12

Темнота упала внезапно, и уставшая Инга бродила среди танцующих, снова снимая, на этот раз по-другому, не выцеливая лиц и фигур. Белый экран, расписанный серыми и цветными кадрами, решетки и копья цветомузыки на песке, огромный костер сбоку, в полном уже мраке, что сыпал в ночном ветре искрами. У костра она застряла надолго, садясь на песок и снова вставая, с щекоткой внутри думая – новая камера умеет еще что-то и смотреть будет здорово, как открывать коробку с подарком. Работая, старалась не вспоминать о ярком дневном впечатлении, зеленом полумраке резных виноградных листьев и шершавой стеле теплого морского камня. Потому что следом сразу приходили слова, сказанные щекастой Лизой злорадно, о том, что уж семь лет назад. Это выкручивало сердце, наполняло его медленным отчаянием и сожалением, но тут же вспыхивала испуганная надежда. Из-за нее и медлила Инга, гнала мысли, чтоб не рвануться отсюда, с молодого шумного праздника на темную дорогу вдоль пляжа, мимо рощи, в которой бледно светили палатки каменевского семинара, к старому продутому ветрами и прожаренному солнцем дому Гордея. Старик грохнул кулаком. И сказал – завтра. Вряд ли он будет говорить с ней ночью. А требовать она боялась, вон как грохнул-то. И накричал.

Какое-то время получалось себя уговаривать, но в конце-концов спешка сердца сделалась невыносимой. И свинчивая треножку, Инга запихала все в сумку, обходя прыгающих танцоров, поискала Олегу, и не нашла. Решила не звонить пока. Быстро пошла к дороге, да пусть их, и Димка пусть веселится, успеют еще поговорить о наполеоновских планах.
Димкин жигуленок догнал ее через полкилометра, схватил цепким белым светом, рыча, тормознул.
- Инга Михална! Так подвезу ж.

