Глава 2
Ника и тайные сны
В темном подъезде Ника наощупь пробралась к своей двери и, тыкая ключом, заворочала в замке. Ключи визгнул и остановился. Ника, убирая с плеча мешающие волосы, покорно нажала кнопку звонка. После недолгого ожидания дверь открылась и, глядя вслед маминой ночнушке Ника сказала покаянно:
- Я уже пришла.
Ночнушка не ответила. Дверь в мамину комнату тихо открылась и закрылась.
Ника прошла к себе, нервно прислушиваясь. Вздохнула в ответ на шаги в коридоре и приготовилась. Мама вошла, по-прежнему не глядя на дочь, скорбным привидением прошествовала к шкафу и стала шарить на полке, роняя пузырьки.
- Мам… Мама. Ты что ищешь? Давай найду.
Нина Петровна, прикусив пухлую губу, уронила еще один пузырек, на этот раз на пол. Медленно опустилась на колени, шаря рукой. И всхлипнула, когда ее пальцы встретились с рукой Ники, что кинулась помогать.
- Не надо! – кликнула голосом умирающей чайки, – не надо… я… сама. Как всегда. Пока ты там…
- Мам! Я была у Васьки. Мы болтали. Тут же рядом!
- Где? Где моя валерьянка!
Пухлые пальцы сжимали пузырек, голова никла, свешивая темные кудрявые пряди.
Ника поднялась, глядя на мать сверху. Сжала кулаки, беспомощно разводя руки.
- Мама. Я всего на полчаса опоздала. От Васьки попробуй уйди, я ей голову мазала. Луком. Чего ты начинаешь снова!
- Луком… завтра ни свет ни заря, на огород. Ты отказываешься со мной ехать. А кушать зимой все захотят!
- Да что кушать? Вы там на своих фазендах не урожаи собираете, а хороните продукты.
- Не смей!
- Это твой Эдуард так шутит, сама рассказывала. Вот говорит, похоронил мешок картошки. Да в магазине дешевле купить, чем нам с тобой таскаться за пятнадцать километров!
Мать поднялась, опираясь рукой о колено, с видом старухи, бредущей к смертному ложу. Глянула укоризненно. Ника закатила глаза и села, сдирая через голову платье. Нина Петровна встала в позу, изящно уперев в пол босую ногу. Подбоченясь, задрала подбородок. И начала.
- Да разве думала я, когда тебя рожала! Ты ушла и бродишь там. А темно. И платье у тебя, все обтягивает прямо. Там на лавочках сидят хулиганы! И Василина твоя мне не нравится. И никогда не нравилась.
- Ты чего от меня хочешь? – голос у Ники стал угрюмым и внутри, закипая, плеснула ярость. Она задышала носом, стараясь справиться с возмущением.
- Я тут одна… – Нина Петровна чуть опустила голову, проверяя, казнится ли блудная дочь, – совсем одна! – и, убедившись, что та сидит, упорно глядя на журнальный столик, заваленный газетами и женечкиными книжками, наконец, призналась, – а вдруг бы позвонил Коленька? Тебя нет. Что я ему скажу?
Последний вопрос повис в тихом воздухе, будто начертанный огненными знаками.
Вот опять, устало подумала Ника, кладя рядом скомканное платье, в кармашке которого зашуршало письмо. Коленька, что скажет Коленька, а вдруг нахмурит брови, вдруг усомнится, вдруг скажет, ай-яй-яй, матушка, что же ваша доченька так себя ведет…
- Тебе твой Коленька важней меня, да?
Мать несколько смутилась.
- Не важней. Но соседи! Что скажут соседи, когда увидят, пробираешься домой, буквально в полночь! Ты замужем, Вероника! У тебя – сын. Ты должна соблюдать правила. И себя держать на высоте!
Нике показалось, что восклицательные знаки, выплывая из возмущенно округлых губ матери, подпрыгивают и выстраиваются в пустоте, торопясь вслед за огненной надписью. Милая хорошая Нина Петровна, которую любят на работе, которая и правда – тихая, приятная мечтательная женщина, никому зла не причиняет и так этим гордится. Да что ж почти каждый день она устраивает этот домашний театр?
- Слушай. Иди спать а? Я спать хочу.
