ГЛАВА 8

Маленькая ива клонилась, будто разглядывая что-то в быстрой воде, и ветки длинно шевелились в переменчивых струях. Листья-рыбки стояли против течения зеленой стайкой. А рядом на воде дрожали тени этих же веток, с такими же листьями-рыбками.
Он смотрел на спину девочки, обтянутую старой рубахой – на одном рукаве красовалась прореха и в ней согнутый локоть, испачканный засохшей глиной. Внимательно глядя на пространство между листьями и их тенями, она подавалась к воде, рубаха на спине натягивалась все сильнее, очерчивая лопатки. А под ногами, обутыми в мягкие кожаные сапожки, уже поехала мокрая глина, оставляя блестящий след.
- Сейчас, – вполголоса сказала Хаидэ, не поворачиваясь, медленно протянула руку, локоть мигнул светлым и скрылся в прорехе. А девочка добавила в ответ на его напряженно сведенные брови и только начинающийся жест больших рук с растопыренными пальцами:
- Я не упаду. Ты не бойся.
Нагнулась еще ниже, держа раскрытую ладонь над самой водой и поворачивая ее ребром. Сильнее блеснула глина, показываясь из-под сапожек.

И тут из воздуха мелькнула оранжево-синяя молния, с коротким вскриком вонзилась в воду прямо перед лицом Хаидэ, плеская в стороны белые брызги. И вырвалась на поверхность, шумя мокрыми крыльями и почти сразу исчезая в солнечной пустоте.
- А! – успела сказать девочка, взмахивая руками, чтоб защитить лицо, и с шумом обрушилась в ледяную воду, мелькнув под вылетающей птицей измазанными глиной подошвами.
- Мвэммм! Ы! – прорычал-простонал Нуба, кинувшись следом, поймал ее длинной рукой, обхватывая поперек живота, выдернул из воды, поднимая тучи радостных брызг, схватил второй рукой вокруг пояса и, прижимая к себе, откачнулся, переступая босыми ногами, чтоб отпустить девочку там, где берег уже не ползет в воду при каждом движении.
- Пусти! – смеясь, княжна уперлась ему в грудь и замотала головой, стряхивая с плеча привязанную шнурком шапку, – я и не упала, не ругай. Если бы не дурная птица…
Он поставил ее на траву, гримасничая, быстро развязал мокрый узел и откинул шапку. Собрал в большую горсть потемневшие мокрые волосы, отжимая воду. Нахмурился, чтоб она видела.
Топчась по траве, подставляя голову и вытягивая руки, чтоб снял с нее рубаху, княжна рассуждала, смеясь и споря с молчаливым спутником.
- Ну и что? Зато я видела их, совсем близко. Между зеленым и черным, они стояли – цветные-цветные. Птица одну унесла, съест ведь, жалко, такую красивую и съест. Ну, может птенцам, им ладно, пусть, они глупы и не понимают красоты. Я? Нет, я умна. Неправда, Нуба! Мне уже вот сколько! Двенадцать! А ты со мной, будто я в колыбели. Зачем штаны? Они сухие. Почти. Хорошо, хорошо, только не говори Фитии. А дым она не унюхает. Ты собери хворост, а я пока раскину одежду на ветки.
Когда он вернулся с охапкой хвороста, княжна сидела на корточках, обхватив голые колени пупырчатыми руками, и Нуба укоризненно цокнул языком. Весеннее солнце ярилось вовсю, но не могло прогреть воду ручья, и ветер задувал с севера, приносил в себе дыхание талого снега. Быстро двигаясь, он разложил ветки, устроил среди них ворошок сухой прошлогодней травы и высек огонь. Когда почти невидные в свете дня, языки пламени запрыгали, переползая с ветки на ветку, княжна протянула руки к огню, со вздохом пошевелила озябшими пальцами.
Нуба ушел к низким зарослям шиповника, присев, отрыл несколько белых корней спаржи и, принеся, прикопал их у края огня. Сел рядом, вытягивая над черными коленями длинные руки. Княжна подобралась ближе и, поворачиваясь, как ящерица, влезла к нему между колен, прижалась к теплому животу, обнимая, насколько хватало рук, вздохнула.
- Ты теплый. И совсем сухой. Знаешь, Нуба, как хорошо, что с тобой можно, как мне хочется, просто. Будто я вовсе и не княжна. И не суждена знатному.
Поглядывая на светлую макушку у своей груди, Нуба ухмыльнулся. Сидит, трещит. Не княжна. А сама чуть что – глаза ледяные и рот сжат, как лезвие. И голосом таким может сказать, будто и не девчонка, а воин, и не простой. Но не замечает. Разве есть нужда замечать, что в крови по рождению?
- Только тут эти рыбы. Такие красивые. Они плывут по ручью к морю, я знаю. Пастух Ай говорил, только они могут жить в воде пресной и в воде соленой. Жаль, что нельзя взять одну рыбу с собой, она ведь умрет.
При каждом слове он чувствовал тепло ее дыхания. Вот сказала про смерть и замолчала. Даже дышать стала тише и легче.
И тогда, открывая запечатанный судьбой рот, медленно разлепляя пересохшие губы, он ответил княжне, голосом гулким и глубоким, какого не слышал у себя. Никогда.
- Я принесу тебе таких, Хаидэ. Только стеклянных. Я знаю мастеров, далеко, за морями, которые делают этих рыб. В огне.
Будто услышав последнее, растянувшееся в вечность слово, огонь завыл и кинулся с вороха веток, облизывая висящие над костром мокрые вещи, рванулся в лицо, ширясь и вырастая. И ничего не осталось, только огонь перед глазами и жар, обжигающий лицо.

