10

- Кто-то перевернул луну, – голос был ясным и убедительным, – нечаянно. Теперь из нее прольется дождь. Чтоб не было, надо перевернуть ее обратно…
Инга вытянула ноги, улыбаясь во сне. Слова о луне, смешные и странные, но совершенно правильные. Она ведь знает, с детства, если луна опускает краешек, значит, пойдет дождь. Так и есть, он выливается из лунной чашки. Нужно поднять руку и подтолкнуть, выровнять.
- Правильно, – согласился девичий голос, – так и сделаем.
Две руки – смуглая и светлая, поднялись в бледнеющее небо, к покосившейся лунной половинке.
- Мам? Ты спишь?

Рука во сне опускалась, и открывались глаза, прямо перед ними – бледная синева натянутого шелка. Инга поджала ноги и, моргая, приподняла голову.
- Олега? Ты чего? – села, опираясь на руки.
В просвете сетчатого входа маячила темная голова.
- Проснулась? Вылезай. Мне показать надо.
- Да… да, сейчас. А сколько?
- Шесть часов. Давай, я жду.
Инга вылезла из палатки, жмурясь на раннее солнце. Сон не уходил, цеплялся за голову мягкими лапами, обижался. Еще бы спать и спать, утро совсем.
Олега сидел за столом, крутя в руках плеер. Наушники валялись, раскинув тонкие проводки.
- Кофе бы, – Инга уселась на край лавки, – а где все?
- Спят. Гордей на рыбалке. Потом кофе. Ты как, очнулась?
Встал, кладя плеер.
- Мы что, куда-то пойдем? А брать камеру, ну и это, полотенце там?
- Ничего не бери. Полчаса и вернемся.