- Валерьянка, – жалобно простонала Нина Петровна, бессильно повесив руки. И пошла в кухню неверной походкой сломленного человека.
- Моя валерьянка…
Ника положила руку на платье, и письмо ехидно зашуршало под ладонью. Вскочив, быстро пошла на резкий лекарственный запах. Стоя у дверного косяка, сказала:
- Мне уже тридцать почти. Что ты меня дергаешь, а? Да я сама могу жить, и ничего не станет со мной. Не побегу по мужикам и не сопьюсь, и не стану буянить и бить окна. И сына воспитаю, как положено, я ж воспитатель с дипломом, забыла? Почему ты думаешь, что если не будешь нос совать и каждую секунду меня конто…, …тро, …контролировать, то я сразу на помойке? Я не школьница зеленая!
Мать не ответила, лишь пузырек жалобно зазвенел о краешек рюмки. Ника отвернулась и кинулась в ванную комнату. Слушая шаркающие шаги матери, быстро плескала в лицо ледяную воду, сдерживаясь, чтоб не пошвырять в зеркало шампуни и мыльницы. Села на краешек ванной и, заплакав, стала ждать, когда хлопнет дверь в материну спальню. Нет. Надо уходить. Снять квартиру и жить отдельно. Сколько раз говорила Никасу, доказывала, объясняла. О том, что две хозяйки на одной кухне – вселенское зло. Что пока они молодые и пока родители здоровы, им нужно жить самостоятельно. Никас посмеивался в ответ. А однажды, став серьезным, сказал ей:
- Что-то слишком ты рвешься пожить отдельно. Это пока я в рейсах, да? Может, и подночевывать кто прибежит, пока я в машине херачусь весь в масле?
Ника тогда онемела от обиды и растерянности. Попыталась опять объяснить, но Никас, злясь все сильнее, отрезал:
- Короче. Есть у тебя с Женькой комната, платить за нее не надо. И ты на глазах у матери. Думаешь, мне деньги легко достаются? А твоя зарплата просто тьфу, на пуговицы не хватит. И больше на эту тему не говорим, ясно?
Тем и закончились попытки Ники выбраться из-под неумолимого крылышка Нины Петровны. Время от времени она мучительно прикидывала – а когда должен наступить тот самый момент, в который вот – все, баста, хватит, беру Женьку подмышку и ухожу сама, а вы тут целуйтесь. Но Никас, блестя крупными зубами, чинил старые краны, до которых у отца десять лет руки не доходили, приносил Нике букетищи цветов и в телеграммах не забывал написать «целую люблю». И Нике казалось, что она сама – склочная стерва, такой муж, ах какой муж, все соседки глазами провожают да шепчутся – какая пара. Всем бы такого мужа… Если б еще не любила. А то ведь любит.
«Любишь?» спросило что-то из угла потолка, где плавно колыхалась еле видная паутина. «Точно любишь? А как же этот, с хайром и гитарой?»
Ника вытерла слезы и, крадучись, покинула холодную ванную. Легла, погасила кокетливое, в стеклянных рюшках, бра на стене и, вытянувшись под тонким одеялком, закрыла глаза. Ника флиртовать не умела, даже в мыслях. Все семь лет, с того дня, как Никас, включив свою стоваттную улыбку, помахал ей на дискотеке, расталкивая горячую дергающуюся толпу и положил руку на талию, а другой обнял и прижал к широкой груди, – она его и видела, когда ложилась одна. И ей хватало. Может быть, еще и потому что виделись они из этих семи лет в общей сложности года два, все остальное время Никас болтался в своих рейсах на торговых судах. Нет, конечно, приходилось ей помечтать и о других, как сама она смеялась – о молочнике и почтальоне. Но то были цыплячьи мечты, вполне себе невинные и в них Ника засыпала, беседуя или путешествуя или вот с парашютом прыгая. Но не более. Для более был у нее Никас – невысокий и широкоплечий, с рубленым смуглым лицом и немного медвежьей большой фигурой. И знаменитой на полгорода Никасовой улыбкой, из-за которой Веронике бывшие его барышни обрывали телефон, рассказывая о грехах и дурных наклонностях упущенного красавца.
