- Было время, когда времени не было вовсе…
И не было ничего вокруг, кроме света. Вот так, вверх вниз и по сторонам – только свет, яркий и одинаковый.
Старик вытянул длинную руку и повел ее по кругу, показывая. Свет костра кинулся снизу, облизал острый локоть, мягкие складки изношенного рукава. И, прилипнув к скрюченным пальцам, поднялся к подбородку, заросшему серой щетиной. Будто красного живого перца насыпали по черной коже. Старая рука, пощипывая щетину, прошлась по шее, поправляя грубые бусины, низанные на тонкую жилку, ушла в темноту и легла на колено. А свет остался, пошевеливаясь одновременно со словами.
- Свет была женщина. Потому что без нее ничего не произойдет в нашем мире. И как надо женщине, любой, молодой или старухе, она заскучала. Ничего нет у нее, кроме ее самой, что за жизнь. Что, а?

Широкие ноздри раздувались двумя маленькими пещерами, а крылья носа лоснились красным по черной коже. Задав вопрос, старик повернул голову, оглядывая слушателей. Те – двое крепких мужчин в красных плащах и юноша, почти обнаженный, завернутый по поясу светлой тряпицей, закивали, ухмыляясь. Юноша ухмылялся старательно, взглядывая на спутников – видят ли, что и он понимает, о, женщины… И даже всплеснул тонкими руками, изламывая в дымном от красного света большие кисти рук, похожие на летающих пауков. Но взрослые не смотрели на него. Один, навалившись грудью на колени, ворошил веткой прозрачные угли, и те, вспыхивая, кидали в темноту снопики искр. Другой, оскаливаясь, догрызал жареное мясо с ребрышка, вытирая рукой испачканную в жире щеку. Старик подождал еще, но поняв, что слушателям скоро наскучит и они задумаются о своем, торопливо продолжил:
- Не было рук, чтоб схватить мясо и кинуть его в рот, как ты сейчас, кидаешь и чавкаешь, Тота.
- Э? – Тота отвел от лица кость и прищурился, разглядывая рассказчика.
- Не было и зубов, чтоб то мясо погрызть, и не было даже глаз, чтоб открыть и закрыть, и выжать слезу и кричать, жалуясь на скуку.
- Язык, – сказал юноша несмело и замолчал, когда смолк и старик, вглядываясь в него через скачущие тонкие языки пламени, прыгающие в темное небо.
- Что?
- Языка тоже не было. Чтоб покричать, – объяснил юноша, и старик торжественно закивал. А потом спохватился и ответил ворчливо:
- А я что говорю? Ничего и есть ничего. Как у тебя в голове, Маур.
Второй мужчина сунул ветку в огонь и засмеялся. Мальчик обиженно отполз в темноту.
- Ладно, – сказал старик, – мне что, я могу и завтра. А могу и не говорить, у меня вон еще бараны, пойду к стаду. Вам не надо. Ладно.
Он поднялся, упираясь в костлявые колени руками. Встал – высокий, тощий, подхватил реденькую ткань плаща, завертывая его на плечо. Постоял еще, деланно равнодушно озираясь поверх сидящих. Но те так же равнодушно молчали. Тота грыз, чавкая и отдуваясь, а второй мужчина, все так же навалясь на колени, смотрел в прозрачные красные угли. Старик кашлянул и ступил в темноту, откуда ему навстречу плавно вздохнула лежащая поодаль большая корова. Бормоча, пошел, тихо ставя большие ступни на колкую траву, и отводя рукой ветки кустарника. Миновал первые деревья – маленькие и кривые, вышел на тихую поляну, на которой буграми лежали спящие овцы и, пройдя между ними, взобрался на небольшой пригорок. Там сел, нашаривая спрятанный в кустах посох и уперев его в мягкую землю, замер, положив подбородок на кулаки. Скосив глаза, закрывал то один, то другой, всматриваясь в крупные звезды. И вздрогнул, услышав тихий голос из-за спины:
- А что потом?