Она сидела, подпрыгивая, свет так же прыгал впереди по мягким песчаным впадинам дороги. Тонкие руки Димки уверенно лежали на рулевом колесе.
- Хорошо, когда сам себе начальник. Я вот подумал чо. Мы с Оумом вертаться хотели, десятого. А если такие дела, я позвоню Ленке, она без меня там поруководит. И еще нам пара недель. Тут, в Крыму. Это вы прям здорово рассказали, сразу все со значением стало.
Кудрявая голова поворачивалась к ней, поблескивал темный глаз на небольшом тонком лице. Инга послушно кивала, и жигуленок обрадованно взрыкивал, выбираясь из очередной ямки. Скорее бы. Скорее бы довез, высадил, и вдруг Гордей там у стола, чинит свои снасти или пьет чай. Она сядет рядом, молча. И вдруг он ей, уже сегодня…
- Я не знаю только, – вел Димка дипломатически, – ну мы как это все, чтоб вместе ездить, да?
- Димочка, ты извини. Я с вами ездить не буду. Снимки, пожалуйста, ну и юридическую, так сказать, некоторую защиту. А руководить, это уж вы сами. У меня работа, во-первых, нужно, чтоб каждый день была сеть, ну и…
- Да? – радостно удивился Димка, – я вот примерно так и прикидывал, Инга Михална, мы отсюда начнем, как раз по берегу, двинемся к проливу, так? Получается, не торопясь, пройдем по всему до Керчи побережью. А вы…
- А я буду вашим заочным консультантом, по экологии. Идет? Как раз моя прямая специальность практически.
- Группу в контакте откроем, – мечтательно поделился Димка, – фейсбук опять же. Будете там админом.
- Нет, я уж лучше на вольных хлебах. Как договорились.
- Ну, модератором…
- Дима, отзынь.
- Понял, Инга Михална.
Он радостно улыбался, вглядываясь в свет фар. И Инга, чтоб уж полностью успокоить насчет того, что отбирать у детишек корону не станет, пообещала:
- А я про вас пару статей напишу, для хороших сайтов. И на английском тоже. С фотографиями.
- Во! Супер! Может с бибиси приедут и снимут про нас кино.
Она диковато глянула на довольный профиль. Выдохнула. Что ж оно все так упорно стучится в ее жизнь. После стольких лет, сперва смятенного горя, потом печали и тягостного ожидания, ведь ждала, думала – он найдет, когда сумеет, а потом пришла смиренная печаль, не судьба видимо, только вот вспоминать, время от времени нещадно ругая себя, за ту ночь с Петром… Эта внезапная уверенность – что-то меняется, вот-вот изменится! А когда вдруг замаячило совсем близко, и она увидела его, высеченного твердым резцом, без помарок, и сразу узнала, даже не глядя еще на фигурку летуна-мальчишки, узнала по линиям полета стрижей, остро откинувших лучи крыльев, ее вдруг накрыл страх. Изматывающий, как во сне. Все ведь изменится, Инга, прошептал внутренний голос, а у тебя вполне налаженная жизнь, не всегда она была такой. Пусть, отвечала она себе, пусть меняется, пусть! И все равно боялась.
Но, вылезая из машины, попрощавшись с Димкой, который тут же развернулся и умчался обратно, увозя свои наполеоновские планы, она улыбнулась своиму страху. Представь, Михайлова, что у тебя сейчас все отберут – стрижей и мальчишку, злую Лизавету, и завтрашний разговор с Гордеем. Обрадуешься?
Побежала к калитке, дергая, пролезла в еле открытую щель, протопала кроссовками к дому, водя перед собой руками, чтоб в темноте не напороться на столб или Кузькину будку. И тяжело дыша, разочарованно подергала плотно прикрытую дверь. Нашарила под ступенькой тяжелый ключ, сунула в разболтанный замок. Тихо вошла, прокрадываясь в комнату мальчиков. Постояла у двери Гордеевой комнатушки, в надежде, а вдруг все же не спит. Но старик храпел, перекатывая голос от выдоха к вдоху. И она, медленно пристроив к розетке зарядное, ушла в палатку, горячо мечтая заснуть быстро и каменно, чтоб сразу ей – утро.

Ей приснился Сережа. Лежал на камнях выше яркой зеленой воды, нога свесилась, роняя вниз медленные капли крови из рассеченной ссадины, руки раскинуты по изломам скалы. Серые глаза смотрят в выцветшее небо, медленно теряя свой живой свет.
Села, возя руками по щекам, откидывая с лица густые пряди, продрала их пятерней, трудно сглатывая пересохшим горлом. И вылезла в еще бледный рассвет, встала, покачиваясь, с напряженным испугом глядя в сторону тихого дома. Что ж такое-то, снова никого и полная тишина, только птицы. Да мерный шум небольшого прибоя.
Спотыкаясь о шнурки, пошла к навесу, и на всякий случай обошла дом, заглянула за выбеленный потресканный угол, откуда за провисшими проволоками был виден пустой утренний пляж. Никого. Только старая байда, чернея квадратными бортами, покачивается на тихой воде. И Гордей рядом, согнув коричневую спину, возится, погромыхивая чем-то.
Ахнув, Инга кинулась туда, на песок, шаркая спадающими кроссовками. Уйдет, старый черт, на свою рыбалку. Думает, наверное, она еще спит.
Бежала, прогоняя из памяти страшный сон, где Сережа лежал вместо мертвого Рома и сам был мертвым.
Гордей поднял седую голову и выпрямился, опуская длинные жилистые руки. Рядом с байдой на песке, согнув плечики и обняв коленки, сидела Нюха. Узкую спину скрывала копна кудрявых волос.
Инга встала рядом, и девочка подняла к ней светлое тихое личико с большими глазами.
- Там дельфины. А еще я слушала ночных бабочек.
- Да. – Инга быстро кивнула и коротко улыбнулась, не отводя глаз от старика.
- Гордей, – сказала звонко, – Гордей…
- Нюшенька, – ласково обратился старик, – беги, чай там, такое.
- Какой чай. Гордей…
- Не? – удивился тот и вдруг улыбнулся, щеря желтоватые прокуренные зубы, – ладно, сидай тогда. Нюха, иди, Кузьку накормишь там.
- Я побуду. С водой, – девочка уткнула в коленки маленький подбородок, – подожду вас, тут.
- Сказал, иди, – сурово ответил старик, – а то крикну вот.
Нюха быстро встала и пошла к дому, испуганно оглядываясь на грозного хозяина.
Усаживаясь в байду, Гордей пожаловался светски:
- Сама чисто ж бабочка, не усмотришь, кто и прихлопнет. Села? С полчаса будем идти. Кохту возьми там, укройся, а то ветер.
- Куда? – растерялась Инга, нашаривая чуть влажную толстую «кохту» и кидая ее на плечи.
- На мыс. Есть там место одно. Пока идем, и расскажешь.

