ГЛАВА 13

А потом все было именно так, как надо. Соленая вода, щиплющая губы и веки, солнце, обжигающее голые плечи. Ссадины на пальцах, потому что перчаток взяли две пары, а ныряли все четверо. И маленький невидный, но злой прозрачными языками костерок, упрятанный под ржавый лист, который Лета отправила разыскивать Дзигу по кустам, и тот, горланя, приволок, стукаясь о железные острые края голыми коленками.
Шипели на листе сизые с черным раковины, медленно открывались, показывая желтые комочки упругой мякоти. И как положено, Лета гордо съела парочку мидий сырыми, под восхищенное взвизгивание Лары специально шумно всасывая дрожащие белесые обрывки соленого мяса. Ели, закусывая мгновенно обветрившимся хлебом, пили воду из пластиковых стаканчиков. И когда рядом с костром выросла гора пустых скорлупок, Дзига погладил себя по животу, улегся, подтягивая рюкзак, достал купленные в магазине консервы. Под смех Лары передал их Саше, и тот вскрыл четыре банки ножом.

– А что, – возмутился Дзига, скребя звонкую жесть пластмассовой ложкой, – сама сказала, я расту, мне надо жрать, я Дзига лев. Зато теперь можем, сколько хочешь валяться, а не бежать к ужину в поселок. Еще купнемся. И даже поспим, вон самая жара началась.
– Последний автобус в одиннадцать, – сказала Лара, она сидела рядом с мальчиком, обняв покрасневшими руками коленки, на одной – свежая ссадина, – я смотрела расписание.
Искоса глянула на Лету, и быстро отвела зеленые глаза – смотреть, как солнце мельтешит в ряби, окружающей края большого камня.
Да, подумала Лета, правильно смотрит, ведь нам неважно, когда последний автобус. Идет Дзигина игра, и моя. Мы можем в любую секунду встать, а оглянемся уже в городе, который отсюда за триста километров, в его зеленом мягком ноябре. Застегнем куртки и пошлепаем под легким осенним дождем домой. Я к своим котам и маме, Дзига в комнату на маяке. А они – к суровой Варваре Павловне, мимо злого кобеля на цепи.
– Сюрпрайз! – пропел Дзига и поднял в загорелой руке пластиковый стаканчик, – для вас купили!
Лета приняла стакан, исходящий резковатым хмельным запахом.
– Вино? В такую жару. Не обязательно было.
Дзига сел, скрещивая ноги. Подал второй стаканчик Саше.
– Не понимаешь. Я бы и не доставал из рюкзака. А вы все – вы да вы. Хлопнете глоток на брудершафт и хватит.
Держа вино, Лета растерянно обозлилась, вежливо улыбаясь Саше. Не кот, а просто медведь какой-то! Не терпится ему их сосватать. Блин и блин, вроде как Лета просила и ждала с трепетом.
Лара, поднимаясь, тронула мальчика за плечо, быстрым движением, будто лапкой коснулась.
– Пойдем поплаваем.
Дзига шел неохотно, оглядывался, а она мягко подталкивала его в спину.
Саша прокашлялся. Стаканчик держал наискось, розовое вино стояло в нем светлой диагональю.
– Не нужно злиться. Он мальчик хороший, это видно. Добрый.
– Это мой младший брат, – спохватившись, невпопад ответила Лета. И поправилась, – не родной, кажется, четвероюродный, да то не важно.
– Конечно. Но мне, правда, надоело выкать.
Переполз ближе и согнул руку, подставляя. Лета просунула свою под горячий локоть. Касаясь плечами, выпили теплое вино. Сюрпрайз, улыбнулась она про себя, а мог бы в воду сунуть, охладить, но прятал, чтоб не увидела.
Сашино лицо было рядом, так близко, что снова не понять – а какое оно. И Лета просто церемонно подставила губы, а он коснулся их своими. Опустили, расцепляя, руки, одновременно отклоняясь друг от друга.
Два силуэта все стояли на сверкающем мокром песке. Лара поднимала длинную ногу, трогая кончиками пальцев солнечную рябь. После костра и жары вода кажется такой холодной, знала Лета, до гусиной кожи по локтям и коленкам. И девочка, не решаясь зайти, ежилась, прижимала к бокам согнутые локотки. Поворачивала стриженую голову, улыбаясь. И мелкие медленные движения были полны изящества, настоящего, которое, как вода, как солнечный свет, и как травы, что плавно ходили под ветром.