На берегу стояла мирная и сонная тишина. В гладкой воде торчали далекие лодочки. И вода еще спала, была такой, тайно прозрачной. Так что ступать в нее было немножко странно. Наверное, здорово жить в воде, думала спящая на ходу Инга, окуная в прозрачное босые ноги и таща за шнурки кроссовки, просыпаться перед утром и выходить на песок. Оглядываться. Дышать.
- Туда, – Олега свернул и углубился в подступающие к самой воде редкие кривые сосны, поросшие понизу кустарничком, – тихо, не топай. Молчи.
Инга послушно закрыла рот, и не стала спрашивать. Кралась следом, просыпаясь на ходу. Над головами цвинькали, распеваясь, птицы.
Олега прошел вдоль густой полосы кустов, продрался в узкий проход и свернул снова к берегу. Пригибаясь, встал за огромным кустом шиповника, доцветающего усталыми розовыми цветами, махнул рукой и приложил палец к губам. Инга, подойдя, высунулась было, но он потянул ее за рубашку. И вместе присели на песчаный, заросший травой, пригорок.
- Слушай, – прошептал Олега.
Птичьи голоса пели и говорили, вскрикивали и умолкали. Серьезно проскрежетала сорока, сорвалась с кроны и полетела прочь, распуская черно-белые крылья. А из глубины рощицы приближался негромкий голос, спокойный и ласковый, сначала невнятный, а потом уже говорящий слова.
- До тебя я жил, будто все вокруг в тумане. Ты понимаешь, девочка? И ты изменила меня. Именно ты. Когда я с тобой, я словно совершенно новый человек. И между нами рождается что-то…
Голос усиливался, приближаясь. Инга сидела, очень резко ощущая под пальцами сыпучий песок.
- Ты особенная. Полная неземной силы. И тебе идти рядом, рука об руку со мной, с моим опытом, моей мужской силой. Только тебе.
Олега рядом медленно протянул руку, цепляя ингин локоть. Повернул ее, указывая на просвет в ветвях. Мелькнула совсем рядом мужская фигура, и рядом с ней – тонкая, девичья, в светлом прозрачном платьице. Встали с другой стороны, совсем близко, так что было слышно, как шуршит под ногами песок. И мужское дыхание было слышным, потому что…
Потому что он ее привел, сюда, не просто так, ватно подумала Инга, и медленно разозлилась на сына, еще ничего не понимая. Какого черта? Там, за мешаниной листьев – Петр. В своей щегольской рубашечке и светлых брюках. Обхаживает очередную избранную, опутывая ее теми же сладкими словами, что говорил ей – Инге. Паршиво, и ужасно неприятно. Но хуже то, что ее привел Олега, слушать все это. Почему он? Зачем?
- Я теперь никогда не стану прежним. И ты виновата в этом. Сможем ли мы расстаться? Молчишь. Твое молчание, оно как живая вода. Мне хватает того, как блестят глаза, моя дикая морская нимфа.
Олега отпустил ее руку и встал, набычивая голову и сжимая кулаки. А Петр, еще что-то проговаривая, выпевал комплименты, замирал выжидательно и снова говорил, будто мягко подталкивая голосом. Протянулась за листьями мужская смуглая рука, бережно охватывая обнаженное плечико с татуированной цветной ящеркой. Инга в полуметре застыла, сводя брови и открывая рот.
- Сейчас, – сказал Петр глубоким уверенным голосом, – сейчас, моя Энона, моя нимфа…
- Ах ты, скотина! – ответил из-за куста Олега и рванулся, отшвыривая колючие ветки, – ах ты, старый козел!
- Олег! – заорала Инга, кидаясь следом, – не надо. Ты что?
- Ой! – сказала Нюха-Энона, прижимая к щекам ладони и отступая от хрипящего клубка тел, над которым согнулась Инга, вцепляясь в плечи Олега. Поворачивая яростное лицо, крикнула девушке:
- Да что… стоишь?
- Ой, – повторила та и кинулась сверху, мешая Инге и сталкивая Олега с Петра. Тот извивался, плюясь и хрипя, целил рукой в решительное свирепое лицо парня. Дернул ногой, сшибая противника, и Олег упал навзничь, вывернулся, стряхивая с себя Нюху. Рванулся снова, толкая Ингу в сторону.
- М-михайлова! – заорал Петр, садясь и задирая ногу, чтоб ударить Олега в живот, – ах ты, милиция, я щас, в ми-ли…
- Ага! – Инга отбила его ногу и повалилась сверху, ловя напряженные руки, – скотина, ага, да заткнись!
- О-о-о! – с восторгом пищала Нюха, которую Олег оттолкнул и снова свалился ястребом, на этот раз оттаскивая мать, чтоб не мешала ударить.
Инга вскочила, цепляясь за плечи сына.
- Прекрати! Баста!
Петр согнул ноги и отполз к шиповнику, тяжело дыша и опираясь на руки. Быстро переводил взгляд с разъяренного мальчика на Ингу, что цеплялась за плечи, удерживая.
- Видишь? Ты видишь? – орал Олега, дергая руками, чтоб не зашибить, но освободиться, – да пусти, я маленький, что ли? Показать хотел. Вот она, твоя девочка. Страдалица епт! С этим. Козлом старым!
- Убери его! – крикнул Петр, вскакивая, – вы что, вы. Дурдом устроили. Инга! Ты сошла с ума?
Олег замер, тяжело дыша и поворачиваясь к матери.
- Я… ты что, его знаешь, что ли?
Инга открыла рот и закрыла. Растерянно оглянулась на восхищенную Нюху, что топталась за ее спиной, разводя руки.
Петр тоже умолк, мелькая глазами от одной темноволосой головы к другой. И вдруг расхохотался, натужно и саркастически. Сплюнул попавший в рот песок, вытирая щеку рукой.
- Дела-а-а… ты его, все же, притащила, да? Сунула мне под нос, на тебе, Каменев. Люб… любуйся. Хотя б. Каплю, хотя б достоинства поимела. Гордость. Так не-ет же. Все, Михайлова, твое время ту-ту, уплыло. Прыгай теперь.
У Инги вдруг задрожали ноги. Коленки ослабли и в лицо кинулась горячая краска. Стыдно, так стыдно, что Костик Дефицит – семечки. Она шагнула к сыну, покачиваясь.
- Олега. Пойдем. Отсюда.
- Чего? – удивился тот, и вдруг сунул руки в карманы длинных шортов. Сплюнул Петру под щегольские кожаные сандалии.
- Неа, – заявил скандальным тоном, – чего он орет тут? Какое время? Гордость? Ну? Мам?
- Был бы хоть похож! – заорал Петр, нервно отряхивая вылезшую из брюк рубаху, – Энона? Иди сюда!
- Олег! – закричала Инга, – пошли вы все. Я ухожу!
- Похож? Я? Мам? – Олега шагнул, хватая ее руку, резко развернул к себе.
Она дернулась, но перед ее глазами были сердитые и недоумевающие глаза сына. Серые, под лохматыми черными волосами. А сбоку стояла тонкая девушка, в которую он был влюблен, горячо, по самую макушку. Морская нимфа гуру Петра Скалы.
- Пусти, – тихо сказала Инга, – пусти. Я… Это вот, Петр Каменев, он, может быть, твой отец.
- О-о-о, – вполголоса сказала Нюха и шагнула поближе к Олегу, повторила вопросительно, – о-о-о?
Мальчик отпустил руку Инги. Под колючими кронами покачивалась тишина, птицы испуганно молчали. И вдалеке неясно кричали ранние купальщики.
- Может? – спросил Олега, – как это, может?
- Может! – торжествующе отозвался Петр, – а может, и не я. Что, неужто, столько лет молчала, а? Правдивая Инга…
- А может, и еще один человек, – кивнула Инга.
Повернулась и пошла, все быстрее, укалывая босые ступни о насыпанные в песке сосновые иголки. Руки вытянула перед собой, чтоб не расшибиться о деревья, потому что в глазах плавали слезы, копились и перетекали за краешки век, текли на щеки, и это было ужасно – она бежит, кособочась, увязая ногами в рыхлом песке, рот кривится, а они текут и текут.

