Так и шло время, текло, все ускоряясь, когда проснулась утром, после быстрого завтрака побежала на работу, поцеловав Данилу в губы, а Патрисия в шелковый затылок. И не останавливалось все три недели, поделенное на отрезки-куски. Кусок в ателье, где шумно и временами весело, а чаще – все со склоненными к машинкам головами, и только согнутые плечи видны. Из примерочной стрекот очередной заказчицы, и Галкин медленный голос. Кусок – в сером свете стылой московской зимы, когда – в магазин и обратно, прижимая к боку пакет с банкой кофе, упаковкой сахара и колбасной нарезки. Еще кусочек – под хруст снега, такого вечного, будто он испокон и навсегда и весны не будет, в темноте, расцвеченной яркими фонарями, а у бока локоть Данилы и у щеки его неторопливые слова о том, как прошел день и что было в нем смешного и грустного.
Новый кусок – в гулком и холодном большом зале, где Даша, закутанная в старую куртку, крепко подпоясанная солдатским ремнем, мерно передвигалась от машинки к верстаку, отбивала молотком шов на блестящей коричневой коже, колотила по бронзовым кнопкам и совала очередную вещицу под пресс, затягивая винты. И последний кусок, отрезок тихого полусонного времени в студии, в узкой кухне или в горячей воде маленькой ванной, откуда Данила снова и снова вынимал ее, кутая в большой махровый халат. Смеялся, иногда ругался, сокрушаясь, ну откуда упала на его голову такая! Нет, чтоб сидеть, ноготки крашеные разглядывать, затевая от скуки уютный семейный скандал, а после, помирившись, улечься спать. И не спать, любясь.
И через три недели, аккурат к приезду отягощенной глянцевыми дипломами Эллочки, Галка однажды вытащила всех из-за швейных машин, выстроила в ряд посреди мастерской и распахнула занавеску, за которой висели на вешалках готовые вещи Дашиной коллекции. Первой в ее жизни.
– Ну? – требовательно сказала Галка, оглядывая своих, в меру изможденных соратников-рабов, и повторила, – ну?
Четверо стояли в рядок, молча смотрели. Настя, глубоко семейная, всегда первая во время получения зарплаты (за эти три недели ее старшая дочка научилась варить борщ и лепить домашние пельмени – “чтоб папа не ушел”, а младшая привыкла сама делать уроки). Миша, которого дважды бросала огромная Любаня, кидая в унылое лицо поклонника упреки «никуда не ходим, мне скучно и вообще», но не бросила, потому что Галкой была проведена воспитательная беседа, нарисованы радужные перспективы и Любу усадили по вечерам обметывать швы на платьях. Алена, за которой каждый вечер приходил заброшенный муж Соник, и, вздыхая, оставался – заваривал чай, разносил по ателье горячие кружки, покрикивая над склоненными головами «держи, держи, а то зальешь же, черт, переделывать будешь»…
И – Даша, виновница и хозяйка идеи, не заметившая, как пролетели эти двадцать дней, машинально говорившая в телефон «алло», в ответ на голос Олега нажимая кнопку отбоя, бормоча про себя «потом-потом, извини».
За широкими окнами, вскрикивая машинами и лязгая вечными подъемными кранами на вечных столичных стройках, ворочался мегаполис, деревья прислушивались к себе, баюкая тугие еще стылые почки с искрой жизни внутри, дома мигали огнями квартир и неутомимо хлопали дверями подъездов. А на вешалках висели пять белых платьев, разных, от коротенького, как детская сорочка, до длинного, с туманным шлейфом. И под ними на полке разложены были поскрипывающие даже на вид, тугие на взгляд, разные и похожие кожаные вещи, которые, казалось, смотрели на платья и поднимались, как змеи – схватить, обнять, стянуть в кожаных крепких ладонях. Взнуздать, протягивая через локоть или плечо ладные ремешки…
Платья висели, пояса и корсажи, оплечья, браслеты и ноговицы лежали, но пятеро мастеров уже видели тонких девочек, чьи волосы бегут по плечам мелкими кудрявыми водопадами, звеня тихим шепотом леса.
– Вот это я хочу, – вытягивая руку, уверенно сказала Алена.
Галка улыбнулась.
– Ага. Работает. Работает?
Не отвечая на вопрос, Алена повторила требовательно:
– Я надену! Миша!
Миша подошел и поддел вешалку длинным шестом с крюком на конце. Платье, спорхнув, медленно упало на вытянутые руки Алены, и она оглядела всех с восторгом. Сказала тихонько, шевеля пальцами под тонкой тканью:
– Уййй…
Галка собрала с полки кожаную сбрую и подтолкнула Алену к примерочной.
– Пойдем.
Оглянулась и увидела, как поспешает за ними Настя, тоже неся на руках платье, а Миша идет следом с кожаным поясом и охапкой ремешков и браслетов.