– Какая она была? – негромко спросила Лета, – полосатая да? Каких сейчас называют – шпротинки. Такая?
– Вы…
– Ты.
– Ты знаешь? Давно?
Сашин стаканчик встал на песок, накренился и покатился, толкаемый ветерком.
– Сегодня поняла. Как не понять. Посмотри на них.
На краю летних вод медленно играли черный кот, с тугой лоснящейся шерстью и тонкая кошечка, гладкая, будто ее отполировали по серым и коричневым полосам. Вздымались хвосты, рисуя непонятные людям кошачьи слова, солнце вело блики по длинным усам, зажигало пламенные точки в больших глазах – зеленых и желтых. Просвечивало сторожкие нежные уши. Вот кошка подняла лапу и ударила кота, а тот, жмурясь, повалился, махнул своей, черной, со спрятанными когтями, и мелкие брызги воды веерами разлетелись, радужно сверкая.
– Они такие красивые, – сказал Саша, – и такие, настоящие совсем.
– Они и есть настоящие. Я думала, только я могу это сделать. Но ты тоже сумел. Расскажешь?
– Коротко. Не хочу, чтоб она слышала.
– Да.

Над водной гладью привычно кликали и смеялись чайки, расправляли острые крылья, складывали, бросаясь вниз. И снова взлетали, будто ветер толкал их под белоснежные животы. Лара плыла, чернела мокрая голова, и вдруг рядом шумно, с брызгами, выныривал Дзига, падал, колотя ногами и руками, и она, завизжав, исчезала под водой.
– У нее даже имени не было. Прибилась, в гидрографии, еще в мой первый приезд. Тетки ей миску поставили с кормом. Воды наливали. Приходила и сидела в углу в коридоре. А ко мне бежала со всех ног. Каждый раз, как приходил на работу. Я ей покупал колбасу, или там мясные какие обрезки. Думал, голодная. А она не ела. Лезет под руку, гладиться, толкает носом. У нее нос, розовый и загорелый, как в детстве у меня, когда первый раз на солнце.
Лета кивнула. Прекрасные розовые носы обычнейших полосатых котишек. Да.
– Неделю с ней дружил. Ну, что думаю, делать-то? Нет, сперва и не думал. Кошка и кошка. Тетки накормят, воды свежей нальют, они такие – жалостные. Если бы за едой ко мне шла, понимаешь? А она бежит, хвост трубой. И потом, когда я с работы, провожала строго до дерева. В общем, заикнулся Варваре, а та как отрубила. Не нужна, говорит, кошка. Мышей нет. Ну, так.
Две черные головы удалялись в сверкающую синеву залива. Лета привстала, беспокойно глядя. Но села снова, обняла, как давеча Лара, коленки. Ребята доплыли к огромной плоской бочке, заякоренной на глубине, и Дзига маячил внизу, подталкивая девочку, которая осторожно взбиралась по железной лесенке на широкое, крашеное белым днище. Влезли и растянулись, разбросав руки и ноги. Греются.
– Я денег оставил теткам. И уехал. Вернулся в октябре. Три недели тому. И в первый раз пошел когда, то уже нес пакетик с кормом, ей. Иду и придумываю, как назвать. Радуюсь, словно дурак какой. Издалека увидел, сидит под своим деревом, пограничным. И она меня… увидела. Побежала навстречу.
Саша замолчал. Лета не смотрела на него, даже прищурилась сильно, чтоб совсем не смотреть. Ей хватило и голоса, который был только что. И будет снова. Сама попросила, рассказать, слушай теперь, Лета. А то, что даже сильные суровые мужчины умеют чувствовать по-настоящему, тебе ли не знать. Некоторые из них написали вечные, разрывающие сердце слова.
– Ее сбила машина. Быстро все так. Но она не сразу умерла. Она…
– Саша, я знаю. Кузьму сбила машина, у меня на глазах. Я знаю, как это.
– Она прыгала и прыгала, я полминуты еще надеялся, что выскочила живая. А дальше уже просто хотел, чтоб побыстрее… Никто не видел. Все быстро так. Я завернул ее в пакет. И знаешь что сделал, дурак, да? Поехал в клинику. Спросил, где, и вез туда мертвую кошку, почти котенка. Думал, а вдруг. Мне там сказали, давайте мы заберем. Я унес. Поехал обратно, к Варваре, думал, где-то там, в огороде, ночью. Но спустился к морю, и шел, там тростники, пусто кругом. Закопал, в пакете. И корм этот дурацкий тоже положил. Снова уехал на работу, к обеду получается, вернулся. А они там ах, Саша, убежала ваша любимица, видно, по котам рванула.
