Глава 47
Найя лечит мастера

Ночь топталась в проёме, и шёл там, в ней, непрерывный дождь. Найя стояла, опустив руки, и не могла повернуться, всё смотрела в темноту, слушала. Затылком знала: он лежит там, неподвижной корягой, освещённой прыгающим светом. И никто не поможет. Берита ушла. Синика ходит и ходит, шелестя шкурой по деревянной стене, помуркивает иногда – не зовёт, просто сторожит дом, пока она… Пока ей надо…
Ей надо помыть его. Уложить в постель, укрыть шкурой и согреть. И ждать, когда Синика подскажет время, чтоб поднести к губам миску с вязкой жидкостью, которая сама по себе движется, колыхаясь. Будто в ней что-то живое.

Оторвав взгляд от ночи, посмотрела на миску, стоящую на полу. Так и есть. Мерцает и закручивается радужная влага. Найе стало тошно от того, что всё вокруг – живое, движется, и, кажется, нет спокойных вещей, которые не отзываются на взгляд или прикосновение. Вспомнила о горячем, изнуряющем иногда желании, чтобы рисунки её были – живыми, отклеивались от неё и жили сами. А она, существуя отдельно, чувствовала бы связь с теми, сотворёнными ею вещами, которые ушли и – живут. Тогда казалось – это прекрасно. Но разве могла она думать, что желания могут сбываться – вот так. Совсем буквально, но будто с насмешкой. Нечем рисовать и не на чем. Но всё вокруг оживает, как только соприкасается с её, Найиной, жизнью. И кажется, всё больше вокруг движения. И всё движущееся зависит от неё.
… Его надо помыть. Медленно подошла к лежащему телу и, не наклоняясь, сверху стала разглядывать. Хочет ли она, чтоб выжил? А как не хотеть, он – единственная ей защита тут. Без него – идти в деревню, говорить с людьми, с вождём, и кто знает, что будет. А он – оберегал.
Найя тряхнула головой. Это все – логика. А надо просто захотеть, сильно. Тогда выживет.
Опустившись на корточки, отвела с мокрого лба прядь волос. В ране продолжалось шевеление, но тонкие нитки радужных червей не становились белесыми, и лицо мастера спало, как спит человек, смотрящий хороший сон.
«Это от семечка, наверное», – подумалось ей. Но сколько можно думать, не время.
Сбоку, приткнувшись к камню очага, лежал развернутый узелок с россыпью чёрных зерен. Найя связала кончики ткани и огляделась, ища место, отнесла к стене, сунула в щель между прутьев. Медлила идти обратно.
Не глядя на Акута, стала ходить по хижине. Наломав грибов, разложила их по полкам и повтыкала в щели, так что хижина осветилась мёртвым голубым светом. Покопавшись в хламе, сваленном в углу, вытащила большую долблёную плошку. Выдернув из кучи сухой травы изрядный пучок, тщательно протерла пыльное дно. Отнесла ко входу и подставила под неровную струйку воды, бегущую с угла крыши по кривому водостоку. Нашла старую, изношенную циновку, которой мастер укрывался, когда ложился спать на полу. Осмотрела и, плотно сжав губы, рванула. И ещё раз. Смяла клочья в комок и, подойдя к неподвижному телу, положила рядом. Не стала смотреть и разговаривать, будто была обижена на Акута… Снова пошла ко входу – проверить, наполнилась ли миска. И, принеся её, большую и тяжёлую, полную уворачивающейся ночной воды, поставила на пол. Вернулась закрыть дверь. Тучи висели всё так же черно, и, казалось, утра не будет. Но ей и не нужно было утра. Пока что.
– Синика… Я всё делаю правильно? – спрашивала, не глядя на зверя, а просто отмечая свои действия.
Зверь муркнул, подошёл и потёрся тёплым боком о её голую ногу. Найя вздохнула и, присев на корточки, опустила старую тряпку в воду. Отжав, провела по грязной шее. Макнула в воду и, снова отжав, протёрла плечо.
– Видишь, Синика, я делаю. То, что надо делать.
Подняв его вялую, вымытую сверху руку, замолчала, глядя на чёрное пятно подмышкой. Слизь в мерцающем свете отблескивала жирно и равнодушно. Найя закусила губу и, еле касаясь, стала протирать рану, держа слабую руку на весу. Акут молчал, не шевелился. Скосив глаза на сгиб его локтя, Найя сглотнула. Со сжатой в кулаке тряпки медленно срывались на пол грязные капли. На сгибе кожа чернела и расходилась, будто туда плеснули кислотой. И там, в свежей ране, уже шевелилось, поблескивая.
– Синика!.. – испуганно посмотрела на сидящего рядом зверя, – дать ему попить? Сейчас? Смотри, ему совсем плохо!