- Что?
Маур подошел и сел ниже, поднял к старику круглое черное лицо с блестящими глазами.
- Ты сказал женщина-свет скучала. И что потом?
Старику очень хотелось поворчать еще и может быть припугнуть мальчишку, мол, не будет говорить, пусть поупрашивает. Но вспомнив, как Тота грыз кость, вздохнул и продолжил:
- Она ничего не могла, даже думать. Но надо же с чего-то начинать. И она задышала. Все сильнее и сильнее. Набирала свет в себя и выпускала его обратно. Свет в свет. Понимаешь, как?
- Нет.
Старик кивнул. Улыбнулся.
- На то они боги. Разве же нам понять все, как у них случается. Но вот было так – она дышала все сильнее, и из дыхания света стал ветер. И для равновесия, ну и чтоб скука ее улетела сразу, ветер был мужчина. Так. И их стало двое!
Маур приоткрыл рот, глядя на еле различимое лицо старика и не видя его, представил: свет, яркий и одинаковый, вдруг заходил ходуном, переливаясь светом на свету, и заструился в одну сторону, свиваясь кольцами, потек светлой водой, кинулся вверх, потом вниз, поднял свое начало, трепыхая своим концом, шатнулся в одну сторону, в другую, и возвратился, неся своей женщине столько всего: петли, кольца, начало, конец, стороны света, движение и трепет.
- Ойеее, – сказал захваченный картиной Маур и взялся руками за щеки. А старик глянул на парня внимательно и остро. Вокруг мирно вздыхали спящие бараны и их жены, плели свои трели ночные сверчки, от далекого костра слышался ленивый мужской разговор, и иногда громко стреляла ветка в огне.
- Ты, я вижу, понял, с чем вернулся к своей женщине ветер-дыхание. И она, проглотив его и выпустив снова, открыла глаза, осматриваясь. Всплеснула руками, удивляясь, подняла изогнутые брови. И встала, потому что у нее появились ноги, ну все стало в ней, как в женщине, все, что есть у них с тех самых пор. И ветер, трогая и лаская, тут же, от каждого касания растил себе парную вещь. Руки к рукам, лицо к лицу. Плечи к плечам. И прочее. Только одно, посмотрев вниз, захотел вырастить себе другое, чтоб отличаться от женщины-света. И она, разглядывая, трогая и радуясь, вдруг опустила глаза и увидела. И обиделась, потому что думала – я самая красивая, я настоящая, и тут вдруг э-э-э, не такое? И ее обида сделала мужчину другим, ну так, понемногу – плечи шире, ноги крепче, руки побольше. И уже не спутать их, и тогда женщина-свет поняла – их двое. Был свет, один. А стало их двое. Обида отлетела, прилипая к радости, и стали от женщины любопытство, любовь, забота. Про каждое есть отдельный рассказ. А ветер кружил вокруг и на каждое женское отвечал мужским. И стало от него – смелость, умение думать, ловкость и смех. Все перепуталось, и им долго было не скучно вдвоем, пока кружились они в ветре и свете – разделяя и называя, думая, как быть с этим и этим. И от того, что на такую работу понадобилось им время, оно и стало – время. И работа появилась тоже, а за ней и усталость. Всяко, в общем, что говорить, вон, смотри вокруг и называй. Как они в первый раз. И страх был и глупость была. А может и не глупость, а? Потому что женщина-свет испугалась, что ее ветер улетит, соскучившись, хотя – к кому было лететь? Но когда испугалась, то стало оно появляться, и она потеряла сон, все виделось ей, что за светом есть еще один и за ним другой, и все это женщины – машут тонкими красивыми руками, поют нежными голосами. Приманивают.
Ее ветер спал, а она бродила по пустоте, разыскивая свой сон, тот, что потеряла. И устала так, что не шевелились уже и ноги, а сесть было некуда. Ты понимаешь?
- Что? – растерянно спросил Маур, вырванный из яркого видения.