На бочке двое, устав лежать на жестком, ходили, раскачивая ее, огромную, как барабан великана, нагибались, заглядывая в темную тень на воде. А потом Дзига ласточкой прыгнул, и Лара прыгнула следом, выныривая рядом.
– Вернулся, уже темнело. А на скамейке у калитки, она сидит. Издалека не видно, просто что-то светлое там, в углу. Я сходу подумал, прибежала моя полосатая, нашла таки. Потом думаю, моя же маленькая, не разглядеть на лавке, сидела бы комком. А она лицо подняла и молчит. Я ее по глазам узнал. Да еще Барсик чуть не лопнул от злости, излаялся, всю цепь на себя намотал, так бегал за забором. Ну… Я ее за руку взял и мимо пса провел, сразу к хозяйке. Вот говорю, приехала ко мне племянница, зовут, и молчу, а после – зовут Лара! Та глянула, губы поджала и снова в телевизор. Как вышло-то хорошо, что времянка в две комнаты. Вот так.
Они выходили из воды, мокрые, усталые и счастливые. Красивые, как и положено им, подаренным людям древней богиней Баст, а та получила их в подарок еще от кого-то. Может быть, от самой луны, подумала Лета, поднимая лицо к двум тонким фигурам, с которых срывались на песок светлые капли.
– Э-э-э, – Дзига озабоченно сложился, усаживаясь на корточки и засматривая Лете в лицо, – дядь Сань, ну, что это такое, она тут плачет у вас, что ли?
– Ничего и не плачу, – ответила Лета сипло, – голову напекло и вы еще тут, с вином вашим. Устала.
– И мы устали, – обрадовался Дзига, – а давайте спать. В тень переползем и пару часов подрыхнем. Кайф, вроде мы туземцы. Лара, ты как?
– Я посплю, – согласилась девочка, – если мух нет.
– Нету. А налетят, буду сидеть и отгонять. Я Дзига – великий мухолов, не знала, что ли? А в темноте еще раз запалим костер, только большой, с искрами!
Саша встал и протянул руку, поднимая Лету.
А Дзига ускакал к разбросанным вещам, и уже кричал от выемчатой стены, гулко бросая слова под нависающими камнями:
– Тут вам ковер персидский, а мы за камнем, где тоже тень. Придумал! Давайте возьмем и все друг другу приснимся! А? После расскажем. Кто кому и чего!
Лета устало села на мягкое покрывало. Толкнула в изголовье полупустой рюкзак. Посмотрела на Сашу, который топтался на границе солнца и почти черной ласковой тени. Из-за камня голос Лары вкрадчиво пообещал:
– Лапы распустишь, я тебе так приснюсь, мало не будет.
– Понял, – бодро согласился мальчик, – эй, Лета, Саша, вы слышите? Мы смирно легли и даже не обнимаемся. А вам можно, вы жеж большие совсем.
Лета закатила глаза, похлопала по старой ткани, приглашая Сашу.
– Дзигушка, будешь трепать язычищем, я тоже тебе приснюсь, с Ларой вместе. Уж так приснимся.
– Я вас не слышу. Я сплю.

Лета лежала, закрыв глаза и разглядывая на веках красные живые узоры. Поведешь глазом, они меняются, плывут, выстраивая картинки и знаки. Сердце мерно стукало, совершенно не сонное, и она тихо, чтоб не услышал поодаль расположившийся Саша, раздраженно вздохнула. Какое спать, сна ни в одном глазу, лежи теперь притворяйся. Интересно, он заснул или тоже делает вид, чтоб не побеспокоить? Хотелось открыть глаз, через завесу раскиданных волос проверить. Но знала – откроет, и всякая надежда на сон мгновенно улетит. Надо потерпеть, дать себе контрольное время. А если и тогда не заснется, она тихонько встанет и уйдет к воде, за насыпанные с краю пляжика скалы. Там, дальше, следующий небольшой заливчик и на другом краю его – еще один пляж, заросший по верхней границе сухими травами. На травах толпятся шары перекати-поля, почему-то их сносит именно туда, будто со всей степи торопились, встретиться.