Снова мерно тарахтел подвесной мотор, толкая тяжелую уемистую лодку к изрезанным берегам огромного мыса. Журчала у борта вода, медленно просыпаясь. Инга, тесня ребра, согнулась, чтоб опустить руку, не достала и села, обхватывая колени. Старик сидел напротив, твердо уперев босые ноги в деревянную решетку, под которой лениво переливалась небольшая лодочная вода. Держа рукоять и поглядывая то на спутницу, то через ее голову на дальние берега мыса, повелел:
- Рассказуй.
- Сережа… – сказала она после небольшого молчания, и внешние звуки притихли, отодвигаясь.

… – Откуда я знала, что в шестнадцать можно вот так. Полюбить. Я после долго еще думала, это детское все. Пройдет. Мы ведь друг друга и не узнали толком, понимаешь, Гордей? Жили, считай, отдельно, так, издалека друг друга видели. А потом, когда случилась с нами любовь, то сразу все так вывернулось, что встречи эти, по пальцам их. Но он у меня был первый.
Говорила, стараясь не слишком подробно, но это было важно, так важно, что хотелось все время смотреть на старика с вопросом и ожиданием. Он прожил долгую жизнь, а вдруг он все знает. Вдруг скажет, про Олегу, ну, ты шо, та какой там Петр, ясно же – Серегина кровь. Или пусть хотя бы соврет, успокоит! Сама она не умела, никогда.
- Твой он, – сказал Гордей, выслушав не слишком внятный и последовательный рассказ, – ну чего же, так вышло, молодая, горячая. Дура, значит. И он. А хотя и нет. Он получается, умный. Хоть и пацан был, да умнее тебя в тыщу раз.
- Как же… Был бы умнее, разве сбежал бы? Или потом, нашел бы меня потом!
- Та сама спросишь, – уверенно сказал старик, и она замолчала, прижимая к груди стиснутые кулаки с отчаянной надеждой.
- Ну, потома, когда найдешь же, – поправился тот, покачав головой сокрушенно, – вот и я старый пень, болтаю, а ты и веришь.
- Ты куда меня? Зачем?

Байда разворачивалась, входя в узкую бухту, заставленную каменными обломками, от них падали в воду прозрачные ночные еще тени.
- Увидишь. Вылазь.
Песок заскрипел под носом лодки, вода плескала, стекая каплями с просмоленных бортов.
Перекидывая ноги, Гордей вылез следом. Обмотал вокруг каменного выступа лохматую веревку.
- Боты свои завяжи покрепче. В скалы полезем.

