28. Эпилог

Когда Инга и Сережа вышли на полосу песка, оставив позади выгоревшую августовскую степь, туча распухла уже в полнеба, скруглилась свинцовыми шарами и глыбами, а на самом ее краю сидело солнце, и никак не уходило, не позволяло себя спрятать, упираясь в темную с кругло-узорчатым краем пелену крепкими золотыми пальцами. И от его света все вокруг становилось тяжелым и очень значительным. Тяжко брошена длинная полоса песка, лениво накатывают на нее темно-зеленые волны, ярко желтеет сухая трава, по которой местами – почти черные в свинцовом свете упрямые степные деревья – кривая яблонька с шапкой жестяных листьев, однобокая алыча, ссутуленная над овражком. И внезапная, как старое серебро, рощица лоха.

- Устала? – Сережа кинул на песок свернутую палатку, подергал плечами, оттянутыми рюкзаком.
- Нет. Боюсь немножко.
- Я тоже. Пойдем? Или хочешь, посидим тут?
В туче сверкнула ломаная нитка молнии. Инга подождала дальнего рокота, что закончился треском, удивляясь – огромная какая туча. Молнии в ней как елочная канитель.
- Пойдем лучше. А то прихватит дождь, тут и спрятаться негде.
Сережа стряхнул с ног легкие кроссовки, привязал их к палатке, туда же, внутрь рулона запихал парусиновые тапки Инги. И снова навьючил скатку на плечо, зашел по щиколотку в тяжелую зеленую воду.
- Пойдем. А намокнем, чай не зима, высохнем на ходу.
Инга шлепала следом, белые гребешки волн шли и шли наискось, свертывая себя и вынося на песок, – если смотреть не отрываясь, – голова кружится. И оторвавшись, она стала смотреть на серегину фигуру. Спина, закрытая рюкзаком и палаткой, светлая голова – волосы шевелит внезапный ветерок, и, стихая, бросает выгоревшие пряди. Подкатанные легкие джинсы. Пятки, мелькающие из воды.
Он оглянулся на взгляд. Она улыбнулась в ответ на улыбку:
- Совсем не так, да?
- Погода другая, – отвернулся, снова мерно шагая и разбрызгивая капли.
- Это хорошо, – сказала она в спину.
И он кивнул.
Это, правда, было хорошо. В том июне, что ушел в прошлое, заслоняясь двумя десятками лет, они были совсем дети, и у них не было собственного, огромного прошлого. Им – детям был тот июнь, с чистейшим небом, с искрящейся гладкой водой, с белым от солнца песком. А нынешним – могучий август, с тяжелыми сочными тучами и порывами ветра от них.
Она шла следом за своим мужчиной, и один шаг делала прежняя Инга, смеющаяся над тем, как он крутит бедрами, нахально спуская пониже мокрые трусы. А другой – Инга теперешняя, одетая, с рюкзаком за плечами. Это наполняло ее счастьем и тут же – печалью. Но светлой. Потому что да, так правильно. Прекрасно, что та девочка Инга никуда не ушла, и осталась в ней. И не нужно для этого носить девчачьих вещичек, прикидываться ровесницей школьников. Она знает, что Инга девочка тут, и этого вполне достаточно. А еще об этом знает Сережа.
Россыпь огромных камней приближалась. И Инга начала волноваться, ничего не могла с собой поделать. Ускоряла шаги, чтоб за Сережиной фигурой внимательнее вглядеться. Спотыкалась. Наконец, он остановился и, выйдя на сухое, кинул палатку, стащил с плеч рюкзак. Уселся на песок, хлопая рядом ладонью.
- Давай посидим, ляля моя.
Она села, обхватывая колени и стараясь не смотреть в сторону далеких камней. Сережа толкнул ее плечом.
- Хватит бояться. Инга! Ну, даже если порушилось, и что? Я сделаю еще.
- А ты почему ни разу не вернулся, Сережа?
- Ну… Я тоже боялся. Вдруг туристы или камень подмыло, и он упал. А мне нужно было, чтоб это наше место, в нем ты и я, и ничего не меняется, целую вечность. Ты-то не приезжала?
- Нет. Боялась, буду реветь, тут прям. Ну и да, как ты. Чтоб оно было таким, сверкающим. А то вдруг – бутылки какие. Мусор.
Серега потер колени – всегда так делал, когда думал о чем-то. И брови слегка сошлись на тонкой переносице, усыпанной конопушками.
- Ты не бойся, теперь, – сказал мягко, – пусть там что угодно, мы же – вместе. Нам теперь дальше жить. И если что… я сделаю, да и все.
- Да, – ответила она, поднимаясь, – пойдем.
И они снова зашагали, отворачиваясь от резких порывов ветра, который туча вдруг стала гнать через тяжелую гладь воды, увитую белыми свертками пены.
После ветра хлынет дождь, думала Инга, вон и солнце спряталось, устав упираться. А древнее русло уже маячит совсем близко. Хорошо бы успеть.
- Я сейчас, – окликнула Сережу, – иди, я догоню.