- Что-что, – передразнил старик и довольный, уселся удобнее, вытягивая перед собой костлявые ноги, – я спросил, что дальше?
- Ты расскажи…
- Я-то расскажу, но у тебя есть голова, а в ней должны быть мысли. Так думай их, а?
Он замолчал, молчанием понукая мальчика продолжить. Тот огляделся растерянно и поднес к подбородку большую руку с тонкими пальцами, повторяя жест старика, пощипал редкие волоски на щеках. Ночь стояла большим перевернутым чаном, дырявилась рваными огнями звезд. А под чаном тепло дышала земля, уставшая от дневного сушеного зноя. Лежали на вылощенной траве неподвижные бараны, и белым комком приткнулась к черным кустам старая большая собака.
- Земля… – тихо сказал Маур и повторил громче, так что голос сорвался на звон, – земля стала! Стала земля ей, да? Чтоб сидеть!
- Верно, – согласился старик и улыбнулся, довольный, – есть голова, хоть и мал ты еще.
- Я не мал, – отмахнулся Маур, – ты расскажи, папа Карума, расскажи, что потом?
- Потом… Потом ветер-мужчина проснулся. А вокруг все цветет, кричит и крякает, бьет крыльями и гремит с неба громами. Листья шумят. Бегает между ногами хорек, догоняя утку-белокрылку, и ползет по его руке маленькая змея, прямо к лицу!
Старик наклонился, складываясь почти вдвое, нагнул в сторону посох, чтоб не мешал и, вытягивая тощую шею, зашептал громко, захлебываясь сдавленным смехом:
- То первый раз было так, что ветер-бог испугался. Закричал, щупая новой рукой свою новую шею – не привык еще, да стал стучать ладонью по лицу, чтоб согнать змею. И вскочил, да подвернул ногу, упал, хватает руками листья, дергает траву. Ты чего хохочешь? Потише-потише, – одернул мальчика, очень довольный тем, что тот слушает так, – а то ветер-бог обидится, ты же знаешь – он есть везде.
- Разве боги боятся? – досмеиваясь, спросил Маур, и старик снова прищурился, разглядывая блестящие чуть навыкате белки черных глаз. Кивнул и, повышая голос, сказал в ночь, чтобы ветер-бог его слышал:
- Им все надо было, чтоб дать нам. И страх тоже, и глупый страх тоже. Ветер-бог показал, что не все страхи дурные и страшные, они бывают и просто так, чтоб потом вспоминать и смеяться. Ты понял, парень?
- Да… но, папа Карума, а вдруг это потом придумал сам ветер-бог, чтоб люди не смеялись над ним, приговаривая, э-э-э, глупый какой ветер, испугался со сна?
Теперь он ждал ответа, понукая старика молчанием. Но и тот молчал. А потом сказал голосом обычным, без всякой уже в нем сказки:
- Ты, парень, иди. Тота и Мирта скоро пойдут, а мне тут надо. Ложись и смотри за костром, понял?
- А женщина-свет…
- Иди! – крикнул старик и дернул посох так, что тот, вырвавшись из мягкой земли, вскользь ударил Маура по спине. Мальчик вскочил и, растерянно оглядываясь, быстро пошел обратно, на ходу ловя и отпуская концы тонких веток – чтоб не хлестали по лицу.
Старый Карума смотрел в темноту, съевшую стройный силуэт – только белела еще недолго повязка вокруг бедер, но вот исчезла и она. И, поднимая посох, повертел его, счищая пучком травы жирную землю с толстого его конца. Рядом с камнями полнилась водой тихого родника бочажина, а дальше земля уже каменная, до сухого звона, даже поутру, когда ложится на нее тонкая роса… Вот всегда так, такой славный парень, молчал бы со своими юркими мыслями, сильно умен. Умел бы не спрашивать вдаль, а только слушал бы и кивал. Но видно, не этот будет кивать. А значит, этому – толстощекому и большеглазому – идти в темноту, как ушел он сейчас. Но в этой есть костер и если не заснет, то до утра будет ему свет – часть первого света. А в той, куда идут выбранные раз в десятилетие мальчики, какой там костер, откуда там свет?
