. Протянул Витьке толстую пластину:
– Сам сможешь?
Витька принял на кончики пальцев прозрачную пластину и, слегка поворачивая, стал поливать её коллодием из широкогорлой бутылки. Снова резко запахло эфиром.

– Поверти, чтоб растекся ровнее, – подсказал Альехо. Приоткрытая дверь обозначалась красным светом фонаря, – и слей с уголка в бутылку, не забудь.
– Край смазал…
– И хорошо, пусть будет. Да делай скорее, заморозишь ведь девочку.
– Мне не холодно, – Аглая прокашлялась, скомкала в руках край шарфа, спохватившись, прикрыла складками бедра и колени.
– Врёшь, – дрожишь, отпечаток будет смазан. Но и то неплохо, даже интереснее. Но глаза, глаза пусть будут в фокусе.
Витька аккуратно вставил мокрую пластину в аппарат и приложил глаз к видоискателю. Чёртов учитель, мог бы и предупредить. Позвонил, выдернул, сказал: надо помочь. А что тут Аглая и снимать придётся по-новому, не сказал. Хоть посмотрел бы в справочниках, что за амбротип и с чем его едят.
Съёмка в театре, когда познакомились с Аглаей, тоже была сюрпризом. Но хоть камера своя, привычная, и можно было спрятаться в знакомый процесс. …Спрятаться в камере. Дело как дом. Или – нора. Если мир вокруг неизвестно что готовит, делай своё, и будь, что будет. И дело – вывозит. Или помогает не мешать мирозданию.
– Сиди так. Сейчас.
Посмотрел поверх камеры в светлое серьёзное лицо с очень тёмными глазами. И рука белая-белая поверх складок цветной ткани.
– Ты заверни вокруг груди и прижми сбоку.
– Так?
Она сосредоточенно обернулась краем расписного полотна и стянула на груди концы. Из-под руки складки падали, прикрывая живот и одно колено, а второе, поймав блик, длило ногу в бесконечность за край кадра. Сверху, из кашпо на стене, свисали плети растения. У Витькиной бабушки такие росли. Традесканции. Как они тут, без живого света? Плети попадали в кадр рядом с обнаженным плечом, а горшка не было видно, и – хорошо. Складки ткани, листья. Два неярких акцента – вполне достаточно, чтобы создать ассоциацию.
Витька ещё не знал, какую именно, но, действуя на ощупь, иногда проговаривал мысленно то, что делал. Как бы объяснял сам себе. Альехо сказал недавно: «вперёд не планируй, пусть кадр сам приходит, но объяснить после – сумей, на то тебе и дали язык».
– Мёрзнешь? Сейчас.
– Нет же. Тепло, правда, – улыбнулась, но, спохватившись, согнала улыбку и снова сидела серьёзная, с настороженным блеском в глазах.
– Получусь, наверное, кукла деревянная…
– Нет, – засмеялся Альехо из-за двери. Чем-то плескал, двигал кюветы, – сиди уже, выдержка длинная, начнёшь порхать – все смажется.
– Снимаю…
Время потекло. Без щёлканья секунд, плавное и ровное, как тёплый кисель из наклонённой кружки. Витька, сняв крышку с объектива, слушал внутреннее время и одновременно – ухом прислушивался к таймеру. И когда внутри что-то сказало шёпотом: «всё», – таймер тоже щёлкнул.
– Готово, Илья Афанасьич.
– Неси сюда.
– Мне одеваться? – Аглая наклонила голову к плечу, свесились иголочки ровно подстриженных волос. Витька замер с пластинкой в руках. Вот так давно-давно трогали чёрные волосы плечо девочки на плакате, который мастер татуировок прятал за старым шкафом. Она сидела, опираясь рукой в пол, и собиралась вставать, изгибая спину, прикрытую вместо шарфа вытатуированной по всему телу змеёй.
– Ты… – он не знал, что собирался спросить. Или… Пусть она, соскользнув с продавленного бархатного сиденья, сядет на пол, спиной к нему. А он её узнает! Но кожа её – белая, чистая до прозрачности, нет на ней никакой татуировки.
– Что?
Он отвернулся, давая ей встать и одеться.
– Ничего…
Обошёл, неся в руках вынутую пластину, и протиснулся в красный свет лаборатории.
– Давай сюда. Иди проявим, – Альехо протянул руку.
– Подождите! – Витька сунул ему пластину и выскочил обратно в комнату.
– Аглая, ещё один кадр. Хорошо?