Он кивнул. А она прошла полосу песка поперек и ступила на сухие короткие травы, которые гнулись и трепыхались под ветреной рукой. Ступала бережно, выбирая места без колючек. Нагибалась, срывая изящные ветки пустынного кермека. Сламывала подсохшие стебли тысячелистника, увенчанные тугими плоскими корзинками цвета сливочного мороженого. Добавила в рассыпающийся букет несколько веточек пижмы, яркой, как яичный желток. И еще – легчайшие метелки вейника. Мягкие игольчатые ветки сизой полыни.
Серега ждал, стоя спиной к россыпи камней. Когда подошла, взял ее руку. И последние несколько шагов сделали уже вместе.
- Как тут, – ошеломленно сказала Инга, с жадностью разглядывая изменившуюся береговую линию, – а помнишь, стела прям в воду уходила?
- Море меняет берег. Наверное, не раз уже меняло тут.
Там, где когда-то Инга, смеясь, валилась с края камня в воду, теперь лежал плоский песок, просторный, и на нем – впадина, полная воды, наверное, дождевой, потому что по краям она заросла тростником и черным, уже пушащимся ожерельем рогоза. А стела, на которой (Инга прерывисто выдохнула, сильнее держась на сережину руку) по-прежнему стоял Иван, высокий, широкоплечий, с опущенным круглым щитом, а перед ним, чуть обернувшись – Лика, – стела отступила от моря и стала прямее, почти вертикально.
Они медленно подошли, молча встали перед вырезанным двадцать, нет, уже двадцать один год тому рисунком. Линии стали мягче, один угол камня выветрился поверху. Но это сделало барельеф лучше, казалось, он появился сам, вырос из глубины камня.
- И тебе доброе утро, Лика, – сказал Сережа, – здравствуй, Иван.
Инга отпустила его руку и подошла совсем близко. Положила у ног Ивана растрепанный букет. Увидела поодаль камни очага – черные, с серой золой внутри и торчащими из нее остатками плавника и обгоревшими ветками.
- Тут – люди. Серый, сюда люди приходят!
- Угу, – Горчик поднял руку, показывая на верхний край камня. Там, прижатые круглыми голышами, лежали сухие цветики, из тех, что отцвели еще в мае. А другие упали вниз и валялись там россыпью сухих стеблей.

Ночью они сидели у костра, накрывшись спальником, смотрели, как огонь трещит, кормясь ветками. Рядом со стелой светила синим, почти черным в темноте маленькая палатка. Серега намазывал хлеб паштетом из открытой банки, совал бутерброд Инге, она послушно кусала, протягивая руку за кружкой, в которой плескался древними запахами травяной чай.
Прожевав, сказала:
- Хорошо, что мы не пошли к райке-сарайке. Там очень грустно было бы. Здесь не так.
Он кивнул.
- Устала? Спать пойдем. Видишь, и туча ушла, не стала нас мочить.
- Так и надо. Она поняла. Смотри, там, в степи, наверное, дождь.
Далеко над травами громыхало, посверкивая тонкими ниточками молний. Сережа засмеялся.
- Бутылки. Ты сказала. А есть, я за камни уходил, там сбоку мусорка целая. И еще кострище. А сюда, видишь, не тащат.
- Молодцы, – сонно ответила Инга.
Ужасно лень было вставать, отлепляться от Серого, идти за камни с фонариком, чтоб пописать. Но после они лягут, снова вместе. Такое счастье.
- Слышишь? – он поднял голову.
Из темной степи, в промежутках между ленивым рокотом дальнего дождя слышался мерный стрекот.
- Ну вот. Едет кто-то. Что будем делать, Сереж?
- Ждать будем.

Стрекот постепенно превратился в рычание, запрыгал по темноте кружок света. Инга беспокойно всматривалась, а Сережа держал ее руку, иногда толкая плечом.
- Да не шебуршись. Нормально. Мотик, значит, всего-то двое там. Просто люди, Инга.
- Хорошо бы. У нас даже топора нету. Чего ты ржешь?
- Угу. Выскакиваю с топором, из темноты. И ты следом, вся сажей расписанная. Сиди.
Он встал, настороженно глядя на приближающийся мотоцикл. Тот потарахтел уже совсем рядом, на бровке травы за камнями. Умолк. Тихий говор приблизился. И в свет костра ступил высокий худой парень в черных штанах и и длинной футболке, черной же бандане на маленькой голове. Так же настороженно уставился на Горчика, перевел взгляд на сидящую Ингу.
- Вечер добрый, – выжидательно сказал Горчик.
Парень обернулся и сказал в темноту сердито:
- Вот видишь? И чего теперь? Ехай, ехай. Здрасти. Вы извините. Мы тут. Мы ненадолго. К ним.
Инга нахмурилась, соображая. А из-за спины парня вышла девочка, в шортах и широкой футболке с черепом. Лет с виду тринадцати, не старше. Повторила за ним:
- Мы ненадолго. Можно? Извините. Мне надо. К ним.
- К кому? – Инга тоже поднялась, оглядываясь.