Карума неловко повернул посох, вымазал плащ и кинул палку на землю, выругался шепотом. Если бы не прогнал, мальчишка своим дурным языком уже этой ночью отправил себя в темь. Но ведь не остановишь. Не сказал сегодня, скажет завтра. …Такие вот и нужны.

***

Старый Карума обрадовался нежданному гостю, явившемуся из темноты – ночь уже пришла, и стояла над степью, раскинув черные бесконечные крылья. И сразу же расстроился, узнав мальчика. А потом еще и рассердился. Вот так и знал, думал старый Карума, возясь у костра с горшком, пока мальчик, сбивчиво объяснив про овцу с хромой ногой, и про маму Коси, которая дала сыру, отводил свое маленькое стадо к большому стаду Карумы. Так и чувствовал, когда несколько дней тому погнал его от себя, за дурные вопросы! Разве же такой успокоится. Пока не затянет сам себя в самую сердцевину ночи.
Карума бережно обтер пучком травы закопченное дно мятого железного котелка, чтоб толстый слой сажи не загорелся, и подвесил драгоценный сосуд, выторгованный у проезжего торговца, снова над костром. Что обманывать себя, думал, глядя в огонь и слушая спиной, как распоряжается овцами мальчик, да, жалеет, но пуще того радуется, что мальчишка упрям и вернулся. И теперь Каруме есть, кому рассказать о светлых богах, о том, что приключалось в мире со дня его сотворения. Этот слушать будет. Потому и явился. А овцы что, ладно, пусть овцы, не съедят всю траву, зато парень узнает, что захотел. Ах, я старый стервятник, обругал себя Карума, ведь радость моя, она только для меня, сам себя решил обмануть. Не так парню надо услышать, как мне, дырявому бурдюку, рассказать. И я потом останусь тут, на мягких травах, с собакой, коровами, овцами и подарками за годою. А он заплатит за любопытство. И ведь сам отдам мальчишку, деваться некуда. Кроме него нет таких в деревне. А сроки подходят.
Побичевав себя, Карума успокоился и выкинул все из головы, когда уже совсем собрался побичевать себя дальше – за бичевание. Слишком много ночей провел он под звездами большого неба, слишком долго был один и говорил только с травой и ветрами. Потому знал, мысли часто едят себя за хвост и катятся колесом, никуда не прикатываясь. Потому дело мужчины – уметь наступить мысли на хитрое тулово, раздавить ей упрямую голову. И жить дальше, пусть думает ночная птица Гоиро, нужен ли ей этот мальчик. Не ему, слабому старику, решать за всемогущую темноту…
Маур вернулся и сел у костра напротив, заматывая плечи блеклым плащом. Старик скривился, разглядывая прорехи на ткани. Хороша Коси, избавилась и от мальца и от старой рванины, ну то было лишь делом времени. Еще когда старейшины собирались, чтоб придумать, что сделать с его сестрой, взятой демонами, было ясно, что и мальчик не нужен деревне. Хотели продать и его. За сестру тогда тот же торговец, что одарил Каруму котелком, оставил прекрасных тканей, до сих пор в тех рубахах старейшины красуются величаво, сидя на праздниках. Но Карума вступился за мальчика. Сказал, пусть пока, а потом Гоиро скажет, что делать. Его послушались, он уже десять лет говорильщик, и все еще жив и не сошел с ума. Вот и пришел к нему взятый под крыло. Как говорится в старой пословице – то, что взял под крыло единожды, тебе и хранить довеку.
- Папа Карума…
В глазах мальчика плясали два маленьких костра, черные руки лежали на завернутых в зеленую ткань коленях.
- Что тебе? Вот питье.
- Потом. Ты спать, наверное, хочешь?