Но тихий вопрос, что прозвучал с потолка маленькой ванной, пришел снова. И Ника, злясь сама на себя, увидела этого, с длинными русыми волосами, забранными в небрежный хвост. Тонкой рукой держит гитару, поставленную между острых колен.
Она сидела в самом углу и неловко улыбалась, делая вид, что улыбается просто так, в сторону. А он в ответ на шумные просьбы взял гитару, склонил худое лицо, прислушиваясь. Тронул струны и запел хрипловатым кошачьим голосом.
- Тише люди ради Бога тише-е-е,
голуби целуются на крыше-е…
Пел пацанскую песенку, какие поют все парни, сидя в летней темноте парков и сквериков, но ироничная улыбка кривила уголки губ, и Ника с восторгом понимала – он посмеивается над этими городскими наивными шансонетками. А потом нашел ее глазами, кивнул. И спел именно ей, не отводя глаз от пылающего Никиного лица.
- Смейся, Левконоя, разливай вина,
Знать, что будет ты не вольна
Но можешь мне поверить, по всему видно
Что тебя не тронет война…
Ника тогда ушла одна, будто спасаясь. Бежала по городским осенним улицам и шептала про себя слова о вольной смешливой Левконое, которая всегда и везде выживет, пока мужчины бьются. Потому что она – вот такая. Что хочет, то и делает.
- Атос! – закричали, хлопая изо всех сил барышни, когда он допел, – еще, Атос, спой, про Себастьяно и золото! И про беду глаза зеленые, спой!
Тинка потом сказала, зовут его Аркадий, ужасное какое имя. Впрочем, Коля, Колясик, Колян, как Никаса называли дружки, еще ужаснее. Аркадий Дымченко. Атос или – Дыма. И что через три дня уезжает, в свой Краснодар, как она выразилась – в столицу помидорья. Но вернется весной, потому что с ребятами-научниками пойдет в рейс, на полгода. К берегам Африки. Сомали. Кения. Там слоны и огромные баобабы.
Засыпая, Ника, повернулась на бок и, улыбаясь, обхватила пальцами гитарный гриф, теплый от руки Атоса.
- Подержи, – сказал, туже стягивая русые волосы на затылке, – сейчас приведу слона.
Зачем нам слон, ватно удивилась Ника, но послушно кивнула, беспокоясь лишь о том, чтоб не заснуть раньше, чем Атос со слоном вернутся. А то, что она скажет маме про гитару…
Слон оказался большим и мягким на ощупь, как старое плюшевое покрывало, что лежало на маминой кровати. Ника держалась за свисающее ухо, шла, проминая босыми ногами упавшие листья. Слушала, как с другой стороны слона Атос мурлыкает песенку и струны гитары еле слышно отзываются в такт его шагам. Нике было грустно и хорошо. Что-то шуршало в кармане платья, но она прогоняла воспоминания, ну, не в сон же пускать все эти дурацкие неприятности. Лучше послушать, что там поет Атос.
Гитара тенькнула, скрипнула, и вдруг застучала, будто певец забарабанил по корпусу пальцами. Ника, слегка удивляясь, ускорила шаг – обогнать мягко идущего великана, увидеть.
И открыла глаза в темноту, перемешанную с бледным светом уличного фонаря.
Легкий стук умолк. И вдруг раздался снова.
Она села, с закружившейся головой, прижимая к груди одеялко. Сердце заколотилось изо всех сил, мешая слушать. Сглатывая пересохшим горлом, поняла – в окно стучат. Потянула одеялко на плечи, будто собираясь укрыться с головой и страстно желая, чтоб стук прекратился. Но снаружи завозились, в приоткрытую форточку послышались какие-то стуки и шлепки. И после паузы – снова стук.
Ника сползла с постели. Пригибаясь, ушибая коленки об кресло, прокралась к окну сбоку, шевельнула занавеску, пытаясь разглядеть. В неверном свете фонаря, перекрытом тяжелыми ветками акации, было видно – кто-то топтался у окна, кто-то вроде жирафа, длинный и качающийся.
- Ну что там? – вопросил сдавленный мужской голос.
- Сичас, – прошипел в ответ шепот.
И стук раздался снова.
Ника, перебирая руками по дереву подоконника, просунулась ближе. И присела от грохота упавшего с гладильной доски утюга. Зажмурилась, проклиная себя.