А девочка пошла к стеле, огибая озерцо, и пропала в темноте за тростниками. Парень помялся, и с удивлением глядя на удивленные лица, объяснил:
- Мы к Морскому воину. И к Волне. Наська пристала, то сестра моя, Наська. Я завтра уже уезжаю, меня Вадик зовут, ну я пообещал, еще неделю назад, и забыл. Ну, так. Закрутился. А она сегодня ажно в истерике, ты обещал. Ну вот. Привез. Она только попросит, да мы обратно. Мы с Ковыльного, туда в степ километров тридцать.
- А… – сказал Горчик, а Инга сильно дернула его руку, чтоб помолчал. Сказала сама:
- К Морскому воину… А что она там делает? Сейчас?
- Что всегда, – снова удивился черный Вадик, – просит.
- Что просит? – ее пальцы все крепче сжимали Сережину руку.
- Почем я знаю, – Вадик, кажется, слегка рассердился, но вежливо сдержал себя, – вслух же нельзя. Вы не знаете, что ли? Я думал, вы сюда тоже. Просить.
- Ох, – сказала Инга и засмеялась, снова села, таща Сережу, чтоб сел рядом, – Вадик, вам чаю, может? У нас еще паштет, шпротный. Угощайтесь. Мы не знаем, извините. Вы расскажете?
Вадик важно кивнул и, подкатив камень, сел, став похожим на черного, освещенного красным кузнечика. Положил руки на тощие колени.
- Ну, тут просто ж все. Когда Морской влюбился в Волну, стал за ней везде, ходить, значит, а она над ним посмеялась сперва. И ушла. А он все равно, нашел ее, и так долго искал, что когда нашел, она уже согласилась. Потому что – упорный, как черт. Пришел, а она его ждет. Понимаете? Он поэтому без меча, потому что надеялся, не надо ее там воровать, увозить. Шел, чтоб сама. Ну, так. А теперь, если ночью его попросить, то сбудется. Только нельзя говорить, никому, чего просишь. Девки наши все сюда бегают. Ну и сдалека люди едут. Нась?
Повернулся, держа в руке сунутый Ингой бутерброд. Девочка стояла за его спиной, блестела глазами, поправляя короткие темные волосы.
- Ну, ты чего там, все? Поехали, что ли?
Наська вышла, кивнула и села, бесцеремонно сдвигая брата с камня, а заодно забирая у него угощение.
- Здрасти. Доброй ночи. Вадик, ты пошел бы мотик проверил.
- Чего его проверять? – обиделся Вадик, топчась над сестрой.
- Стоит криво, – ответила та и приняла от Инги кружку, – спасибо, ага. Упадет же вдруг. Сумка посыплется. Ну?
- А, – парень подумал и канул в темноту.
Девочка, кусая хлеб, вполголоса пояснила:
- Пусть он тоже. А то стремается же.
Инга и Сережа молча следили, как она кушает, шумно хлебая из кружки теплый чай. Вадика в темноте не было слышно, только пели ночные сверчки, мерно плескало близкое море, да шелестели тростники, будто в них кто-то просыпался и поворачивался, снова стихая.
Когда чай был выпит, Наська вежливо передала Инге пустую кружку. Встала, складывая в рот остаточек бутерброда. Из темноты, кашлянув, снова явился на свет Вадик, но подходить и садиться не стал.
- Нормально? – ясным голосом спросила его сестра.
- Ну. Да. Поехали?
- Доброй вам ночи, – певуче сказала девочка и исчезла. Из темноты рыкнул мотоцикл, затарахтел, перекрывая слова. И покатился, забирая свой шум, увозя его в спящую степь, прыгая пятнышком света по ухабам и кочкам.
- Горчик, – сказала Инга, когда шум мотора сравнялся с песнями сверчков, – ты, черт с карманами. Ты знаешь, как я тебя люблю? О-о-о… ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю. Пойдем скорее в палатку.
- Да, – ответил Серега, – ну, да… я как-то…
- Ты. Именно что ты, Сережа мой Бибиси. Это твои Иван и Лика теперь исполняют желания Насек и Вадиков. Как она его, иди, говорит, к мотоциклу.
Инга засмеялась, вставая и оглядывая ночь, что лежала и стояла вокруг, стелилась и поднималась, охватывала и распахивалась. Светила звездами в прорехах спящих в небе облаков. Плескала сонной водой и пахла, так сильно и так мучительно сладко пахла полынью, дождем, и солью.
Забираясь в палатку, укладываясь и обнимая его, такого родного, совсем близкого, и одновременно – такого, размером со всю эту ночь, своего мужчину, успела подумать: надо выбраться под утро. И пойти. И попросить. А после, конечно, выскочит он, потому что у каждого есть, такое вот, самое нужное. Кого же еще просить, как не Морского и его вечную жену.

***

«Инкин, малая, привет!
Ужасно хотела к тебе заехать в этом году, да наверное, не успею. Слушай, ты тогда свалила с Казана, ничего не рассказала, и написать, видишь, год друг другу собирались. Короче, я тебе новостей, а ты мне чтоб письмо, поняла? Баш на баш. А то обижусь и вообще. Поняла, да?