Лезть пришлось долго и утомительно. Камни качались под неуверенной ногой, мелкая острая крошка срывалась вниз, на укрытый выжженными солнцем травами склон. Над самыми головами парили чайки, покачивая крылья и рассматривая нежданных гостей бусинками глаз – черных на черных аккуратных головках. Дико орали бакланы внизу, в другой бухте, куда они осторожно спустились, обойдя скалы поверху, потому что, сказал Гордей, на байде туда и близко не сунешься, всю волнами об камни раздолбает. И в самом низу, поймав Ингу за дрожащую руку, и утвердив на клочке песка, замусоренного сухими прядями водорослей, старик махнул рукой к темной воде, утыканной камнями – большими и маленькими, высокими и плоскими, лежащими неровными чашами.
- Теперь по воде. Тапки не скидывай, там внизу остро. Штаны можешь оставить. Не? Ну, лезь одетая, чо ж.
Она шла, нащупывая ногами верткие и колючие камни, оскальзываясь по водорослям. Гордей вперед шагал плавно и мерно, поводил руками, изгибая спину, и ситцевые трусы в прозрачной воде вздувались пузырем.
Когда вода стала Инге выше груди, и она замедлила шаги, оглядываясь с некоторым испугом, они вошли в странную мешанину высоких скал, напоминающую каменный сад. Из редких кустишек на крутом склоне выскользнул толстый уж, сверкнул коричневой чешуей и, плюхнувшись в воду, поспешно удрал, неся над гладью голову-пулю с круглыми глазами.
- Сюда, – голос старика расщепился и запрыгал между каменных столбов и глыбищ, – тута вот влезть.
- Сюда, сюда, – повторяло эхо, заботясь, – влезть… лезть…
Выбравшись из воды, Инга выпрямилась, отпуская руку Гордея. И, хлюпая кроссовками, обошла его, подходя к ровной стене, открывшейся во впадине скалы. Споткнулась о камень, один из нескольких, огораживающих серое от пепла выжженное место бывшего костра. Не заметила этого.
Их было несколько, этих тайных плоскостей посреди мешанины рваного камня. Одна самая большая, размером с торцовую стену комнаты, и еще – поменьше, рядом, на грани. И – на боку соседней, прилипшей к этой скале.
На большой она сидела. Спиной, поджав ногу, и руки согнуты к волосам. Одной изгибистой линией – спина, двумя – руки, нежно – шея с округлым подбородком. Нога, прижатая маленькой попой. Волосы, несколькими вольными штрихами. А рядом, на вытянутой в высоту, стояла, раскинув руки и выставив вперед ногу. Нежным абрисом запрокинутое к небу лицо, прикрытые от солнца глаза. И – улыбка. Волосы, отброшенные ветром.
И на соседней, – стоя напротив подумала быстро и смутно, да как же он сюда влез и как стоял, за что держался, – только лицо, ее лицо, серьезное, с большими глазами, чуть прикрытыми веками, и мирно сложены пухлые губы, с еле видными складочками в уголках рта. Густо и прямо – линия стриженых волос, открывающая шею. Линия приподнятого плеча.
- Я, – голос сорвался, и она заплакала, не думая о старике, что неслышно был позади, ждал.
Плакала, быстро вытирая слезы, потому что мешали видеть:
- Я… я тут, да? Все время. Я…
- Да, – сказал Гордей. Зашевелился, кашлянув, – ну я это, посижу тут взади.
- Я…
Она подошла вплотную к рисунку, трогая его пальцами, закрывая и открывая глаза. И когда закрывала, видела его, тощего, упрямого, с желваками узких мышц на спине, поднимает руку с зубилом, прикладывая его к слепой, еще молчащей скале, и на другой руке тоже вздуваются мышцы, готовя удар. Точный, единственно верный. Высекающий линию их любви.

Гордей, сидя на небольшом валуне, пошевелил пальцами, машинально разыскивая сигаретную пачку, потер мокрое колено, и стал терпеливо ждать, осматриваясь, и возвращая взгляд к неподвижно стоящей смуглой женщине, что почти прижалась к рисунку на скале, положив на него руку и пальцами, как слепая, ощупывая каждую линию.