Зареванная, пролетела мимо Гордея, и тот, выпрямляясь, положил руку на борт старой байды, проводил глазами торопливую женскую фигуру. Вопросительно уставился на идущих следом Олегу и Нюху. Олега пожал плечами, улыбнулся криво и зашипел сквозь зубы, трогая пальцем ушибленную скулу. Нюха обняла его за плечи, шлепая по мелкой воде, заплакала, целуя в шею.
Вдвоем медленно пошли к распахнутой калитке. Гордей погремел замком, кинул весла в байду и тоже двинулся к дому, таща тяжелую сетку с дергающимися бычками.
Проходя мимо стола, за которым сидели сонные мальчики, зевая над кружками, сказал Нюхе:
- Тут сидите. Не лезьте.
И ушел к маленькой времянке, сунул в полуоткрытую дверь седую голову.
Инга сидела на продавленном диване, глядя на старые казанки.
- Терновки, может? – осторожно предложил старик, – не? Ладно. Сиди тогда.
- Гордей, – позвала Инга, поспешно вытирая глаза кулаком.
- А?
- Что теперь? Ему что говорить?
- Олежке-то? А ничего. Пусть он там со своею цыпой.
- Ничего ты не знаешь, дед, – шепотом сказала в заботливо закрытую дверь, – как же не говорить.

Разговор с сыном состоялся позже, когда Инга наплакалась и устала сидеть, а выйти все же трусила, испуганно прислушиваясь к тому, что во дворе происходит. Там гремела посуда, вполголоса переговаривались мальчики, кто-то шлепал взад и вперед, Димка поругался с Коляном, разыскивая свою бритву, немножко полаял Кузька, и смолк, когда на него прикрикнул Гордей. А потом захлопали дверцы и багажники, зарычали машины, разворачиваясь у дальних проволочных ворот, что распахивались на пустошь.
И снаружи кто-то прошел, останавливаясь у двери. Пусть это будет Гордей, трусливо захотела Инга, шаркая по полу высохшими, облепленными песком ногами. И вздохнула, поправляя волосы.
- Мам? – негромко позвал Олега, – ну ты чего, до ночи там собралась? У нас каша гречневая. И оладьи в сметане. Мам?
Пока она собиралась ответить, добавил вкрадчиво:
- А кофе. Я варил, сам.
Инга встала и, пытаясь улыбнуться, пошла к облезлой двери, раскрыла ее в яркий свет позднего утра. Олега отступил на шаг.
- Ладно тебе. Блин. Трагедия.
Она поняла, с улыбкой, видимо, получилось неважно.