- Куся? Ты там?
Голос Васьки над головой прозвучал одновременно испуганно и радостно. Ника взвилась, сдирая с головы занавеску, окутавшую плечи. Дрожащими руками повернула оконную ручку. Прошипела в щель, откуда тут же полез томный акациевый аромат:
- Чокнулась? Ночь же! Ты что тут?
- Кусинька, тс-с-с, я сказать пришла. Ну, Куся, не ругайся. Выйди, а?
Ника оглянулась на темную комнату, белеющую дверь. Когда мама просыпалась ночью и шла в кухню налить себе воды, дверь отделялась от комнаты узкой черточкой света. Сейчас черточки не было.
- Вас увидит соседка, черт. Черт!
- А вылези. Митя поймает. Ну, важное же, Куся. Я б не пришла.
Отодвигая босой ногой утюг, Ника тихо, как пушинка, проследовала обратно, все еще дрожащими руками натянула платье. И сидя на постели на секунду застыла, ухнув во времени почти на десяток лет назад. Когда они со Светкой возвращались с дискотеки, мама, гремя, проверяла замок и засов, заглядывала в комнату к дочери. А потом Ника кралась к окну и, открыв, выскальзывала наружу, нащупывая ногой отогнутую петлю арматуры в бетонной стене. Бежала к лавочке на площадке, где днем сушили белье. И там, вчетвером, они сидели еще часа два, шептались и пили сухарик, передавая друг другу бутылку. Сдавленно смеялись, толкая друг друга локтями. А потом ребята подсаживали Нику обратно и шли провожать Светку. Так было три. Нет, наверное, раз пять. Потому что Светка жила на пятом этаже, ее в окошко не подсадишь и на лавочку ночью могла только, если родители уезжали вместе на дачу, и она оставалась со старшим братом, который вообще возвращался к утру.
За окном гулко вздохнули, шепчась. Ника снова подбежала, и, леденея от собственной решительности, поставила босую ногу на шершавый подоконник. А потом ухнула вниз, неловко цепляясь за торчащие уши незнакомого Мити.
В кустах, что закрывали старую скамейку, вросшую в траву, она вздохнула свободнее, оглядев черные окна и пустынный двор.
- Васька, ну ты даешь. А если б я заорала, воры там?
- А мы б как дернули! Да, Митя? Знакомься, это Митя, он тренер в качалке. Ну, я тебе говорила же сегодня! А это Вероника, Куся, то есть.
Горообразный Митя что-то пробормотал, и Ника пробормотала в ответ. Щелкнула зажигалка, осветив горбоносый Васькин профиль. Красный огонек сигареты сел в темноту, разгораясь и угасая в такт словам.
- В общем слушай. Сперва, ты меня прости. Ну, прости, я болтаю, как дура полная. Я ж не знаю ничего. Про Никаса. Совсем-совсем не знаю. Вот.
- Ладно. И что?
- Ой, пахнет как. А? Обож-жаю, когда акация…
- Вася, ты блин, чего принеслась? Мне пора домой. Мать проснется если, мало не покажется. Ты бы позвонила просто!
- Ага, ночью. У тебя телефон в коридоре, вот тогда Нина Петровна точно в обморок свалится, а то я не знаю, как она на меня смотрит. В общем, я Митю спросила, про эти, что в письме.
- Анаболики, – подсказал невидимый Митя, благоухая дезодорантом и одеколоном.
- Да! Он сказал, привозят сейчас, из-за бугра. И мужики их жрут, чтоб мускулы росли. Вот смотри!
Маленькие пальцы нащупали руку Ники и потащили вверх, к арбузному плечу Мити.
- Чуешь, какой? О!
- И что?
Ника убрала руку.
- Ну, я думаю, а вдруг тебе пригодится? Девки не едят эту химию. Ну, почти. Может этот Крис, может, они с Никасом просто вместе занимаются? А имя, ну кликуха у него такая. Есть же имя такое. Помнишь, этот, который Смоки, ну сто лет назад, классный такой?
И Васька фальшиво запищала хриплым голоском:
- Ви шел лейди тудуда, вы шел лейди…
- А завтра не могли рассказать это все?