На пляже с травой тоже есть очажок. Несколько сезонов тому Лета сидела у костра, а ее мужчина нырял, как сегодня ныряла она. И был большой костер, с искрами в темноте, такой, как захотелось Дзиге. Лете тогда захотелось еще одной вещи. Но не случилось. Как многого не случилось с тем мужчиной, значит, так тому суждено. Но все равно грустно. Ей казалось, если сесть тихо, одной, и пристально смотреть через сверкающую гладь, разбиваемую плывущими чайками, на дальние закопченные камни кострища, то можно увидеть ту самую Лету – отчаянно и ярко влюбленную, полную странных и сильных желаний. Которые, как выяснилось, были нужны только ей. Одной. И увиденная Лета, наконец, совершит то, чего не успела.
– Спишь?
Шепот тронул рассыпанные пряди волос, они лежали вдоль щеки, как подсохшая проволока, схваченная морской солью. Лета открыла глаз, через путаницу золоченых солнцем нитей. Повернула голову.
Саша спал, беззаветно, обняв рукой рюкзак и придавив щекой пустой карман с пряжкой. Согнулся, подобрав к животу голое колено, на черных плавках высыхали белые разводы соли. А за ним на свету сидел Дзига, смотрел внимательно темными глазами, чуть наклонившись и положив ладони на свои блестящие коленки.
Лета медленно села, убирая волосы с лица, закинула их за спину. Дзига встал, поманил, отходя молча. Так же молча она поднялась, опираясь рукой и следя, чтоб не потревожить спящего. Переступила через его вытянутую ногу.
Мальчик уходил, минуя спящую за камнем Лару, она лежала на животе, уютно, совсем по-кошачьи устроив голову на сложенных руках.
Крупный песок покалывал ступни, горячий, сонный от собственного жара. И Лета, идя следом, вошла в мелкую воду, остудить кожу. Брела по щиколотку в суетливой прохладе, с каждым шагом освобождаясь от дремы, составляя мысленно список вопросов, укоров и мягких претензий. Надо сказать ему, нельзя так, слету, с размаху, так неуклюже. Ясно, детишки пытаются из добрых побуждений познакомить и подружить тех, кто им дорог, переплести хорошее, делая его общим. Но Лета знала по своему прошлому, ничем особо хорошим это не кончается. Останется скованная неловкость, и более ничего.
Шли по дуге, следуя очертаниям заливчика, и там, куда Лета собралась смотреть, чтобы увидеть себя, мальчик остановился. Рядом с очагом, сложенным из выкрошенных жаром, ветрами и солнцем камней, серых, с белесыми и черными краями. В центре курились остатки легкого пепла, придавленные яркой пластмассовой бутылкой. Сколько раз после того лета Леты тут разводили огонь… Разные люди, всякие. Может быть, у кого-то все получилось.
Дзига выровнял на песке большой камень, покачал, проверяя, и хлопнул по плоской макушке ладонью.
– Садись. А я тут вот.
Сел на другой, так, чтобы их разделяло кострище. И требовательно спросил:
– Ну?
Лета с недоумением пожала плечами. Подпекшаяся кожа болезненно натянулась.
– Что ну?
– Чего топчешься на месте? Не делаешь ничего.
Сидел, уперев локти в колени и, наклонившись, сверлил ее возмущенным взглядом. Лета возмутилась в ответ.
– Ничего себе! Что я должна делать, спрашивается? Притащили мужика, сватаете эдак по-дурацки, не знаю, куда и глаза девать. Мы вам что, игрушки? И вообще я не пойму, какой он. Какой-то, никакой.
– Конечно, никакой! Надо ж чтоб тебе нравился. Вот и делай!
– Что делать?
Дзига выпрямился и хлопнул себя по коленям.
– Что всегда делаешь! Подумай его! Чтоб лицо и глаза, такое – для тебя. Самое-самое. Он и будет.
– Подожди…
Она снова увидела постоянно и странно ускользающее Сашино лицо, не поняла до сих пор даже – какого цвета глаза, какой формы нос. И испугалась, закруженная вихрем мысленных картинок. Притащили куклу, безликую, подарить, на тебе Лета болванку, нарисуй на ней, что хочешь. Лета – Франкенштейн, Саша из мягкой глины… Супер-коты с когтями в мягких подушечках пальцев. Коты, что могут летать через вселенные, меняя их на свой лад, может быть прекрасный, но – нечеловеческий. Открывая бесчисленные ящики пандоры.