- Вроде нет, – удивился Карума, наливая отвар в деревянную чашку. Но поняв, к чему вопрос, обрадовался и приготовился выслушать просьбу о рассказе, перебирая в голове, о чем поведать внимательному серьезному лицу и блестящим глазам. И опять удивился.
- А ты этой ночью не идешь говорить с годоей?
- Не твоя грусть. И не твоя забота! Говорение – дело старших. А ты не обрезан даже!
Он сердито отхлебнул и, обжегшись, потер щетину пальцами.
- Не сердись, папа Карума. Я глуп, мог подумать, ведь никто не пришел, значит, и ты не пойдешь к годое. Тогда расскажи мне еще. Про женщину-свет и про мужчину-ветра. Почему мы не говорим с ними? Я даже не знаю, как их зовут!
- И никто не знает. Они слишком велики для нас, черных детей птицы Гоиро, слишком светлы. Только она нам строгая мать, и ей карать нас за проступки и следить, чтоб жили правильно. Понял ли, а?
- Понял. Наверное. Но не пойму этого…
- Чего это?
- Как так стало?
Костер тихо потрескивал, а Карума шумно вздохнул. Наказал себе мысленно, следи теперь за своими словами, облезлый попугай, видишь, каждое сказанное будит мальчишку. И прокашлявшись, начал. Махнул рукой над костром. Огонь, помелькивая, осветил сухое запястье, мягкие складки рукава рубашки-дашики, согнутые пальцы.
- Что ты видишь, когда я делаю так?
Круглые глаза следили за плавно движущейся рукой.
- Вижу? Руку. Твою.
- Моя рука всегда при мне, – ворчливо отозвался старик, – а что видишь сейчас?
- Она машет. Да. И свет на ней.
- А там что? – Карума вытянул руку, и на траву за костром легла черная тень с длинными, как ветки, пальцами.
- Тень ее.
- Верно. Так вот… Чтоб был свет, я разжег костер. И только тогда рука моя стала видна в ночи. А чтоб легла тень, мне ничего не надо. Тень приходит сама. И даже ярким днем, когда солнце жжет глаза и показывает нам всю землю, есть ли такое, чтоб не было на земле теней?
- Нет такого, – согласился мальчик, – они уползают, в уголки, но они есть.
- И они приходят в свет сами. Так? А теперь поверни все наоборот. Вот вокруг стоит ночь. Вся из тени. Посмотри в углы ночи, ты видишь там свет?
Мальчик оглянулся. Ночь стояла вокруг, смотрела на него темным глубоким глазом, и на дне его полыхал крошечный костер и рядом с ним две согнутые освещенные фигурки. Он зябко повел плечами.
- Нет. Он только от костра. На листьях и вот на траве немножко.
- А! – торжествующе сказал старик и помахал скрюченным пальцем. Тень на траве закачалась и выросла, – если бы мы не сделали света костром, то не было бы его. Только темнота. Она есть и даже в ярком свете есть она. Потому она сильнее света.
А получилось это так…

Маур обхватил руками колени и подался вперед, не замечая, что близкий огонь припекает его подбородок. Он хотел сперва, чтоб старик рассказал одну из своих сказок и ушел к стаду, а он тихо прокрадется к годое и снова поведет того есть земляные орехи. Но картина темноты, уползающей под изнанку света, захватила его. Голос старого пастуха звучал размеренно, и в нем слышалось удовольствие.