Васька прекратила вокальные изыски и возмутилась.
- Завтра! Я ж вижу, какая ты расстроенная. И Митя утром едет на сборы. Так что, вот сегодня мог рассказать, а завра уже нет.
Ника хмыкнула. Много же рассказал Митя, сидящий на краю лавки безмолвной горой.
- Ладно. Спасибо. Я обратно.
- Кусь, ну, давай посидим, а? Смотри, ночь, какая!
Звезды висели низко, запутывая свет в перистых черных листьях. По площадке, фыркая, ходил бесстрашный еж, шумно суя нос в кусты и возясь там. Маленьким черным привидением выходил обратно. Изредка покрикивали сонные стрижи, может, им что-то снилось? И запах акации стоял нагретыми за день пластами, кружил голову.
И, правда, сидеть бы и сидеть. И Ника поняла, кажется, почему шебутная Васька притащила терпеливого Митю сюда, а не погнала сразу в душную квартиру, счастливо пустую от папы. Ваське тоже хотелось просто посидеть, разглядывая звезды и прижимаясь плечиком к арбузным бицепсам очередного ухажера. Когда же в последний раз Ника сидела вот так, без всякой цели, просто задрав голову вверх и глядя, как плывут спутники между неподвижных звезд. Неужели еще до свадьбы? Так давно?..
Она поднялась, отодвигая сунутую Васькой пачку сигарет.
- Мне обратно надо влезть.
- Я помогу, – гулко сказал Митя.
У бетонной стены Ника поставила ногу в сплетенные митины руки и пролезла в полуоткрытое окно, с радостью ощущая, какая она легкая и быстрая. Спрыгнула на пол и высунулась, чтоб помахать Ваське.
Свет за спиной вспыхнул ярко, как удар. Волной прокатился по комнате теплый воздух, завизжали кольца на карнизе, когда Нина Петровна, строевым шагом пройдя мимо Ники, рванула оконную створку.
- Та-ак, – сказала в освещенное белое лицо растерянного Мити, что застыл с протянутыми вверх руками.
Ника, переводя взгляд на мать, отстраненно подумала, что мужик-гора с лица оказался мальчишкой – лет шестнадцати, не больше. Анаболики значит, мышцы, химия…
- Идите отсюда, молодой человек! – льдом в голосе Нины Петровны можно было наморозить грузовик мороженого.
- А ты! – она дернула штору, отгораживая комнату от Мити и сладкой весенней ночи, – ты! Ты!!! Только сына отправила и значит, сразу, все можно?
Ника прошла мимо и свалилась на смятую постель. Резко заболела голова при мысли, что сейчас надо все объяснять, говорить много слов, звонить Ваське и тыкать трубку в заледенелое лицо матери, чтоб услышала оправдания. Но сил не было. Оказывается, дурацкое письмо, тихо лежа в кармашке платья, высосало все силы, все их Ника потратила, пытаясь оправдать своего мужа, как там пишут психологи – подсознательно. Думая, вроде бы, о другом, но глубоко внутри перебирая варианты, защищая и после так радуясь аргументам безмолвного Мити – вдруг и, правда, просто товарищ по тренировкам, а никакая не Кристина…
И вот родная мать стоит над ней, с готовностью прожигает обвиняющим взглядом. Будто Ника чужая, незнакомая, от которой можно ждать самых гадостных гадостей.
- Мам, ты бы хоть меня спросила, в чем дело.
Нина Петровна, уперев руку в бок, саркастически рассмеялась. И ушла в коридор, хлопнув за собой дверью.
Ника повалилась навзничь. Потом вскочила, хлопнула рукой по выключателю. И снова легла, глядя в темноту сухими глазами.
Все. Хватит. Вот теперь уже баста. Она выйдет утром, умоется ледяной водой, туго завяжет хвост, наденет то серое строгое платье. Нет, лучше юбку и белую рубашку с пуговками. Холодно расскажет матери о Кристине, что пишет ее ненаглядному Коленьке. И уйдет искать себе жилье. Завтракать не станет.
«Скитаться уйдешь» – подсказал внутренний голос, – «котомку не забудь»
- Да иди ты, – вслух ответила Ника.
Крепко зажмурила глаза, желая, чтоб утро не наступало вовсе.