Подняла руку, защищаясь.
– Подожди. Пожалуйста. Он что, ненастоящий? Вы его, ну, вы как-то сделали его? Вообразили?
На этот раз удивился Дзига. Замотал головой, после небольшого раздумья.
– Нет. Ты не то говоришь, я плохо понимаю такое. И сказать не очень могу.
Загорелые ладони поднялись в светлый воздух, пальцы зашевелились, складываясь и расходясь. Опуская руки, мальчик сокрушенно цыкнул.
– Если бы хвост. Я б сказал. Но все равно, хвостом – тебе не понятно. Он есть. Он живой, конечно, живой. Но для тебя – он ждет, чтоб ты увидела. Ну, у вас же бывает так! Я знаю! Я видел, когда ты думала и вспоминала. У людей меняются лица! Обычное становится таким… таким, как яркая луна. Или солнце. Маленький – вдруг великан. А большой и сильный вдруг, раз, и фу, склизкий, крутится, дохляк, в общем. Это как раз не наше. Это человечье.
– Кажется, я поняла. Да. Но на это нужно время. Или если сразу, то такое, внезапное. Сокрушительное. Чтоб человек кинулся и что-то сделал, из себя, настоящее. Тогда видно, какой внутри. Только, пожалуйста, не надо сегодня никаких приключений! Никаких пьяных дебилов на богатой машине, и чтоб никто из вас не тонул и не попадал под автобус! Я лучше подожду.
Старалась говорить убедительно, даже руки сложила перед собой, тоже наклоняясь вперед и засматривая в серьезное узкое лицо под шапкой темных волос.
– Куда торопиться. Будет костер. С искрами. И домой. Может быть, Саша потом позвонит.
– А ты ему скажешь, ой-ой, я дописываю книгу, сегодня не могу, извини.
– Ну что ты. Не скажу. Наверное. Блин, ну я же не всегда их пишу! Не каждый день! Или – уже всегда?
– Нет времени, Лета. Мне нужно быстро.
– Он уезжает, да? Дзигушка… ты не понимаешь чуть-чуть. Едет, ну что же. Приедет еще. Если захочет. А я уже не нуждаюсь, как раньше, чтоб обязательно рядом мужчина. Всем мужчинам надо, чтоб женщина сидела у царственных ног и светила счастливым лицом, оттуда снизу. Постоянно. Кому нужно, чтоб я возникала в реальности изредка? Мужчины так не хотят. Он, они все – оскорбляются, понимаешь? А я, правда, не могу. Конечно, ужасно славно, если поднимаю голову от работы, а он тут, улыбается. Но так не бывает. Потому я…
– Ты. Не. Понимаешь. При чем тут он. Я! Я и Лара. Мы уезжаем.
– Что?
Далеко в степи, где лежало пустое шоссе, прогудела машина. Чайки мяукали резкими голосами, плюхались в воду и мельтешили крыльями, поднимаясь. Наискось, на дальней стороне морской реки, еле слышно кричали дети на общем цивильном пляже.
Получай, Лета. Ты всю жизнь не любила, когда что-то обрывается раньше, чем приходит плавное завершение. И всегда оно обрывается. На лету. Будто бы не достигнув самой вершины. Не успела привыкнуть к возвращению Дзиги, как он уже сам по себе, не успела принять его новую жизнь и девочку-кошку, смириться, хотя уже начала… И вот они исчезают из твоей жизни. И – добрые, заботливые, хотят избавить тебя от одиночества.
– Ты зря так испугалась. Ну, ты что? Такое лицо у тебя, перестань, ну! Мы же супер-коты, Лета, мы всегда будем приходить. А еще скоро приедем. Как настоящие. Я тебе позвоню, придешь нас встречать на вокзал. Как ходишь встречать сына. Здорово, правда? А про дядю Саню… Ты вообще такая эгоистка! Я я я… я Лета неимоверная! Лара его любит. Это она хочет, чтоб вы хорошо подружились. Она говорит, он самый красивый, самый большой и сильный, он – солнце. Конечно, ему не стать супер-котом, и хорошо, а то мне пришлось бы с ним драться. Чего смеешься?
Он тоже расхохотался картинке, где Саша кружил на четвереньках вокруг черного дракона-кота, дыбил волосы на затылке панковским гребнем и выл.