Нуба закричал, обхватывая девочку, откинулся назад, поворачиваясь на пятках, зашарил руками по голой груди. Один. Нет ее, исчезла, утекая из рук, утончаясь и пропадая.
Невнятно и мерно забормотал над головой глуховатый голос маримму, ударил в левое ухо стук барабана, перемежаясь с шелестом бамбуковой погремушки.
Всхлипнув и дергаясь, Нуба раскрыл глаза, водя ими по черным листьям, гроздьями свешенным над маленьким костром. Сглотнул пересохшим горлом, ощупывая языком сухой рот. На бритую голову легла теплая рука маримму. Продолжая выпевать слова, тот придерживал его затылок, покачивая успокаивающе.
- Где… она? Ку-да?…
Слова проталкивались колючими шариками, застревая в горле, но надо было спросить, потому что – исчезла, а как же он будет хранить ее. Он вытянул перед собой удивительно тонкую жалкую руку, сжал кулак и, сморщив лицо, возненавидел свое тощее юношеское тело, худые плечи, острые колени.
- Имя! Назови мне его! – лицо маримму приблизилось, глаза впились в лицо мальчика, и боль побежала по руке, там, где учитель схватил его запястье, сжимая все сильнее.
- Хаи… Хаидэ, княжна…

Размываясь, утекая белым тонким песком, взвихренным водяными струями, исчезала широкая степь, полная через край сочных трав и цветов, нежных и пряных запахов и птичьих вскриков. Исчезал ручей, бегущий к морю по руслу из золотого песка и желтой глины. Ива, опустившая ветки в прозрачную воду. Светлые мокрые волосы девочки, прижавшейся к широкой черной груди.
Маримму, глядя в теряющие выражение глаза, ждал. Но лицо мальчика, лежащего головой на его коленях, каменело, превращаясь в равнодушную маску. И тогда он, встряхнув тыкву-бутылочку, поднес узкое горло к сухим губам, раздвинул их пальцем. Мальчик послушно приоткрыл рот, глотнул протекшую по языку влагу. Убирая бутылочку, маримму быстро заткнул ее пробкой, бережно пряча за пояс в распахнутый мешочек. Придерживая голову мальчика, глядя, как закатываются глаза, показывая полумесяцы белков, а из уголка рта натекает тонкая ниточка блестящей слюны, стал ждать.
По обеим сторонам толстого дерева, под которым сидел маримму с бесчувственным телом на коленях, два учителя помоложе мерно встряхивали – один маленький барабан, прижатый к белой тоге, другой – погремушку в черной руке.
Потрескивал тихий огонь, пролезая звуками в промежутки, когда замолкал барабан, мелькали на глянцевых листьях красные пятна. Мальчик спал, мерно поднимая и опуская грудь с выступающими ребрами, и его голова тяжелела на локте маримму. Время шло. Над черной кроной, перекрывающей усыпанное звездами небо, выкатилась белая маленькая луна и незаметно для глаза двинулась через небо. После долгого ожидания маримму пошевелился и, нащупав рукой мешочек, снова вынул бутылочку, зубами вытащил пробку, выронил ее в услужливо подставленную ладонь помощника. Приложил узкое горло к губам, вытягивая ноги под отяжелевшим телом. Набрав в рот щиплющего язык зелья, дождался, когда второй маримму закроет бутылку пробкой и сунул в мешочек, затягивая горловину. Только тогда, откидываясь спиной и головой к стволу, глотнул. Всхлипывая, втянул воздух в легкие. И теряя себя, полетел, пронизывая костер, поднимаясь над ним вместе с белесыми клубами теплого дыма, закружился в черных пустотах между крупных, мигающих звезд и, отодвигая бестелесной рукой облака, а другой продолжая придерживать затылок сновидца, вынул из черноты солнце, палящее над бескрайним морем зеленой травы, усыпанной белыми и синими цветами.
Все быстрее и быстрее летел вниз, падая к самой траве и, бесшумно ударившись, боком покатился по вытоптанной поляне к палатке, обтянутой старыми шкурами, вытертыми до блестящих проплешин. Там, перекатившись через краешек бронзового подноса, подскочил и встал чеканным кувшином, под самое горло налитым свежей родниковой водой, замер, касаясь пузатым боком лежащего рядом кинжала в старых ножнах со сбитыми серебряными накладками. На одной вычеканен полустертый рисунок – лежащий навзничь обнаженный мальчик-подросток с запрокинутой головой.