- Женщина-свет и мужчина-ветер имели свои имена. Ты спросил верно. Это были первые названные слова, придуманные ими для себя, но сейчас их нет, потому пусть будут довеки просто Мужчина и Женщина. Ты помнишь, забавляясь, они сотворили светлый мир, и там не было ночи, лишь свет. И им не было скучно, а были вокруг только радости, и даже огорчения их были светлыми и быстро выцветали, превращаясь в новые удовольствия. Беспокойство превращалось в ласковую заботу. Ревность превращалась в любовь. Усталость – в освежающий сон. Так шло. Но скоро заметили первые боги, что мир вокруг не живет без них, и всякий раз после сна приходится сотворять его заново. Одно и то же, после каждого сна, ну-ка, сделай женщина траву, деревья и птиц, эй, сильный мужчина, сделай опять носорогов, слонов и саванну! Это весело день и год и даже сто лет, но время не останавливалось. И богам надоело. Пусть бы они плодились сами, подумала женщина, отпуская из светлых рук новую утку и та полетела на озеро, что снова сделал мужчина. Плодились и росли, а мы бы занялись еще чем-то. Но звери не хотели родиться сами, ведь они сделанные, умели лишь то, чему научили их боги. И травы росли без семян и тихо умирали, давая место новым травам. Даже реки текли, не понимая, что могут соединиться, чтоб из них родилось озеро.
И тогда женщина схватила мужчину за руку и сказала ему – нам надо сделать это самим! Мы первые и все должны дать своему миру. И первый плод, настоящий, а не такой, чтоб просто не скучно, он должен быть наш. Мужчина согласился. В этом была верная мысль, но ее надо было додумать до конца. Кого же нам родить, спросил он, ведь это должен быть только наш ребенок. Давай родим утку, предложила женщина, – утка была ее любимой птицей. Но ветер-мужчина затряс головой. Утка уже есть, к чему ее рожать. И тогда обидятся другие сделанные, а мы ведь не сможем всех их родить, нам снова станет скучно, вон сколько мы успели всего сделать, придется рожать их тысячи лет! Мы должны родить такое, чего мы не можем сделать, такое, чего тут еще нет.
Взявшись за руки, они огляделись, впервые жалея, что так много силы было у них. Мир был огромен и светел. И в нем было все: облака, ветры, солнце, светляки, дождевые струи, сонмища цветных птиц, стада и стаи зверей, рощи деревьев, и полная трав бескрайняя степь.
- Это ты виновата, – сказал мужчина, – ты твердила скучно-скучно и делала все новое и новое.
- Если б не я, тебя просто не было бы! – крикнула женщина, – это ты виноват, похвалялся умом, а не остановил меня, когда я делала и делала!
Так пререкались они, а потом повернулись, посмотреть друг на друга. И женщина удивленно спросила, касаясь пальцем его нахмуренных бровей и тени, набежавшей на лоб:
- Что это на твоей коже, такое темное?
- Такое, как у тебя? – и он коснулся ее щеки.
И оба рассмеялись. А тень, явив себя еле заметным бликом, растворилась в сияющем свете. И двое, оглядываясь, решили вместе – вот единственное, чего тут нет.
- Мы родим темноту, – сказала женщина.
- И сестру ее – тень, – ответил мужчина.
- И брата ее – мрак, – подхватила женщина.
- И второго брата – сумерки…

Но свет и ветер не хотели рожать темноту, и пришлось первым супругам постараться. Они поссорились, сильно. И еще сильнее, а потом так сильно, что ветер возненавидел свою строптивую женщину, потемнел от гнева и занес над ней могучую руку. А она, в темном ужасе, ахнула и, закрываясь одной рукой от мужа, вторую прижала к животу и закричала.
Потому что у темноты была еще одна сестра. Боль.
Темнота была старшей. Первенцем. Она родилась под непрерывные крики светлой матери и сразу простерла над светлым миром огромные черные крылья. И в тени этих крыльев продолжала кричать женщина-свет, рожая без остановки, потому что пока затмевали весь мир крылья ночной птицы Гоиро, была она сильнее матери и сильнее отца.
Так лежала во мраке женщина-свет и рожала страх, боль, ненависть, отчаяние, трусость, болезни, зависть. И мелкие демоны после каждого плода сыпались из ее чрева, треща и кривляясь под покровом темноты.