Сидели за дощатым столом, погруженным в почти черную тень, а на границе тени и света Нюха, привалившись спиной к столу, вытягивала ноги, укрытые складками прозрачного летнего платья. Глаза закрыты, в ушах плеер, тонкие руки сложены на коленках. И неяркие губы шевелятся, выпевая неслышные слова.
Инга медленно ела теплую кашу, залитую молоком.
- Она что? Ей совсем неинтересно, да?
Олега засмеялся, наливая из ковшика кофе.
- Сказала, потом послушает. А сейчас у нее утренний допинг. Что-то там классическое.
Будто в ответ руки девочки поднялись, что-то рисуя пальцами в горячем застывшем воздухе. И упали снова, застыли на коленях. Шевельнулась босая нога, поднимаясь на пальцах, после – другая. Будто по всему тихому телу прошла волна. И стихла.
Какие все деликатные, горько усмехнулась Инга, хлебая горячий сладкий кофе, даже Гордей испарился из собственного дома.
- Рассказывай, – деловито сказал Олега, – пока нет никого, а после купаться пойдем.
Она уцепилась за это «после», одновременно ругая себя – ну что ж ты такая дура Михайлова, он тебе сын, и любит. И ты его. Неужели какой-то откровенный разговор может что-то изменить в отношениях? И ругая, все равно боялась. И – не знала, как рассказать. Но он сидел, ждал, внимательно поглядывая, переводя взгляд на долгую фигуру Нюхи и ее беспорядочно заколотые кудрявые волосы, и снова смотрел на мать.
А ведь если бы не эта девчонка, может быть, не пришлось бы… Вива когда-то сказала – вот все само расплелось и сплелось.
- Я влюбилась, – сказала Инга, – очень сильно, прям в смерть. И я была очень, очень решительной.
- Ты и сейчас такая, – осторожно сказал Олега, когда она остановилась.
Инга кивнула.
- Да. Наверное. Я не знаю, правда. Ну вот. А когда я влюбилась, то случилось еще. Я полюбила. Не его. Совсем по-настоящему, и уже никакого там – в смерть. Оказалось, на всю жизнь, ну черт, я помирать не собираюсь, но мне это здесь подумалось и понялось. Ладно, чего это я, с конца-то. Значит, я увидела нового жильца Тони, московского художника Каменева. И влюбилась.

Она проговаривала события, почти механически, крепко держа себя в кулаке, потому что, начав, вдруг ахнула мысленно, да это же целая жизнь получилась, разве можно в утреннем разговоре с кружкой кофе пересказать эти два года, два тех лета, которые начертили линию ее судьбы. И поэтому ей – только перечислить события, не объясняя и не заглядывая в глаза, не пытаясь оправдаться, не пускаясь в самокопания и размышления.
- Сережа… – сказала она имя, в первый раз своему сыну, прервалась, краснея, и снова еще крепче стиснула мысленный кулак, чтоб не думать, о том, как увидела тогда новые глаза, полные света зеленой воды просвеченной солнцем.

Кузька давно заснул, устроившись в тени будки, только хвост валялся косматым веником на солнце, да пыльная лапа с блестящими гнутыми когтями. Нюха вытащила наушники и повернулась на лавке, согнула худенькую спину, укладывая подбородок на кулаки. Слушала, глядя широкими глазами на небольшом, тронутом светлым загаром лице. Инга тоже смотрела на нее, не видя, и говорила, говорила, нанизывая события, спохватываясь и возвращаясь к упущенным. О любви больше не упоминала, признавшись сразу, в первых словах. И просто раскладывала по дням то, что происходило, произошло и вдруг будто бы кончилось, когда исчезли оба мужчины из ее жизни.
- А потом родился ты.

За пустошью время от времени ехали машины, кто-то радостно вопил, хлопая дверцей:
- Теть Маруся, а вот и мы, встречайте, да!
И кричала в ответ теть Маруся, перебирая детские имена и громко удивляясь, что такой малесенький, и вона как вырос-то.