Солнце лезло все выше, накачивая воздух яростным зноем. И наконец, Гордей встал, одергивая трусы, подошел и положил руку на неподвижное плечо.
- Пора уж. Там пацаны встали. Ну и, до вечера, што ль, стоять тут?
- Да. Да. Мы еще сюда придем, Гордей?
Послушно отошла, беря старика за руку, чтоб не упасть, а смотрела все на скалу с рисунком.
- Если схочешь. Ну, да.
- Схочу.
Она снова споткнулась о камень очажка. Перевела взгляд на серое еле видное пятно в центре. Опускаясь на коленки, снизу глянула на высокую жилистую фигуру.
- Тут еще кто-то?
- Не. Дикое место, кто ж полезет. Я так думаю, потому исделал он тут портреты твои. Чтоб никто не замал. Пошли, Инга. В другой раз машинку свою возьмешь, карточек сделаешь.
- Да. Гордей. Он тут, костер он жег. Сережа.
- Сережа, – согласился старик, подавая ей руку.
Снимая ее со скалы и осторожно ставя в воду, пошел снова впереди, оглядываясь, проверял, идет ли. Инга послушно шла следом, и на пылающем лице глаза были огромными и блестящими. Она ничего не спрашивала, пока трудно выбирались из бухты. И молчала, усаживаясь в байду. Гордей окунал весла, поворачивая лодку. Думал, посматривая, совсем же девчонка. И как увидела, ровно та змейка, еще годов скинула, будто слиняли они с нее шкурой.