Я с того лета и начну. Короче, у твоего Петруши свалила куда-то избранная, он аж с лица спал, и с тетками нашими стал ругаться. Прикинь, мы ему бабок отстегнули, а он такой, губу кривит, фыркает на каждое слово. Там была такая Света, ну, дурында та еще, бегает, ах травка, ах цветочки, глазки блестят, щечки горят. Вечно к нему лезла, ах вы наш самый-пресамый. Ну, в один из разов он и фыркнул, чересчур громко. И что-то там по поводу Светкиного ума высказался. И тут наша дурында руки в боки и как понесла на него. Да не просто, а с большим таким умом. Я говорит, занятия наши писала на видео, и могу вам предъявить невыполнение обязательств перед клиентами. Трали-вали, кучу слов официальных вывалила. Петя глазками хлопает, после гонялся за ней, улещал. И Лилька следом, со своим портфельчиком. Смехота в-общем. Ну, уладили вроде. Но то не конец, Инкин! За три дня до конца семинара приехала такая мамзель, убиться веником! Вся ухоженная, лощеная, стрижечка голливудская, свой шофер с поклона не разгибается. Прошлась, с Петрушей поздоровкалась, а он даже слова позабыл, мямлил там что-то, за ней ходил между палаток. И на другой день теткам раздала она буклетики. С приглашением. Инкин, это песня! Скале хоть вешайся. Короче, у этой Натали все кругом схвачено. Неделя в гостевых домиках, в лесу, на дюнах. Ты в курсе, наверное, там дальше через десять км курортный поселок, Пресноводное. И прикинь, мы говорит, будем культивировать женское начало! Никаких тебе вирджинити, никаких у костра посиделок с мантрами. Утром – купание и спорт, днем шикарный обед в ресторане. А вечером, вон самое ж сладкое – ужины с приглашенными дансерами. Инкин, та-акие мальчики. Вежливые, красивые. Молодые, черт! Ручку целуют, в танго крутят. И каждую провожают до номера. Хыхы. И еще – каждый день на семинаре гость. Спортсмен. Музыкант. Ученый. Рассказывают, на все вопросы отвечают. Шутят. Милые все такие, прям сидим там – королевы, чисто два десятка королев. Короче, я на второй день позвонила в Москву, выдрала себе еще неделю за свой счет. И оттянулась по полной. Там еще такое было, ну я не буду писать, я тебе лучше как увидимся, на ухо расскажу. Вот. Но веришь, супер и супер. Я даже была на рок-концерте! Прыгала там, как Ташка. И уже когда вернулась, мне тут Ируня сказала такую вещь, Инкин, держись за стул. Оказалось, Натали эта – бывшая Петрушина жена! Ну, помнишь, приходила ж в мастерскую, и мне еще – очень приятно, я козла жена. Ы-ы-ы… отпад. Улет! Правильно, что обиженная баба страшнее пистолета. Порушила она своему козлу все его семинары. И думаю, в этом году устроит такую же петрушку. Петруше петрушку. Если зимой не до конца постаралась.
Так что я тут уже лыжи намылила, три месяца бегала в салон красоты, а еще полгода спортом, прикинь, это я-то! Похудела на десять кило, башку покрасила улетно. Ну, еще бы, мне ж нужно в ту неделю оторваться от души. И оторвусь.
Ты напиши, че у тебя нового. Замуж не вышла? А то Петруша без избранных тоскует небось, а тут ты, хохо, вот я, твоя аутернум вирджинити. Шучу нафиг он тебе. Старый. Нам, Инкин, уже нужны малолетки, с ними весело, и не лезут воспитывать. Им надо трахнуться, а нам – оторваться. Гармония, блин! Я тебе кину адрес, и мой местный телефон, как приеду. И жду, жду! Вместе завеемся, на этот, на рейв, да? Где танцы всю ночь.
Чмоки.
Твой Ушастый Виолкин»

***

Вечер над долиной Солнца встал тихий и совершенно безветренный. Комары очень обрадовались и поэтому Димка, потный и взъерошенный, призвал к себе Васечку и скомандовал. Васечка кивнул и вместе с Олей они шустро натыкали вокруг песчаного танцпола длинных жердей, с фонариками и травяными спиралями. Дымки поднимались вверх тонкими струйками, и от них весело першило в горле.
Инга взяла у Сережи початую бутылку минералки, присосалась, жадно хлебая и стеная от удовольствия.
- Лопнешь, – сказал Горчик.
Но уже грянула музыка, замелькали огни, зачертили песок и растрепанные головы цветные линии лазерных вееров.
- Что? – закричала она, смеясь.
- Ничего! – Сережа обхватил ее сзади, укладывая подбородок на плечо, фыркнул, отплевываясь от волос, – слушай уже!
- Да!
Толпа на песке ритмично двигалась, в такт подымая руки и запрокидывая цветные смеющиеся лица. На большом экране медленно сменялись кадры. Инга знала их все.
Пологие ковыли, приминаемые сильным ветром.
Железная пчела-плотник с прозрачными черными крыльями на скипетре желтого коровяка.
Облака над широкой степью, подкрашенные вином заката.
Шары перекати-поля, летящие по коротким стеблям полыни.
Прозрачная вода – с обрыва, полная морских трав и сбоку – рыбацкие сети, растянутые меж ставниками.