А позади, под тонкими нежными подолами осталась Даша, и Галка кивнула ей:
– Мы сейчас.
Потом было много суеты и разговоров, Алена и Настя послушно вертелись, поднимая руки с ниспадающими прозрачными рукавами, и Даша, тихая и пустая внутри, подчиняясь командам Галки, что-то затягивала, шнуровала, прилаживала, чтоб лучше сидело… И, расцелованная всеми, была уведена в чайный угол, где ей вручили кружку, до краев налитую шустрым шампанским, выпрыгивающим на руку щекотными пузырьками.
– Чтоб не последняя, – строго сказала Галка, – поняла? Чего киваешь, язык отнялся?
– Чтоб не последняя, – послушно повторила Даша. И, опрокинув кружку, выпила колючее шампанское крупными глотками. Смеясь, вытерла слезы.
Снятые и снова аккуратно развешанные платья парили над привычным беспорядком, как белые туманные облака. За окнами чернел вечер, весь в золотых пятнах фонарей и автомобильных фар.
– Попросишь Данилу, пусть отснимет. Нас тоже, для памяти. Мишка! – Галка обняла Мишу за плечи, – тебе придется вместо Любани платьице надеть. Она не влезет.
– А мы ее ремнями! – радостно предложил Миша, слегка уже невнятно, наливая себе еще.
– Ну, тоже дело, затянем вдоль и поперек, снимки продадим в эротический журнал, – Галка аккуратно потерла накрашенные глаза, хлопнула по столу сильной ладонью:
– Так. Завтра всем выходной, песни-пляски, винище, водка, все, что захотите. Послезавтра – похмелочный день, кто хочет – на работу, кто не хочет – дом-диван-телевизор. А в понедельник все с цветами, в парадной форме, встречать Эллочку. И снова в бой. Пойдем, Даша, покурим в подъезде.
В большой тишине подъезда бормотал из раскрытой двери вахтерской каморки телевизор. Консьержка высунулась, оглядела девочек и скрылась, оставив дверь настежь и под нос себе рассказывая про “ходют и ходют, милиции на них нет”. Даша курила, пуская дым в черное стекло, и он расплывался прозрачной медузой. Галка тыкала пальцем в телефон, набирая смску.
– Аниска двоек нахватала, придется воспитывать теперь и за прошлый месяц и на будущий.
– Галь? А вот скажи мне. Кто-то пишет романы, или картины рисует. А мы с тобой – платья шьем. Ведь их сносят. Выкинут в тряпье. А мы всю жизнь на это положим. Ты думала об этом?
Тилиликнул телефон, отчитываясь – доставлено. Галка спрятала его в карман накинутого пальто, затянулась тонкой сигареткой с золотым пояском.
– Даш, я просто мастер. Делать вещи люблю, людям их носить радостно. Мне хватает.
– А мне нет. Мне хочется знать, для чего я и зачем все это.
Даша потушила сигарету, тыкая окурок в старую жестянку, запахнула куртку на груди. В подъезде гуляли сквозняки. И заговорила горячо:
– А я вот что думаю. Если у человека есть талант к чему-то, пусть это даже не романы и не картины, то человек должен это делать, как можно лучше. И наплевать, что вещи износятся, придут другие мастера и сошьют еще платьев – уже для новых людей. Так идет жизнь и так – правильно. Потому что это согревает души.
– Ты, Дашка, философ. И настоящий мастер. Знаешь, как во всяких сказках, там если пишут “мастер”, то обязательно с большой буквы. И не зря. Потому у тебя и получилась коллекция.
– Если бы не ты…
Галка замахала рукой, придерживая пальто:
– Ладно тебе. Я пойду, надо на завтра план расписать и по домам.
– Ты иди, я постою еще.
Оставшись одна, Даша прислонилась к черному стеклу плечом, царапая его ногтем, выписывала буквы. О р х и д е я. Е д и н о р о г… В дальнем конце подъезда, за углом, хлопала дверь, впуская с улицы замороженных людей, слышались голоса и шаги, гудение лифта. И когда запиликал в кармане телефон, Даша достала его и, глядя на номер, спокойно нажала кнопку.
– Алло? Привет, Олег. Помолчи, пожалуйста. Сережки тебе нужны? Верну. Сам приедешь? В среду? Отлично. Что я еще тебе должна? Ах, за квартиру, за три месяца последних? Прекрасно. Найду. А потом вычеркну твой телефон и заявляй, куда хочешь. Значит, в среду, в обед. Я выйду к тебе.
Дав отбой, сунула телефон в карман и пошла в мастерскую. Когда за ней закрылась дверь, из-за угла выступил Данила. Расстегивая молнию дутой ярко-синей куртки, постоял, размышляя над услышанным обрывком разговора.