– Мы не люди, Лета. Я не умею хитро сделать, чтоб ты будто случайно увидела. Я даже позвать его сегодня толком не сумел, хорошо, он чуть-чуть заблудился у себя в голове и в наших мыслях. Я умею только честно. И хочу, чтоб то, которое все равно сделается в будущем, чтоб оно сделалось уже сегодня. Сейчас. Ты его увидь.
– Куда вы едете, Дзига?
Он махнул узкой красивой ладонью.
– Не увиливай! Все расскажем, вот Лара проснется, еще поедим и купаться будем. Потом костер. Узнаешь все. А сейчас, ты главное скажи. Что согласна. Что не боишься. Черт, да ты же написала для своей Ники прекрасного мужика Фотия! Размахнулась и не побоялась ей подарить, сильного и хорошего! А себе боишься?
– Я не боюсь!
Она крикнула и умолкла. Потому что да, боялась. Боялась, если размахнется, для себя, слишком высоко будет падать, больно.
Ты боишься боли, Лета?.. Но ведь она приходит все равно, сколько ни зажмуривайся, если суждено ей прийти. Может быть, прав этот непонятный мальчишка, созданный ею и ее новой судьбой? Даже если завтра все рассыплется, но ведь завтра не наступит, пока не свершится сегодня.
– Боишься, – утвердил Дзига, – ты странная. Для них, кого пишешь, нет в тебе страха. И я бы тут не сидел, если бы боялась. Все вы странные. Дядь Саня не побоялся узнать Лару, даже после того, как сам унес ее в тростники. И не испугался бабки Варвары, сходу, рраз и сделал. А тебя вот боится.
– Меня? – Лета выставила босую ногу, оглядела коленку, с такой же, как у Лары, ссадиной от ныряния к подводным камням, – да ты что мелешь? С чего ему меня бояться?
– Ты красивая. И такая, ну, шикарная вся. Волосы вон какие, ходишь, как королева. Он как глянет, рот забывает закрыть. И молчит, только улыбается, вроде не верит, что он тут.
Лета рассмеялась. Слушать о себе было приятно, еще бы.
– Королева со сбитыми коленками, да уж. Раз такой умный, скажи, почему тогда королева все время торчит в гордом одиночестве? Я ж не снежная королева, а все равно мужики быстренько отваливаются, хоть и оладушки по утрам пеку и кофе могу в постель.
Дзига пожал плечами, наморщил нос.
– Кто вас поймет. Я еще молодой, может, потом узнаю лучше. Но ты главное уже подумала. Про то, что сегодня еще не прошло.
Встал, потянулся, закидывая руки за голову. Зевнул.
– Я и не посплю так, с разговорами.
Лета тоже встала.
– Пойдем. Успеем еще подремать, пока ребята дрыхнут.
Но мальчик, обходя ее, сделал рукой повелительный жест.
– Тебе нельзя еще. Побудь тут.
И мягко ступив, исчез в темноте. Лета повернулась, растерянно водя глазами. В темноте?
Костер бился о камни, выстреливая веерами искр, они разлетались в черном сумраке и гасли. Неровный свет разгорался и тускнел, показывая старый очаг, точки блестящего песка и прозрачное пятно близкой воды, тихой-тихой.
Лета провела рукой по бедру, вздрогнула, опуская лицо. Пальцы забрали в кулак складки тонкого старого шелка. Пламя осветило черные в его красном свете розы и листья. Ее юбка, длинная и широкая, та самая. Любимая. Это в ней она была тут, у костра, сидела и ждала, когда наныряется, выйдет из воды, сядет напротив. И глаза, полные отраженного пламени, обратятся к ней. К ее волосам, рассыпанным по плечам и спине, к светлому лицу с карими глазами. Тогда она встанет, подхватывая тонкий подол над загорелыми коленями. Женское, вечное. Глупая мечтательная Лета. Женское знание о хрупкости и скоротечности подталкивало тебя. Но он не смотрел. Не видел.
– Лета?
Сашин голос в первую секунду показался ей тем голосом, другого мужчины.
– Ты здесь? Я что-то…
Он вышел из темноты, белая футболка окрасилась светом костра. Под неровно завернутыми штанинами переминались босые ноги. Короткие волосы растрепались со сна, и там, где их пробила седина, свет протягивал красноватые блики по русым прядям. Русые, да. Как у девочки Лары. А плечи – широкие. Мужские. И, хотя невысок, но видно – сильный, крупные ладони, руки, когда опускает их, тяжело повисают. А еще у него красивый подбородок, жесткий, резко очерченный, и голова так хорошо сидит на крепкой мужской шее. И еще…
Лета мысленно топнула ногой. Улыбнулась, и, не отводя взгляда от его глаз, подошла медленно, беря за руку, подвела к камню, на котором в другом слое реальности, там, где светило полуденное солнце, сидел недавно Дзига.