Но мышелов заворчал и снова стал мелькать вдоль стены, иногда возвращаясь и толкая её руку холодным носом. Найя вздохнула прерывисто и продолжила макать тряпку и протирать кожу. Худые плечи, покрытые свитыми узлами мускулов, на тощих боках – лесенка рёбер. Бедро, поверхность ноги. Найя оставила тряпку в воде и с усилием повернула Акута на спину. Впалый жесткий живот. Грудь, почти без волос. Жесткая поросль от пупка вниз.
– И тут, значит… – она уже не отвлекаясь, работала механически, только краешком сознания снова удивлялась, что тело у него, как у мальчишки, моложе лица с резкими складками от носа к уголкам губ. Дважды вставала, уходя в двери и, выплеснув воду, ставила миску под струю. Ожидая, смотрела в дождь, думая равнодушно, что ночь тянется и тянется, а пока она его моет, на теле появляются всё новые и новые чёрные раны.
Закончив, оттолкнула миску, и та перевернулась, вылив на пол грязную воду. Вода ушла под плотно уложенные жерди, и только чёрное пятно показывало, где была. Найя бросила тряпку, вытерла лицо мокрыми руками. В голубом свете, насыщенном запахами крови и давленой зелени, тело Акута казалось покрытым пятнами чёрной краски.
– У него так вся кожа слезет! Может, я что-то делаю не так?
Мышелов сел рядом со стеной, куда Найя спрятала сверточек, и вдруг заорал.
– Что? Эти семена?
Повинуясь требовательному вою Синики, подошла и снова вынула тряпицу, развязала узлы. Плоские семечки лежали на серой ткани.
«Он ушёл за ними. И пострадал. Но принес всё равно. А потом старуха смотрела на меня как-то, по-другому совсем, будто что-то узнала. И сказала тогда. Насчёт того, что вот, значит, что… Что?»
И слова Бериты всплыли в дремотной от усталости и переживаний голове про то, что сама должна хотеть, а то он – умрёт.
Найя лизнула кончик пальца и подхватила на него крошечное семечко. Оглянулась на Синику. Зверь молчал, глядя на нее жёлтыми глазами.
– Значит, так?
Раскрыла рот и положила семечко на язык, зажмуриваясь, чтобы не думать о чёрных ранах мастера, которые, возможно, от них и получились. Семечко треснуло, защекотав язык. Найя подавила желание выплюнуть его немедленно и сглотнула наполнившую рот слюну.
– И что?.. – и замолчала, услышав стон. Повернулась резко. По обнаженному телу Акута пробегали волны голубого света от обломышей грибов, красные пятна от гаснущего костра. А страшных язв на коже почти не было. Исчезали на глазах…
– О Господи! – прошептала она. – Значит, и тут всё – от меня? Из-за меня?
И вдруг одновременно с тем, как открылись его блестящие в лихорадке глаза, её стукнуло изнутри горячо и нежно – любовью. Найя ахнула и пошатнулась, цепляясь за стенку. Там, внутри себя, она видела себя саму, лежащую на циновке, со сдвинутой шкурой, из-под которой высунулось голое колено, голова склонилась к плечу, сомкнуты спящие ресницы. Мысленно смотрела, протягивая не свою – его руку, – погладить по светлым волосам, тихо-тихо, чтобы не разбудить. Но отдёргивала, потому что вслед за нежностью поднималось и захлестывало до самых глаз, до пелены в них – такое желание навалиться на это спящее тело, подмять, стискивая руки и дыша в лицо, хватая губы раскрытым ртом, что только, скрутив себя в узел, можно было удержаться. Чтоб снова, тяжело дыша, вернуться в нежность. А в голове, держа на краю, бьётся и бьётся тяжкий медный гонг, ударяет коротким словом «нет-нет-нет»…
– Си-ни-ка, – опускаясь на подгибающихся ногах простонала зверю, а смотрела в полузакрытые глаза мужчины. И тот, моргнув, открыл их, и уже не просто лихорадочный блеск смешался с голубоватым светом. Очнулся.
«Нет-нет-нет», гонг в её голове затихал, пуская вместо запрета другое – громкое и злое «да-да-да!», и снова замелькали картинки, в которых она – под ним, круглый подбородок поднят, а губа закушена до капельки крови, на шее бьётся жилка, и, если смотреть ниже, то груди смяты его телом, которое прижимается так, что ей не хватает дыхания, и отрывается, освобождая, чтоб успела – один хриплый вдох, чтоб жила только для его мерного движения в ней.
Акут пошевелился, дёргая рукой, попытался повернуться и застонал снова. И в голове Найи стихли удары «да», будто его стон остановил размахи гонга, кидая медную колотушку в обратную сторону. «Нет. Нет! Нет!!» – всё громче и громче…
– Хватит! – она схватилась за голову руками, дёрнула себя за волосы, чтобы собственной болью перешибить ту, которая оглушала. – Не надо! Хватит!
Синика вился вокруг её колен, протягивая по коже пушистый хвост. И она, увидев, как свет ушёл из закрывающихся глаз мастера, смогла посмотреть на мышелова.