Исчезая в ушах, отлетая от того, кто был недавно учителем маримму в многослойной белой одежде, шелест и постукивание превратились в женские причитания и резкие вопли.
Полог из шкур заколыхался, оттуда спиной вперед выползла старуха, обряженная в лисьи шкуры. Поднялась, бормоча скороговоркой, накинула на жидкие седые волосы капюшон с оскаленной острой мордой. Всплескивая руками, манила вторую, что пятилась, выставляя косматый зад, обернутый старой волчьей шкурой. И, вскрикивая по-звериному, подбежала сбоку, хватая руку белокожей высокой женщины, что выбиралась следом за волчицей. Оказавшись снаружи, женщина выпрямилась, выпячивая к солнцу огромный живот. Оттолкнув старух, пошла вперед, глядя перед собой сощуренными глазами на белом, как мел, лице. Шла медленно, но уверенно. И только единожды остановилась, коснувшись живота, но тут же отдергивая руку. Старухи, идущие по бокам, с готовностью взвыли, имитируя крики роженицы при схватках. А беременная, молча переждав несколько мгновений, снова пошла вперед, через утоптанную площадку, к раме из срубленных и вкопанных в землю стволиков степного дуба. Солнце стекало по золотым волосам, укрывающим крепкую выгнутую спину, трогало щеки и лоб, высушивая бисеринки пота над верхней губой.
Подойдя к раме, женщина повернулась и, встав на колени, схватилась руками за висящие кожаные петли. Уперлась раздвинутыми коленями в пыльную землю. Несколько раз вздохнув, закусила губу, глядя через прищуренные глаза на солнечный диск. Схватка выгнула ее тело, и волосы, коснувшись травы, легли на нее плотной волной. Приплясывая вокруг, старухи мяли торчащие под шкурами животы, куда они заранее привязали по мешку, набитому травой. Зорко следили за рожающей, и когда очередная схватка сводила каменное лицо и сжатый рот, не издававший ни единого стона, разражались жалобными воплями, стенали, охали и причитали.
Время шло, солнце палило все жарче, сильные руки тянули и выкручивали крепкие кожаные петли, дергались по белой земле колени. И вот, после особо громкого крика лисицы и волчицы, роженица повелительно крикнула, прислушиваясь к своему телу. Поскуливая и взвизгивая, старухи закружились, кивая оскаленными мордами, и давя на поддельные животы изо всех сил. А из-за палатки вышла и, подхватывая с подноса кувшин и кинжал, стремительно двинулась к ним высокая статная женщина в черном глухом платье и белом покрывале, прижатом к волосам серебряным обручем. Отскочив, ряженые затянули дрожащими голосами родильную песню, выманивающую плод. И беременная, ухнув через стиснутые зубы, оскалилась, напрягаясь в последнем долгом усилии. Женщина в покрывале упала на колени, пачкая расшитый подол светлой пылью, поставив кувшин рядом, протянула руки. Подхватывая мокрый красный комок, улыбнулась пронзительному сердитому крику.
Хватая ртом жаркий воздух, роженица осела на окровавленную землю, вытягивая в петлях руки, ее голова повисла, а с висков упали пряди волос, закрывая мокрое лицо.
- Я, Фития, посланная твоим мужем, принимаю это дитя, – женщина чуть нахмурилась, поворачивая кричащего ребенка, – твою дочь, Эния, да будут долгими ее годы и твои годы.
Держа на коленях девочку, нянька протянула назад руку, нащупывая отскочивший кинжал, вытряхнула из ножен и отсекла пуповину, ловко завязала узелок у маленького живота. Передавая ребенка волчице, взяла с земли кувшин. Тяжело поднялась с колен, убирая с лица матери волосы.
- Попей. Ты хорошо справилась, как и подобает воительнице.
Эния пила, иногда отрываясь, тяжело дыша, разыскивала глазами волчицу, держащую новорожденную. Лисица рядом сыпала девочке на живот целительную золу, растирая ее сухой старой рукой. Кивали над плачущей девочкой две морды – лисья и волчья.
- Благодарю тебе, посланная Торзой непобедимым, – хрипло проговорила амазонка, вынимая из петель руки. Опираясь на плечо Фитии, встала. И принимая на руки дочь, поднесла ее к груди. Другой рукой придерживая пустой живот, медленно двинулась к палатке.
А Фития, хмурясь, подобрала кинжал, взяла кувшин и, кивнув шаманкам, понесла к костру, разведенному за палаткой.
Три старые женщины стояли вокруг костра, шепча заклинания на счастье, силу и удачу новорожденной. Смотрели, как в пламени вокруг почерневшего кувшина и тлеющих ножен сгорают мешки-животы, набитые сухой травой. Трава и рогожа сгорит, а перед утром шаманки разворошат угли и, вынув оплавленные куски металла, оставшиеся от кувшина и ножа, похоронят их в степи, разровняв потом место так, чтоб даже сами, отвернувшись, уже не смогли найти его. Чтоб так же никто не нашел и не отобрал счастье, силу и удачу новорожденной дочери князя Торзы, нареченной именем Хаидэ – степь над морем.