А отец-ветер ничем не мог помочь, потому что решили оба, и оба назначили так, что решение это бесповоротно: если пришли роды, то дело всегда идет от начала к концу и никогда иначе. Потому сидел он рядом, закрыв рукой лицо, и только стонал время от времени. И под каждые его стон женщина рожала еще – злобу, бессилие, жестокость, жажду мести, слепую ярость, уныние. И все это вперемешку с мелкими демонами, которые тут же разносили рожденных по миру и прятали в каждом углу, под каждым кустом, и каждым деревом. А знаешь зачем, а?
Маур закрыл рот. И, вздыхая, уныло ответил:
- Чтоб, как тени. Когда придет день, чтоб они не уходили вместе с ночью. Да?
- Да, – медленно и слегка удивленно подтвердил Карума. А про себя усмехнулся с упреком, ну что, старый, видно, настало время тебе каждому слову щенка удивляться. Потому что это такой вот щенок.
И когда, наконец, в чреве женщины иссякла темнота, первенец птица Гоиро сложила огромные крылья и оглядывая новый мир, полный вперемешку света и теней, каркнула:
- Я буду владеть миром, потому что лишь меня слушаются младшие. А если не так, то и мир кончится. Я нашлю тьму на свет, и она проглотит сделанных, потому что они и так уйдут, а мои братья и сестры будут рожать себя снова и снова.
Лежа, ужаснулась светлая мать, и взялась за лицо слабыми руками. Раскачивался рядом ветер-отец, думая в отчаянии, как же теперь быть. И, погладив по волосам чуть живую жену, попросил птицу Гоиро:
- Дай нам родить еще, в последний раз. И если позволишь, мы навсегда уйдем в поверхний светлый мир, за темноту твоих крыльев и не будем мешать миру жить, таким, каков он стал.
Засмеялась, закаркала птица, щуря острые злые глаза.
- Да что вы можете родить еще? Посмотри на свою жену, ее руки ослабели, делая мир, а чрево иссякло, рожая. Какую мелочь еще не найти в новом мире, моем мире?
- Позволь. Один только раз!
И он лег рядом с женой, баюкая ее и целуя мокрые от боли волосы.
Ничего не боялась птица Гоиро, ведь силы ее, удесятеренные сонмом теней, казались ей безграничными. И тогда женщина напряглась и из последних сил родила последнее, чего не было, а больше она уже не могла рожать, никогда.
Когда между бедер ее раздался писк, мужчина сел, и приподнял ее, чтоб посмотрела на последышей. Было их двое. Двух человеков родила женщина-свет. Точно таких, как родители, только крошечных, как божественное зернышко проса. С головами такими маленькими, что можно было раздавить их пальцем, а уж ручки и ножки были им почти не видны.
И снова расхохоталась птица Гоиро, поворачивая набок голову, разглядывая мелкоту черным блестящим глазом.
- Это твои выпрошенные? Ну, пусть живут. И плодятся, как прочее. Разве смогут мне навредить!
Но заметив на лицах первых богов непонятную тень улыбки, щелкнула клювом.
- Лишь одно я подарю твоим последышам, мать темноты. Свой цвет. Будут черными, как я, их владетель и повелитель. И тогда не трону, пусть живут.

Взмахнула крыльями, поднимая ледяной северный вихрь, и в нем, кружась, исчезли первые боги, заброшенные в блистающую высоту, откуда землю и не разглядеть. Горько плача, летела все выше женщина-свет, и хмуро молчал, летя рядом с ней, мужчина-ветер. Потому что родив человеков, первые боги дали им светлый цвет надежды. Их надежды на то, что всегда люди будут стоять на защите света. Но птица Гоиро отобрала надежду, и теперь, если идут люди из своей людской жизни в верхние воины, то лишь в темную армию первенца мира – ночной птицы Гоиро.
- Потому людям лучше жить обычную земную жизнь и не задирать голову к светлым богам, – ворчливо и буднично закончил сказку старик, – а то полетишь, весь в надеждах, и все равно попадешь к птице ночи, да будет гнездо ее теплым, а птенцы толстыми.

***
- И чем сильнее захочется к свету, тем быстрее заберет тебя птица Гоиро, – договорил мальчик и опустил голову, думая.