Пламя октаэдров маленьких жаб,
кропящих асфальт, так что страшно идти,
было алмазно. Какой-то араб
говорил: наступивший — утратит Пути.
Словом, не было ходу. Шатались зарницы
в пеплистых высях, и мерзло в висках.
С бирюзового пруда тянуло корицей.
Буддами жабы стояли в носках.
Преклонясь бородами — над ними корпели,
трогали прутиком с разных боков.
До озноба, до сложных в зрачках акварелей
взгляд уходил в земноводных богов.
Редкие прыгали — так, для блезиру,
в кожах играла звезда со звездой.
В очерке спин обнаружили лиру,
а опрокинув — живот золотой.
Вечность твердела, и вот, смущены,
разгадать не посмевши волшебных зверей,
чарами их будто спущены в сны,
в барельефные сны вавилонских царей.
Проглотили по камню, и трудно дыша,
кто-то из нас, уплощаясь, сказал:
“Почивает далече царевна-душа.
Это химеры”, — и долго моргал.
“Мы ворвались в ловушку, продолжим движенье”.
Но рассвет просушил астрой тьму, как опрелость.
Нас араб обманул. Жаб остыли каменья.
Мы — пришли, и уже никуда не хотелось.