Она стояла уже в маленьких трусиках, прижимая к груди блузку. Витька подбежал к столу, где лежали стопкой пластины. Стал готовить ещё одну, поливая раствором над широкой кюветой. Держа за уголки, вернулся к фотоаппарату.
– Ты, пожалуйста, вот здесь, встань на коленки, спиной ко мне. Сбоку от стула.
– Раздеться?
– Что? Д-да, пожалуйста.
Сунув в аппарат пластину, метнулся в угол, зацепил в куче сваленных драпировок тонкий хвост ткани, посмотрев на просвет, бросил, потянул другой.
– Да! Вот…
Подошёл к стоящей на коленях девушке и, уложив прозрачную цветную ткань с чётким рисунком на плечо, окутал спину, протянул по бедру, бросил край ей на колено.
– Вот, натяни немного. Так, да.
Пятясь, отошёл на пару шагов.
– А теперь чуть-чуть привстань. Рукой об пол обопрись, пальцами.
Он сунул голову под чёрное покрывало.
– Давай. Стоп! Замри.
И снова наклонилась глиняная кружка вязкого времени, истекая медленными секундами, что непрерывной струйкой исчезали в маленьком прошлом.
– Всё. Кажется, всё.
Выпрямляясь, осторожно вынул пластину. Повернулся к полуоткрытой двери и наткнулся на взгляд Альехо, от которого стало… Непонятно как-то. Держа мокрое стекло в руках, сказал:
– Вот…
Альехо не ответил. Просто взял пластину и снова ушёл в красный свет.
– Я одеваюсь?
– Да. Теперь точно, да. Спасибо тебе.
Помедлил и пошёл туда, где учитель проявлял отпечатки. Встал рядом – смотреть, как в кювете под перекатывающейся жидкостью появляется на стекле чёрная фигура на белом полу. Первые пластины лежали рядышком на столе. Но Витька глянул мельком и снова уставился на последний снимок. Альехо, перекладывая пластину в кювету с фиксажем, позвал:
– Аглаюшка, иди к нам.
Аглая, одевшись, стояла у продавленного стула в маленькой комнате, где снимали. Смешное такое полукресло с пышными бархатными валиками на ручках. Когда Витька, обойдя, скрылся в лаборатории, сердце ёкнуло. И сразу же обругала себя в мыслях. Ну и что? Работа ведь. Но мог бы хоть улыбнуться. Правда, она сама хотела, чтоб отвернулся поскорее, одно дело – сидеть голой на полу или в кресле и совсем другое – одеваться, путаясь в невесомых колготках пальцами. Вместе спали, он её видел, всю, и всё равно стыдно и в глазах жарко щиплет. Хорошо, что ушёл. …Но всё-таки мог бы улыбнуться мимоходом.
Теперь она стояла и внутри себя покачивалась, как лодка на привязи у старой сваи. Пойти? Сделать вид, что всё в порядке, ей интересно, – посмотреть, смеясь и ахая. Или уйти? Тихонько, пока они там шуршат, звякают, и вытекает в полуоткрытую дверь красноватый свет с кислым запахом реактивов. Со стороны это будет выглядеть… Ах, какая, странная загадочная, развернулась, исчезла. Такие поступки раздражают, это потом, кто захотел, тот подумает: почему ушла.
Пойти к ним? Или нет?..
Застегнула пуговку на груди. В большом гулком зале, где стоят по углам старые и новые лампы, склоняя металлические шеи, остался её свитерок. И плащ висит у выхода.
Поправила волосы. Собралась внутренне, велев себе перепрыгнуть через общие для всех, одинаковые мысли. Почему ей грустно? Из-за того, что не улыбнулся, показывая, они – вместе, и он помнит их ночь? Это – общее, так чувствует каждая женщина. Но разве только это?
И Аглая снова увидела лицо Виктора, когда упавшие на её плечо волосы защекотали кожу. Он что-то увидел – за ней! Не в ней, а за ней, будто там стояла другая, и смотрела на её мужчину. И, увидев, окутал шарфом, который сам выбрал, уже зная какой. Она-то думала, кадр пришел ему в голову, но кажется, дело в другом.
«Уйти»… сделала шаг к выходу в студию, с болью уверенная: не её видел! И остановилась. Ну и что? Здесь – она, и никого больше. Всё остальное – в его голове и сердце.
«А чего ты сама хочешь?» – спросила себя. И, получив ответ, повернулась и пошла на багровый свет.
– Вовремя, – Альехо оглянулся, – свету подбавь, вон маленькая лампа.
Щелчок смешал красный свет фонаря с матовым светом на стенке. Аглая подошла и встала рядом с Витькой над разложенными пластинами. Альехо поднял одну, повертел, показывая, и уложил на чёрную подложку.