– Что, – прошелестела без голоса, опустила руку на тёплую голову.
И зверь, лизнув ей дрожащие пальцы, пробежал к миске, сел рядом.
– Да…
Она сумела поднять миску, не расплескав медленное питьё, и, присев рядом с мастером, устроила его голову у себя на коленях. Гоня от себя все мысли, любые, кроме одной, о том, что Синика рядом и подскажет, когда надо давать больному попить, поднесла край миски к сухим обметанным губам. А про то, что сделало с ней семечко, – потом подумает. Когда дотащит его до постели, уложит и укроет волчьей шкурой. А ещё его надо согреть…

Ночь засыпала, прикрывая ресницами дождя тёмные глаза, и лицо мира светлело. Где-то за тяжёлыми тучами раскинулась на облачных покрывалах Айна, смеясь яркой улыбкой бледному лику своего мужа, которого полюбила не за что-то, а просто – полюбила. Свет их любви проходил через тучи, и люди просыпались, закидывая за голову затекшие от крепкого сна руки. Мужчины поворачивались к жёнам, рассматривая помолодевшие сонные лица, мальчики смущённо отворачивались, языком проводя по зубам и вспоминая, что было ночью. Девочки поправляли волосы, стесняясь сразу встать, и нащупывали рассыпанные бусины, собирая их в горсть…
Найя сидела на циновке, укрытая шкурой огромного волка, мягкой и тёплой, смотрела перед собой тусклыми глазами. На полу стояла миска с остатками питья, сидел мышелов, завесив круглые глаза плёнками век. Когда ветер всплеснул мокрыми ветками, глаза его приоткрылись, и, низко заворчав, он толкнул её руку.
– Да, – она нащупала миску. Повернувшись, откинула шкуру и, подсовывая другую руку под чёрные волосы, приподняла голову мастера, – попей, Акут.
Так же, как долгой ночью, которая под конец стала казаться вечной, он сперва застонал, приоткрыл губы и, не меняя выражения спящего лица, послушно сделал глоток. Она отняла миску и поставила. Так же, как ночью, после каждого глотка пришла к больному крупная дрожь, и Найя, подтягивая шкуру, легла ближе, обхватила трясущееся тело руками и ногами, стала дышать ему в шею. И дрожь стихла. Он снова спал. А она – нет. Проваливаясь в дремоту, тут же выныривала обратно, вспугнутая то шорохом пробежавшего в стенке мыша, то плеском воды снаружи, то порывом ветра. А там снова ворчал Синика, и снова надо было откидывать шкуру, подносить миску к губам, укрывать и прижиматься, согревая.
Ей казалось, если заснет, то умрёт в сон, останется там. И кто тогда поднесёт к губам мастера питьё? Миска казалась бездонной, но посветлевшим утром, очнувшись от далёких криков в деревне, Найя увидела с облегчением, питья уменьшилось вполовину. А значит, придет время, когда она сможет хоть немного поспать. От усталости её уже не волновала чёрная рана на виске. И то, что, стараясь согреть, она прижималась к его обнажённому телу. Не было нужды прогонять ненужные мысли – сами ушли.
Проваливаясь в очередной раз в дремоту, обнаружила: одна, почти неслышная мысль осталась и трогает её голову маленькой ручкой. Смогла ли она захотеть, чтобы он – жил? Но додумать её не было сил, и Найя, видя себя во сне убедительно складывающей руки, попросила мысль – не уходить, подождать, чуть-чуть.
– Вот немножко посплю… – прошептала. И, кажется, сразу же раздалось низкое ворчание мышелова. Снова – рукой нащупать миску, снова приподнять голову мастера…
Мутными глазами увидела: Синика за то время, что показалось ей секундой, успел поохотиться – на полу лежал полузадушенный мыш, потрескивая хитиновыми короткими крыльями, а фасеточные глазищи уже погасли – умирает. Синика поддел мыша лапой, глядя на хозяйку. И захрустел, завтракая.
«Мне тоже надо поесть». Поставила миску и легла, прижимаясь к дрожащему боку Акута. Даже подумать о том, чтобы встать и искать по хижине еду, было невмоготу.
Слушая, как стихает дрожь, сквозь наползающий сон принюхалась – он стал слабее, ужасный запах крови и зелени, будто раздавленной тяжёлым ботинком. Может, она его вылечит?
За стенами шёл и шёл тихий светлый дождь, далеко кричали дети и кто-то пел и смеялся.
…Когда Акут выпил последний глоток, Найя сунула на пол пустую миску и, обхватив мужчину, мгновенно заснула. Не почувствовав, что он, шевельнувшись, обнял её слабыми руками.
Сытый мышелов лёг в ногах и заворчал, как далекий гром за рекой. Светлый день уходил, тучи из серых снова становились чёрными. Еэнн и Айна заснули, устав от любви, от жадности – успеть налюбиться на целый год предстоящей разлуки.