– Сядь.
Он сел, натягивая коленями ткань старых широких штанин.
Как недавно на желтом цветущем склоне, Лета помедлила, не решаясь начать. Но уже понимая – сделает. Потому что видела это внутри себя, множество раз. И она обещала мальчишке-коту быть смелой. А еще, потому что мужчина сидел и ждал, а завтра, да кто знает, что будет завтра. Пусть будет, что угодно.
Было тихо вокруг, летняя степная тишина, полная мерной работы сверчков, плеска воды, шуршания трав, и костер тоже потрескивал, пыхая искрами.
‘Нужна…’. Но додумать словами она не успела. В дальней темноте проехала машина, смолкла, кто-то тихо заговорил и тоже умолк, хлопнула дверца. И оттуда, из пахнущей дикими спящими травами темноты полилась музыка, тихая, но хорошо различимая. Такая, как надо.
Лета отпустила подол. Подняла руки надо головой, подхватывая волосы. Сделала шаг. Еще один и еще, подчиняя движения дальнему ритму. Закрыла глаза, чтоб не видеть свои руки: она и не помнила, когда в последний раз танцевала, но тут же открыла снова, потому что под веками танцевала она – крошечная Лета в огромной ночи, у края спящей воды, босая, в шелковой юбке с летящим подолом. И костер светил на женскую фигуру, изгибающую себя, на движения рук и переплетающийся разговор пальцев. Светил на сидящего у огня мужчину, с руками, положенными на колени, сильными мужскими руками. Его глаза, серьезные, как у спящего, следовали за движениями женского тела, а лицо было спокойным и уверенным. Сейчас это был просто мужчина, без имени, и женщина танцевала ему, у костра, чтоб запомнил, как это красиво. Чтоб в его жизни был этот танец. Даже если завтра все будет совсем по-другому.
…Песня кончалась, стихали задумчивые слова, спетые низким далеким голосом еще одной женщины, прекрасной и дивной, заключенной сегодня специально для них в шкатулку терпеливого автомобиля, что ехал и вдруг остановился. И люди в нем молчали и слушали. Не зная, что музыка звучала не только для них.
Кто-то сказал несколько далеких слов. Рассмеялся, хлопая дверцей. Приглушенные расстоянием звуки не помешали тишине. Пыхнул костер. Рассыпались искры.
Чуть задыхаясь, Лета остановилась, опустила руки. Неловко улыбнулась. Ждала, настороженно сминаясь внутри, вот сейчас захлопает, громко скажет слова. Или того хуже, протянет руки, ожидая продолжения. А ты этого, что ли, хочешь, язвительно прошептал в голове мальчишеский голос. Нет, не хочу…
Мужчина встал. Беря ее горячую руку, коснулся другой рукой скулы, отводя падающие волосы.
– Пойдем. Все хорошо. Именно так, как дОлжно.
– Правда?
Кивнул. И она пошла, держась за его руку, от ночного костра, туда, где их ждали мальчик и девочка, яркий послеполуденный свет, ласты, разбросанные вперемешку с полотенцами и рюкзаками. Шла, натыкаясь на мужскую уверенную спину. И улыбалась.

Через несколько часов они сидели в настоящей темноте, смотрели на пламя, прыгающее в каменных пределах. Лара приткнулась к плечу Дзиги, он молчал, важный, серьезный, обнимал ее, другой рукой шевеля в костре длинным прутиком. Лета сидела одна, счастливая и тихая, обняв коленки, еле прикрытые подолом короткого платьишка. Время от времени улыбалась Саше. Он сел так, чтоб смотреть – напротив. И она знала, ему нравится то, что он видит. А еще – вспоминает, что ему снилось, совсем недавно. Может быть, у них настанет когда-нибудь общее время, и Лета расскажет ему, как ей удалось правильно присниться, одновременно исполнив одно из своих желаний. Расскажет и поблагодарит, за то, что для него это оказалось не менее важным. Теперь у них, у обоих, есть воспоминание. И оно чудесно. Пусть едет. Работает, делает свои мужские дела.