И вдруг. Она засмеялась, крепче прижимая к себе Сережины руки.
Стела с Морским воином и его Волной, и под ногами Ивана – россыпь степных цветов.
Старый Гордей с сетью на жилистых коленях, коричневых в яростном белом солнце.
И… Она обернулась поцеловать парадно выбритую щеку за своим ухом – под нависающей травой обрыва – расчищенная плоскость желтого камня. На ней – в прыжке, в обороте, большая смеющаяся губастым ртом рыба, с искрами по тугой чешуе.
- Похожа! – снова удивилась она, целуя и крича ему это, – как ты так? Смешная и – похожа.
- Рыба-Инга, – согласился Сережа, качаясь в такт ее движениям. А она покачивалась и притопывала, послушно следуя движениям черных тонких силуэтов, на возвышении перед экраном. Девочки ритмично изгибались, поднимали и опускали руки. Вдруг вскрикивали гортанно, и смеялись, когда толпа радостно ревела в ответ.
Чуть сбоку, за диджейским пультом колдовал Димка. Манерно вздымал угловатые руки, и, откидывая голову, ни дать ни взять дирижер перед симфоническим оркестром, опускал их на очередной диск. Снизу подбежал кто-то, крича неслышное. Димка, пригнувшись, выслушал, развел руками, мол, я везде нужен. Махнул в толпу и спустился, уступая место широкоплечей быстрой фигуре.
- О-о! – заорала Инга, – О-оум!- ум-ум!
- О-о-о! – подхватила толпа, – О-ум, О-оум!
Олега раскланялся и, не медля, приступил.
- Важничает! Хуже чем Димка, – смеялась Инга, а Сережа переспрашивал, тоже смеясь.
Станцевав еще одну песню, с подиума спрыгнула Нюха, сверкая и блестя, пробилась через танцующих.
- Ох. Инга Михална, а я можно украду Сережу? На чуть-чуть!
- Так он же… – Инга хотела сказать, не умеет ведь, и, смеясь, развести руками.
Но Сережа поцеловал ее в щеку. И вышел, беря Нюху за локоть.
Они танцевали так, что толпа потихоньку расступалась, образуя круг, исчерченный светом. А Инга с изумлением и маленькой ревностью стояла, глядя, как ловко Горчик подхватывает падающее на руки девичье тело, как быстро, перебрав руками по худенькой спине, вздергивает, ставя перед собой, и вдруг отпускает, держа за кончики пальцев, расправляет плечи, делая нужный шаг и оказываясь за спиной Нюхи. Светлые волосы меняли цвет, яркие пятна бежали по расстегнутой рубашке и легким джинсам, а лицо улыбалось, будто подшучивая над самим собой и над тем, что делает. Вот скорчил свирепую рожу, оскалился, приближая к себе, и девочка послушно перегнулась через его сомкнутые руки, показывая Инге запрокинутое лицо и свешенные кудрявые волосы. Снова подхватил под спину и четко поставил рядом с собой, как раз с последним аккордом.
Толпа радостно зашумела, захлопала, ревя и смеясь.
Инга улыбалась, а внутри уже привычно больно тянуло. Вот и еще что-то, чего не было, и чему научился без тебя, Михайлова. Наверное, это московская Ленка, она ведь там, в клубе, наверное, они ходили вместе.
Сережа обнял ее, тяжело дыша, чмокнул в ухо, прижимая к себе, будто боялся – убежит.
- О-о-о! – сказала Нюха, – вот это да! Супер. Я побегу, там Олежка, он заревнует, конечно. Надо срочно его, как Сережа вот. Поцеловать.
Инга прижалась крепче. Конечно, она спросит. Потом. Еще сто ночей или тыщу им рассказывать другу другу. Ей проще, она писала ему. И уже год, приходя с работы, он садился за стол, и открывал теперь уже свой электронный ящик. Читал. Не каждый день, но часто. Она просыпалась и видела, сидит, плечи очерчены бледным светом монитора. Иногда опускает голову. Или тихо идет мимо нее, курить во дворе. Тогда она закрывала глаза и старалась угадать, что его опечалило. Боялась, вдруг написала в сердцах, каких-нибудь глупостей. Или что злое. Но ни разу не села рядом, чтоб заново объяснить, или что-то поправить. Пусть спрашивает сам. Она ответит. Всегда – правду…
- Устала? – Сережины губы щекотали ей ухо. Руки лежали на животе под грудью.
- Пить хочу.
- А спать? Хочешь?
Она повела плечами, чтоб лучше чувствовать его руки. И он повторил, в самое ухо, нажимая голосом:
- Хочешь?
Ответила жалобно, с юмором сердясь на себя:
- Ты злодей, Сережа Бибиси. Хочу. А у них тут, в самом разгаре.
- А мы уедем, – прошептал, дыша в ухо.
- Лица! – заорал кто-то, и толпа подхватила, скандируя, – лица, Оум, да-вай, да-вай!
Музыка оборвалась. Олега кивнул и выбрал, поставил другую. Мелодия была тихой и медленно кружила вокруг его слов, что начал говорить звучным, пародийно грассирующим баритоном.