После чая с шампанским, и поздравлений народу, забрав Дашу, он шел молча, поглядывал на ее серьезный профиль, ожидая, расскажет или нет. Но она молчала и Данила, закипая, обиделся. Неужели она настолько не доверяет ему, что боится рассказать о своих неприятностях? Ведь живут вместе и, кажется, все у них складывается. Он ее любит. Любит?
Он споткнулся, и Даша схватила его рукав:
– Не упади, ты чего?
– Ничего, – буркнул Данила и, освободив руку, сунул ее в карман. Шел, независимо посматривая по сторонам, и что-то насвистывал. Допрыгался, значит. Любит…
- Да что с тобой? – снова спросила Даша, глядя, как желтые полосы света проплывают по серьезному, почти злому лицу.
- Не мешай. Я думаю.
– И думай, – обиделась Даша, – подумаешь, мыслитель какой, – и, выдернув руку, пошла поодаль, надув губы.
Так по отдельности, но рядом, молча вошли в холл высотки и молча поехали в лифте наверх. Перекидываясь отдельными словами, поужинали, и Даша ушла в спальню, прихватив книжку. Положила ее, раскрытую, на грудь поверх одеяла и скорбно задумалась, глядя в смутно белеющий потолок. Приехали… Она такой подвиг совершила, а он, видите ли, думает. Ну и ладно. Вот Патрисий, он теплый и родной, он Дашу не бросит. Вот если бы и вправду Патрисий получал денег за свое позирование, то сразу отдал бы их Даше, и она ка-ак швырнула бы Олегу в лицо, и полетели бы купюры, переворачиваясь в воздухе, а он кинулся бы их собирать, ползая на карачках, ловя руками… Черт знает что, ведь такая была любовь. Нужна она, если так заканчивается?
Книжка на груди поднималась и опускалась, а Даша, закрыв глаза, следила за полетом цветных бумажек, которых все больше – целая метель…
Данила, сидя в кухне, ждал, слушая мерно капающий кран, чтоб уж заснула наверняка. И когда нога совсем затекла и прижатая к стене спина заныла, встал. Тихо прошел через темную студию, тихо открыл дверь в спальню. Оглядываясь на спящую Дашу, зашарил рукой в кожаном рюкзачке, кинутом на низкий табурет. Нащупал гладкий камешек телефона, выудил его, сжал в руке и вышел, плотно прикрыв за собой двери.
Не включая свет, сел на пол за тахтой в студии и, время от времени прислушиваясь, стал тыкать кнопки телефона.
Вот. Принятые звонки. 19.30. Олежа. Олежа! Ишь как ласково…
– Еще бы зайчик написала или котик… – он, размышляя, смотрел на белые буквы. Это не сизый красавчик Саша, у которого всего грехов – поухаживал за Дашей в ресторане. Это похоже, тот самый. Из-за которого полетела в Москву, бросив хорошую работу и свой дом. Конечно, в столицу многие рвутся, хоть тушкой, хоть чучелком, но она не похожа на охотниц за пропиской, совсем не похожа. Или он ошибается?
Он встал, держа палец на кнопке вызова. Выйти сейчас к лифту, позвонить этому козлу, под которым она лежала, такая длинная, долгая ногами и волосами, закрывала темно-серые глаза от наслаждения. Любила… И сказать ему…
Аккуратно убрал палец и заблокировал телефон. А вдруг она ждет, не дождется среды? Вон как разговаривала с ним по телефону, спокойно, свободно.
Прокравшись в спальню, сунул телефон в рюкзак и поворошил в нем вещички, чтоб закопать поглубже. Постоял над спящей Дашей. И снова ушел. Пройдя тихую пустоту студии, выскочил к лифту и, открыв соседнее помещение, вошел в холодный зал, где у стены молчали черные в темноте уставшие машины.
А на захламленном верстаке, яркий даже в сумраке, расцвеченном дальними огнями за голыми стеклами, красовался букет, разбросав в стороны тонкие руки веток. Данила ездил за ним на окраину, в ботаническое хозяйство, где в оранжереях цвели тюльпаны и фрезии, заходились в тонком зимнем запахе розы. Он выбрал не розы. И не орхидеи. Только там, у пожилой хозяйки с цепким взглядом, цвели задолго до весны срезанные ветки миндаля, абрикоса и сливы. Цвели по-настоящему, и невидимым шлейфом стекал с лепестков медовый запах.
Данила взял двумя руками стеклянную вазу, грубую, с пузырями в толще синего гутного стекла – свою любимую, специально из дома тащил. И понес ее Даше в спальню, на тумбочку у кровати.
- Мыслитель, ага, – прошептал себе на ходу.
Если весь день потратил на эти цветочные нежности, изо всех сил стараясь не ошибиться, попасть в самое сердце, тут и коту понятно – любит…
Продолжение следует…