Пламя лизало колени и локти, а когда подобралось к лицу, Нуба закричал, ощущая, как оно прогрызает дыры в щеках и зубы трескаются от жара. Дергаясь и тыкая слабыми руками, кричал, спихивая с себя обмякшее тело в спутанных белых одеждах. И, выползая из-под маримму, лежашего без сознания, вскочил, кружась и дрожащими руками стряхивая с лица огонь. Он кричал и кричал и вдруг умолк, замерев и оглядываясь, когда на его крик эхом отозвался другой. Вокруг стояла ночь, чуть светлел за деревьями восток, где за краем гор просыпалось солнце. Под деревом, лежа на боку, как плохо набитое шаманское чучело, не шевелясь, хрипло кричал маримму. И Нуба, в последний раз ощупав свое лицо и стискивая зубы, чтоб убедиться – на месте и целы, подбежал, валясь на слабых ногах.
- Учитель Бай-й-ро…
Тронул черное лицо под размотавшимся тюрбаном, оглянулся беспомощно. На опушке поодаль устало приплясывали маримму, потрясая погремушкой и постукивая в барабан. А маримму, под его ладонью, еще раз вскрикнул, забормотал и, хватаясь за его руку дрожащими пальцами, медленно сел, заваливаясь на бок. Слабо, но повелительно крикнул подручным и звуки инструментов стихли. Поднял руки, заправляя конец ткани на затылке.
- Сегодня она родилась. Ты сварил очень хорошее зелье, мальчик.
- Она?
Ответом на вопрос оба увиденных сна обрушились на Нубу, перемешиваясь и сталкиваясь – цветами, шумом, запахами и воспоминаниями. И застонав, он уцепился за главное, выплывая вместе с ним из огромного, вопящего красками и событиями мира.

Светлая голова девочки, смирно, как зверек, сидящей в кольце сильных рук, и ее дыхание, трогающее черную кожу.
- Где она? – закричал Нуба, хватая широкий рукав учителя, – где? Когда она?
- Не знаю, – ответил тот и похлопал мальчика по сведенным пальцам, – еще не знаю. Но ей расти, а тебе – видеть сны и учиться быть с ней. Теперь вам нельзя не встретиться.