А на огромном белом экране вспыхнул первый кадр.
Смуглое лицо эльфа с длинными, убранными в хвост, темными прядями.
- Василий Демченко! – вещал Олега, под смех и возгласы толпы, – кандидат в мастера спорта по плаванию, преподаватель областной спортшколы!
- А-а-а! – закричали вокруг и захлопали.
На месте Васечкиной физиономии появились прищуренные глаза под русой челкой.
- Ольга Петровкина! – Олега кинул руку в толпу, кивая Олечке, – студентка Харьковского института культуры, будущий искусствовед!
… Сердитое широкое лицо и белесые брови, нахмуренные над светлыми глазами.
- Н-николай Кацыка! Первый парень на деревне, шу-чу, администратор конного клуба!
На экране светили всем полузакрытые глаза на светлом задумчивом лице, окруженном облаком волос.
- Анна Ковальская! Девочка, что заблудилась в цветке мальвы! Шу-чу! Дипломированный артист балета, лауреат фестивалей фриданса, постановщик танцевальной программы долины солнца! И любимая женщина о-о-ослепительного Оума!
Олега раскланялся, прижимая руку к сердцу.
- Вы слушаете?
- Да-а-а!
- Я продолжаю!
Сережа повел Ингу из толпы, а на экране мальчики и девочки таскали хлам, складывая в мешки, спорили, стоя и размахивая руками, сидели, смеясь, бежали, неловко в остановленном кадре поднимая коленки. И они же, стоя на песке, хохотали, показывая и узнавая.
- Стой тут.
Горчик убежал обратно и скоро вернулся, вместе с Колей. Тот вынимал из кармана ключи, передавая их Сереже.
- Меня Димон довезет. Та мы ж сегодня тут, так что, я как вернусь, заберу. Деду привет, ага. От всех.
Он помахал Инге и удалился.
Вместе они влезли наверх, где в лунном свете блестели машины и велики. От палатки им помахал неопознанный черный силуэт, сказал смутно знакомым голосом:
- Доброй ночи, Инга Михална. Серега, бывай.
Усаживаясь на широкое сиденье мотороллера, Инга сонно обиделась, пока Горчик тыркал, заводя машинку:
- Тебя как друга, прям – Серега. А меня по имени отчеству. Будто я какая бабушка.
- Уважают.
Сережа вырулил на грунтовку, там музыка и крики стихли, отгороженные ночными пологими холмами. Нагнулся, прибавляя скорости.
- Держись, Инга Михална! Через полчаса будем у Гордея! Супер, да?
- Ага! – ветер явился и кинулся в горячие лица, задергал воротник Сережиной рубашки. Он прибавлял скорости, смеясь, кричал, а перед ними на белой дороге прыгало пятно света.
- А как ты хотела, моя ляля? Жизнь бежит. Вон Олега и Нюха, в любой момент и мы с тобой – дед и бабка! Офигеть, да? Что?
- Остановись, говорю!
Скутер тыркнул и дернулся. Инга спрыгнула и побежала в сторону, исчезая в темноте.
- Инга? – Серега затоптался рядом, беспокойно вглядываясь в темень, – не смей далеко. Я за тобой.
- О! – слабым голосом ответила она, – да стой там. Щас…
И он стоял, пока не вышла, вытирая рукой рот. Снова села, свешивая ноги к земле по бокам послушной машинки.
- Поехали?
- Ты там что? Тебя рвало, да? Ляля моя, ты отравилась, наверное? Вот черт, я ж говорил, ракушки эти. А ты что конь, куда только влезало.
- Серый, иди сюда.
Он сел, оглядываясь на нее, и уже ставя ногу на педаль. Инга засмеялась.
- Олега ему. Нюха. У нас в семье, Сережа Бибиси, несколько, гм, другие традиции. Вот мама Зойка в сорок почти лет, хлоп и родила себе Ванечку.
- Р-р-р, ик… – сказал мотороллер.
В степи стало совсем тихо. Из темноты скрипели и журчали сверчки, далеко позади еле слышно играла музыка, вернее, от нее сюда доносились лишь барабаны, тумкали мерно, подчеркивая тишину.
- Инга, – сказал Горчик, поворачиваясь и беспомощно расставляя руки, – ты чего, ты да? Ты, что ли?..
- Угу, – согласилась она. Подождала. И попросила, с досадой смеясь его ошарашенному молчанию, – ну, едем?
Он молчал, неудобно сидя, упираясь ногой в землю и повернув лицо, видное ей смутно, с черным, обрисованным луной ухом. Потом медленно отвернулся, нагибаясь. Мотор послушно затарахтел, машина вильнула, выравниваясь, и поехала, со скоростью тихо идущего пешехода.
Инга немного обиженно обняла его через живот, устраиваясь удобнее. Через несколько минут черепашьей езды сказала в спину недовольно:
- Эй. Мы чего так ползем-то? И вообще…
Серега заглушил мотор. Сидел, опустив голову, топыря в стороны острые локти под закатанными рукавами рубашки. И вдруг сказал:
- А ямы?