– Надо покрыть краской само стекло, будут тени глубокими. А пока смотрите так.

Из квадратной глубины на них смотрела женщина. Тени забирали сходство, и была она похожа на Аглаю и одновременно не похожа. Будто с её лица смотрели глаза другого человека.
– Ну-у, – протянул Альехо, – для первого раза неплохо справился. Что скажешь, моделька? Нравится?
Края пластины были смазаны, будто это вырванный пожелтевший лист. Вырван из времени, чтоб быть сохранённым навсегда. Но из какого времени? Из чьего? Аглая молчала. Альехо толстыми пальцами приладил рядом второй снимок и третий.
– Ишь, что в тебе… Сама-то видишь? А дулась сегодня, обижалась. Разве ж у кого получится – так?
– Это… – она не стала продолжать, только показала рукой на последнюю пластину. Витька сам взял её и бережно приложил к чёрному фону.
Стояли втроём и молчали, глядя. Пропадая в темноте фона, светлая фигура сидела на коленях, касаясь пола пальцами одной руки. Изгиб спины. Узкие пятки, чуть темнее остальной кожи. Черные иглы волос по плечу.
И через все тело – рисунок длинной полосой, из-за плеча на спину, с неё на талию и бедро, а там, пропадая, продолжился в воображении…
Аглая смотрела на сидящую девушку, как на что-то чужое, не на себя. Перевела взгляд на другой снимок, где серьёзное лицо и глаза, наполненные не её мыслями, а рука стягивает на груди складки покрывала. За спиной сбоку – несколько листьев выбиваются из-за рамки, и потому кажется, что там их много, густо растут, заползая в кадр.
Альехо, увидев, как они оба застыли в одинаковых позах, уперев руки в холодный стол, отошёл и стал прибираться около каплющей раковины. А потом взял кипу бумажек и ушёл с ними через узкую комнату в студию. Было слышно, как он там, покашливая, устраивался на тахте. Немного изменился свет, когда зажёг над головой лампу.
Но они не замечали и не слышали. Оба вроде бы без мыслей просто смотрели. И после, одновременно оторвав взгляды от глубоких квадратов, в которые, казалось, можно было погрузить руку, как в желтоватую воду, чтоб развернуть к себе человека на снимке, – посмотрели друг на друга. С тихими лицами молчали, ожидая, кто заговорит первый. И сказали почти одновременно…
– Это не я, – сказала Аглая, внимательно глядя на Витьку.
– Так это – ты? – сказал Виктор, утверждая, но и спрашивая.
Она затрясла головой, закрывая глаза и морщась.
– Нет! Нет! Ты сделал что-то. Это не я, видишь? Другая…
Витька подумал: «тогда сразу две других», – но сказал:
– Может быть, ты сама себя не знаешь!
– А ты, значит, раз, и узнал, да?
– Не кричи. Пожалуйста!
Аглая осмотрелась, пытаясь успокоиться. И, правда, смешно, это всего лишь картинки. Но из неяркого квадрата – этот взгляд. Женщина с тёмными прозрачными глазами, уголки век опущены. И губы полные, тоже с опущенными уголками. Широковатое лицо с маленьким подбородком.
– У неё даже лицо другое, посмотри сам.
– Тени так легли. Это – ты.
– Похожая на другую. Скажи, да? У тебя была вот такая – с круглыми щеками, да?
Витька открыл рот, собираясь сказать, но Аглая, повернувшись, выставила ладонь:
– Нет! Молчи. Пообещай мне, что расскажешь. Потом, сам.
– Хорошо. Я расскажу.

Проходя через студию, где склонённая лампа освещала устроившегося на кушетке Альехо, она схватила свитерок, сминая рукава блузки, надела его, дёрнула с вешалки плащ.
– Позвони, Аглаюшка, – вдогонку крикнул Альехо, продолжая перебирать бумаги. А вслед промчавшемуся Витьке ничего не сказал, только посмотрел внимательно. Из дверей лаборатории полз в большой зал легкий запах эфира.

Апрельская Москва ударила по глазам жадным солнцем, вошла в уши ревом машин и множеством голосов. Витька держал Аглаю рукав, заставляя повернуться.
– Ты совсем бледная, тебе бы выспаться…
Аглая приподняла лицо, глядя снизу:
– Через пару часов меня будут казнить. Сначала побьют плетьми, потом поведут туда, где стоит палач с открытым мечом. Но всё в порядке, это просто репетиция. Смерть будет позже.
– Хочешь, я за тобой зайду? И поедем ко мне?
– Хочу.