Байда шла обратно, к дальнему берегу, уже усыпанному игрушечными фигурками в белых панамках и шляпах. Тарахтел мотор, журчала вода, издалека кричали купальщики. А Инга наклонилась вперед, нежно светя ложбинкой между тяжелых смуглых грудей в вырезе линялой рубашки. Слушала, не пропуская ни слова.
- То восемь. Нет, семь лет. Пришел, сперва у городи ходил, там по улицам, где всякие модные для курортников номера. Нанимался, значит. Ну, у нас ходят все время. Кто копать, а кто плитку ложить или там сантехнику вести, кафели всякие, краны. А у него значит, альбомчик с собой, и тама в нем – всякие штуки. Я не видал, то Лизка рассказывала. И значит, эти, рельефы, с камня. Да, барельефы. А еще для сада, такие фигуры, типа старые. Как ото бабы степные, что по музеям стоят. Ну и еще часы солнечные и фонтан стенкою. Как Лизкин. Немного, в альбомчике том. Сколько, значит, исделать успел, да заснять на фотографии. Походил, и к нам, в Мысовое, потому как там не схотел никто. Оно и тут бы никто, да Лизка на него сразу глаз положила.
Гордей кашлянул, шерудя веслом и укладывая его вдоль борта. Инга быстро кивнула, не отводя глаз.
- Да. Это ничего. Я была там, я знаю. Ты говори.
- В-общем, выбрала не бабу каменную, конечно, она сама баба хоть куды, ночью увидишь, трусы меняй. И картинки ей ни к чему, а фонтанчик схотела. Пусть говорит, для отдыху, чтоб гости на птичек глядели. Серегу поселила в доме. У нея там брат, да сын, сама безмужняя, ну оно ж часто так. И вот он значит, вошкается на заднем дворе, а Лизавета уже в новой юбке на базаре, то яичков Сереженьке, то носки шерстяные выбирает. И через неделю гуляет с ним, под руку, таскает по пляжу, да в магазины. Чтоб видели, значит, все. Ну, то так. Извини уж.
- Да… – у Инги свирепо заболело сердце и, сжимая на коленке кулак, она обругала себя. Двадцать лет, Ми-хай-ло-ва, двадцать! И у тебя были мужчины.
Гордей ухмыльнулся, потер узловатое колено.
- С месяц он у ней колупался. А потом Нила рассказует, я бычков понес, на базар, а она смеется, наша, говорит, Лизанька осталась при своих интересах. Сбежал ейный хахаль, тока вот закончил свою скульптуру, так и ищез, как и не было. А тут и Лизка. Руки в бока и на Нилу, как пошла его честить. Всяко. И сама выгнала, и денег не дала, бо поймала за руку, скрал у нее золотые сережки. И уголовник, на ём и клейма не поставишь. Та тьфу, черноротая она.
…Я бы мимо ушей и пропустил, мало ли бабы у нас хахалей делят, то обычное ж, летом наедет кто, или как у Лизки, на работу попросятся, а к зиме глядишь, опять бабы сами. Ушел, так ушел, – не первый и не последний. А через скока-то дней стоял я на рыбалке. Слышу, тюкает. Помолчит и снова тюкает. Три дня удивлялся. Патома ночью вышел, сожрало меня любопытство. Покрутился у мыса, а там ясно ж дело – где палатка, где две. Костерочки. Но этот – я ж знаю, в жизни не подлезешь туда! Вот думаю, что за йога такой завелся? Чисто робинзон. И чего колотит?
- Ты его нашел да? Гордей. Он…
- Ага, – старик замолчал, выжидательно глядя в отчаянное лицо.
- Он как, он здоров? Какой он?
- Ага, – согласился довольный Гордей, – тощий, жилистый. Мой Санька такой был, когда в пацанах еще. Короче я ему раза три пожрать привез, картохи там, рыбы, консервов. И воды, чтоб сам не лазил по кручам. Ракушек он сам драл, на камнях. Ничего про себя не рассказывал, стоит, молотком тюкает, шагнет назад и снова тюкает. Больше я болтал, про Лизку спросил, про серьги ейные. А он усмехнулся, ну, говорит, чего я женщину стану надежить, извинился, сказал, ухожу, вот она и обиделась. А чего спрашую, правда уголовник-то? И спросил-то зря, тюрьма на человеке всегда след ставит. По глазам видно, да еще как вот молчит. Или как водку пьет. Не, мы с ним не пили. Я ему вина привез, сам и выпил, ибо парень твой отказался сразу. Я говорит, все свое уж попил, до конца жизни. Думаю, в завязке он. И вот тока когда уже засобирался ехать, стали прощаться, я, конечно, спросил, не вынес, что за цаца сердечная на память тут мне остается? Он ажно дернулся. И засмеялся. Вот, говорит, дед, угадал, так угадал. То моя цаца, моя ляля, золотая кукла Инга, моя девочка. Ты ее говорит, береги. С тем и ищез. Больше не было его тут. Ты не плачь. Кому сказал. Вон уж парни, гляди, полощутся и Нюха с ними. И еще девки пищат. А ты вылезешь, с опухшим лицом.
Сурово морщась, повел байду наискось, чтоб высадить Ингу подальше от шумной компании. Вылез, подхватывая ее как куклу, и ставя в мелкую воду. Издалека, шлепая по воде сильными ногами, мчался Олега, оря и размахивая руками. А рядом летела Нюха, в одних крошечных узких плавках, светя розовыми сосками маленьких грудей.
- Мо-ом? Вас куда унесло? Вы на рыбалке были? А рыба где? Черт, ты плачешь, что ли? Гордей, она чего плачет у тебя?
Нюха деликатно отжала шумного Олегу плечиком, взяла Ингины дрожащие пальцы в теплую мокрую руку. Распорядилась, таща ее по песку за собой:
- Олежка, ты тут, помоги тут. Ладно? А мы сейчас умоемся и пойдем шоколаду купим. Много. Да, Инга Михайловна?
- Мам! – расстроенно крикнул Олега, держа в руках весла, – мам?
Но Нюха повелительно махнула рукой. И идя рядом, держа Ингину руку, вдруг тоже заревела, заглядывая сбоку в мокрое лицо.
- Фу, – сказала Инга, вытирая глаза, – детский сад какой-то, немедленно перестань. Ладно, умоемся и за шоколадом.