- Какие еще ямы? – Инга очень хотела есть, и сильно уже устала. Сидеть было неловко, ноющая спина гнулась то в одну, то в другую сторону. И кажется, скоро снова придется бежать в степь, пописать. А ехать еще двадцать километров.
«Раз пять еще сбегаю, хоть трусы не надевай», прикинула сама себе. И терпеливо повторила:
- Что за ямы, Серый? Поехали уже.
- Ты вдруг упадешь? – в голосе прозвучало такое отчаяние, что она вдруг все поняла, умилилась почти до слез и засмеялась, сердито радуясь. Он был сейчас, как Олега, когда в пять лет ужасно боялся ночного Угомона, нарисованного не слишком умным художником в забытой детской книжке. Точно так же молчал, отказываясь говорить «спокойной ночи», а когда Инга сердилась, и вставала с постели – уйти к себе, говорил с отчаянием:
- Он вдруг… там. Или тут!
И ей приходилось возвращаться, смеясь, целовать, и лезть вместе с ним под кровать и в шкаф, распахивая дверцы, чтоб видел – все родное, нет страшного, все идет, как нужно – просто ночь после дня.
- Ты мой Бибиси, – сказала так, как говорила когда-то «ты мое чудышко».
Слезла с сиденья, дернула упрямую руку, поднимая мужа и поворачивая к себе. Сама обняла, прижалась, укладывая ему на грудь голову. И он послушно уткнулся губами в макушку, целуя. Обнял тоже.
- Все хорошо, – говорила, топчась и покачивая его движениями, а вокруг расстилалась тихая степь, и поодаль за черной неровной линией обрыва плавно сверкало море.
- Все хорошо, мой Серый, мальчик мой, мой любимый, солнце мое, свет мой в окошке, мое счастье. Не бойся. Ну, так бывает. Знаешь, да? У всех бывает. Это такое… обычное… И страшно тоже всем. Но у нас все будет хорошо. Не потом, а уже вот сейчас.
Он послушно следовал за ее небольшими шагами, и если бы кто ехал тут, узкой, почти заброшенной грунтовкой, то издалека умиленно подумал, глядя на две сомкнутые медленные фигуры – лето, юг, ночь, влюбленные, танцуют, и музыка им не нужна…
- Мой, – сказал Горчик, и она кивнула, потому что не спрашивал, а просто привыкал к мысли, – совсем совсем мой.
- Ну, и мой тоже. Или моя. Наше вот.
- Я… ты не думай. Я рад. Просто не могу, никак.
- Ты вообще у меня птица-говорун, Бибиси.
- Ну… да.
Он, наконец, оторвался от ее волос и поцеловал поднятое к нему серьезное лицо. Когда-то, лежали вместе, под ярким все показывающим солнцем, на горячем песке. И он подумал, осторожно, этими же своими словами. Ну… да. А что такого-то. Мы будем его любить. Просто любить, как вот друг друга. И мысль о любви, которую можно будет подарить еще нерожденному, совсем примирила тогда Сережу Горчика восемнадцати лет с планами отчаянно решительной девочки Инги, которая просто сказала, так уверенно – когда у нас будут дети…
Он знал, что и тогда сумел бы любить их ребенка. Хотя сами они были детьми. А вышло так, что позади, в долине Солнца остался ослепительный шумный Оум, которого он любит, без дураков, любит, но его не было рядом, когда она, его Инга-рыба, ходила, тяжело нося большой живот, и вот бегала в сторону, чтоб вернуться, вытирая рукой рот, и некому было беречь ее, бояться, ругать, если вдруг полезет, куда не надо. Вива берегла. А его – дурака Горчика, не было.
- Ты устала, – спохватился, снова усаживая ее и садясь сам, – ты держись, совсем крепко, поняла? И поесть ведь надо. Но все равно поедем медленно. А то вдруг…
- Ямы, – засмеялась Инга и обняла крепко, прижимаясь грудью, – ты не только птица-говорун у меня, ты еще птица-куриц, оказывается.

Утром, уже почти днем, они попрощались с Гордеем, и, вставая на цыпочки, чтоб поцеловать жесткую щеку в глубоких морщинах, Инга дотянулась к большому уху и честно сказала деду, что будет. Он кивнул в ответ.
- Ну, так. Да. Привозите на рыбалку, значит.
Закрыв за ними калитку, сел под навесом, кидая на колено старую сеть.

А ранним вечером они вернулись в поселок на окраине Керчи, вышли из пыльного местного автобусика. Инга торопливо побежала вверх по улице, кивнув, проскочила мимо Вивы и заперлась в туалете.
- О-о-о, – сказала Вива, когда Сережа занес в комнату сумки и вышел снова, усаживаясь за деревянный стол в тени миндаля, – новая стрижка, и, гм, грудь на два размера больше. Я все верно поняла?
Горчик заулыбался, чувствуя, как щекам становится горячо.
- В Керчи уже. Потащила в парикмахерскую, говорит, хочу Виве сюрприз, чтоб не путала с Оумом. Ну и… да. Правильно.
- Прекрасно, – успокоилась Вива, – а то я боялась, вдруг Олега с Анночкой успеют первыми, и мне страшно подумать, кем же я буду для их младенца. Нет, они пусть ждут, когда помру. А вы – правильно. Хорошо. Молодцы.
Обращаясь к Инге, которая села рядом с Сережей, поправляя непривычную мальчиковую стрижку, добавила:
- И за стрижку спасибо превеликое. Вам еще неделю тут вместе, я хоть по головам издалека буду знать, кто там скачет, мой Олеженька, или ты, детка. И чисто по-женски очень умно поступила, теперь от твоей груди просто глаз не оторвать.
- Ба… – Инга поправила ворот рубашки и ойкнула, ловя щелкнувшую под пальцами пуговицу, – черт, висела на нитке.
- Угу, – Вива смеялась глазами, держа на столешнице сплетенные пальцы.
- Ба!

Вечером они вместе сходили на крепость, гуляли по широкой стене, поросшей травой. Смотрели вниз, на ранние сумерки, накрывшие воду и затеплившие в ней огоньки. Говорили с Олегой, передавая друг другу мобильник.
- Вива! – орал тот, перекрикивая музыку и голоса, – мы едем почти. Завтра к ужину будем! Я тебе тыщу фоток везу, сядем и будем смотреть.
- Мом? У вас там все нормально? Целую, ага. Приедем, расскажу. А еще у меня для Вивы сюрпрайз, ты молчи пока.
- Будто ты сказал, какой…
- Молчи! Увидите, ага?

На следующий день, уже к накрытому на террасе столу Олега шлепал по ступенькам, и голоса бежали впереди, перемешиваясь с топотом.
- Нюха, погодь, пусти. Я первый. И вообще, иди ко котятам. Нет, не иди. Побудь. Чтоб все насладились.
- Я уже насладилась, – отвечала Нюха, оступаясь и ойкая, – но я все равно поздороваюсь сперва. И ко котятам.
- Там-тарарам! – спел Олега, показываясь над верхними ступенями лестницы, поднял руки, приглашая собой любоваться:
- Привет тебе, Вива великолепная! Вот мой сюрприз. Я…
И закрутил коротко стриженой темной башкой. Позади захихикала Нюха, подбирая подол цветного прозрачного платья.
- Блин! Я не понял! Я стригся-стригся. Чтоб для Вивы. Ма-ам? Та ну вас.
Упал на подвинутый стул, вытягивая под стол ноги в измятых шортах. Повернулся к матери, а она повернулась к нему, смеясь и поправляя свои точно так же стриженые волосы.
- Вот уж спасибо, мои замечательные, – ядовито поздравила Вива, – это не страшно, что вас теперь снова только с фасада по гендерным признакам отличить. Главное – старались.
- Старались, – согласился Олега, – за это нас надо кормить. И любить. И Нюху – ко котятам.
- Кокотят надо придумать, кому раздать, – расстроилась Вива, раскладывая по тарелкам плов, – а то не дом, а целый зверинец.
- Беленького мы Гордею отвезем, с носиком, – поспешила успокоить ее Нюха, и добавила, радуясь слову, – кокотенка.
- И что делать с кокошкой, придется везти в ветеринарку, а то снова загуляет – Вива передавала тарелки, внимательно оглядывая стол.
- А вот павлиний групер, он на хвосте имеет белый такой глаз, точно как вроде морда мурены, – сообщил Саныч, четвертуя огромный, истекающий алым соком помидор, – прячется в рифе, а хвост торчит, ну и никто его не ест. Сильно похоже.
- Угу, – согласилась Инга, прожевывая ложку плова, густо сдобренного мидиями, – это ты про нас, да? Осталось решить, кто тут павлин, а кто мурена.
- Ничего я не павлин, – обиделся Олега, – я тогда буду мурен, а мом пусть будет павлина. Павлинья. Нет…
- Оум, ешь. Не болтай.
- Серега, скажи ей. Ты жеж муж. Скажи – а ну, жана! Я жеж муж, жана!
- Я кокотятам, – сказала Нюха, торопливо собирая с тарелки остатки плова, – Оум, покричишь, когда чай.
Серега ел, кивал, говорил пустяки и улыбался пустякам. Оглядывал мирные лица, занятые такими пустяками – сюрпризом для Вивы, морскими историями про мурен, кокотятами, и вкусный ли получился плов, детка, кушай, и вот тебе еще огурец, там витамины.
Звенели вилки, покашливал Саныч, в проливе снова, как каждый вечер, загорались огни, становясь ярче, а ночь наливалась темнотой. Где-то вопил Рябчик, устав от своей неумолимой роли главного кота трех окрестных улиц.
Такое. Сотканное из совершенных вроде бы пустяков. Настоящее. Как надо.
Кивая, он принял из протянутой руки Вивы горячую чашку, его чашку, Вива давно заметила, из какой ему нравится пить и теперь она называлась – Сережина чашка. И они улыбнулись друг другу.
Да, Сережа Бибиси, говорила спокойная улыбка прекрасной Вивы, это и есть счастье для человеков – именная чашка на террасе над морем, и страх за жену, ждущую вашего ребенка. А еще – разные милые пустяки. Такие мирные.

Елена Блонди. Керчь, апрель-июнь 2014 г.