Инга удивленно посмотрела на сына.
- Ты чего? Ты, что ли, смеешься?
- Из-вини… – Олега закрыл рот, надувая щеки, и уставился в стол, но не выдержал и захохотал, стукая кулаком.
- Тю ты, – совсем по-керченски обиделась Инга, – ну?
- Мам… Ты Федра, значит? А вот, знакомься, Энона. Очень приятно, нимфа, очень-очень приятно, царица…
- Ну. Ну да, видишь, вот такой он, Петр Каменев. Олега, я ведь правда, до сих пор верила, что я что-то там в нем изменила. Двадцать лет тому.
- Слушай. Так это потому ты вечно на меня смотрела, я повернусь, а ты смотришь. Этот орал сегодня, не похож, не похож.
Инга кивнула, криво улыбаясь.
- Я…
- Да понял, понял. Умела бы врать, я бы рос, как все, типо папа летчик, разбился в Арктике, герой! У нас, мам, в классе таких летчиков целая эскадрилья. А ты, значит, все хотела понять, я Петрович или Сергеевич.
- Ты Олегович! По разным причинам. И, во-первых, ты его копия.
Нюха внезапно встала, положила руку на плечо мальчика и сказала торжественно:
- Не смей маму ругать. Она тебя родила! Ты такой прекрасный. Весь-весь. А если бы нет? А я?
- Ты, – довольно согласился прекрасный Олег, – чего ж тогда толклась с гуревичами, слушала козла этого? Мам, извини. В смысле, поссибли фазера?
- Его жалко, – быстро ответила Нюха, – он же старенький совсем, смешной. Я терпела.
- Жалельщица!
Инга выставила ладонь.
- Стоп. Если вы поругаетесь, сейчас, я чокнусь.
- А пусть не жалеет кого не надо!
- Всех надо, – в упрямом голосе зазвенели слезы, – как это – одного жалеть, а другого нет? Стареньких особенно жалко.
- Мам! – заорал Олега, хватаясь за голову, потом облапил сердитую Нюху и усадил рядом, прижимая к себе и морщась от лезущих в лицо растрепанных волос.
Инга прерывисто вздохнула. Кажется, он пережил. Не все же такие античные Федры, Михайлова, некоторые видят жизнь по-другому. Или эта девочка смягчила все, Олега доволен, как слон, что увел ее у соперника, и что она, оказывается – жалела старенького.
- Купаться? – предложил Олега из-за кудрявой макушки Нюхи.
- Да, – поддержала его девочка, – а я станцую, для твоей мамы, я ее станцую.
- Понеслось… ладно, двинули, – он поднялся, ухватывая Нюху поперек талии, и заговорил сочным, тут Инга вздрогнула, совершено каменевским голосом:
- О, нимфа, как тебя, Энциона! Нет, Эхинацея! Вдвоем мы увлечемся… нет, повлечемся…
- Повлачимся, – подсказала Инга, стаскивая с веревки гордеево полотенце.
- Да, точно! И Федра с нами в море омоваться. Нет, пениться пойдет.
- Олега, достал!
Олега поставил терпеливую Нюху. Выпятил живот, помавая в воздухе руками.
- Терпи теперь. Нынче я Петрович и это налагает. Я так сказал? Или – накладывает? Второе как-то странно звучит. Нюха! Ты купальник хоть взяла? Здрасти. А как же? Мам, выдай ей там чего. А то я украду Гордея трусы, с веревки.
- Болтун. Если я увижу Нюху в гордеевых трусах, у меня крыша точно поедет.
Втроем они вышли за калитку, где ничего не изменилось, где стоял дивный летний день, полный солнца, сверкания воды и радостных криков.
- Он такой прекрасный, – рассказывала Нюха, держась за руку Олеги, и оглядываясь на Ингу, – ой, да. Прекрасный. Но я его боюсь, он как волк. Лесной волк Гордей.
- Ты ж его один раз видела!
- Все равно. Я его, наверное, люблю. Потому что он тебя любит. А еще любит вас, Инга. Потому что вы прекрасная совершенно.

Втроем они ушли на пустой кусочек пляжа, подальше от валяющихся тел. Инга вместе с ребятами выкупалась, улыбаясь тому, как худенькая Нюха затягивает бантиками шнурки на выданном ей купальнике, а сама она была в черном спортивном белье – трусиках и короткой майке. И села, рядом с Олегой, когда он похлопал по старому коврику, приглашая.
- Нюха будет тебя танцевать.
- Как это – меня?
Мальчик улыбнулся, продирая пятерней мокрые густые волосы.
- Смотри.

Девочка стояла на мелком прибое, спиной к ним. А после, раскидывая тонкие руки, медленно стала совершать плавные движения, ничего ими не рассказывая, как стесненно готовилась увидеть Инга. Просто вдруг стала сама – как свет, как далекие детские крики, как легкий горячий ветер, что приходил высушить волосы и улетал, играть мириадами искр, укладывая их на гладкое полотно воды.
И глядя на плавные изгибы, и волосы, что свешивались выгоревшими нитями с худенького плеча, окунались в воду и подхватывались рукой, Инга перетекла в него, своего выросшего сына, в котором теперь живет и болит эта странная девочка, которую вечно придется спасать, от тех, кто захочет, потому что она идет ко всем, с ясной верой в прекрасное. Бедный мой счастливый мальчик…
А когда девочка повернулась и подошла, укладываясь на песок, и поднимая к Олеге лицо, вдруг подумала еще об одном, пугаясь уверенности, возникшей в мыслях
Как я скажу ему, Сереже, о том, что сделала тогда? Через день после нашей с ним ночи.
И ее страх не касался слова «как», а относился к тому, что все сомнения кончились. Скоро, совсем скоро она его увидит.
- Мам?
- А? Извини. Я что-то…
- Я говорю, мы с Нюхой к пацанам сейчас. Ты с нами?
- Нет. Олега, вы идите. Я одна побуду. А вечером, к дискотеке, обязательно приду.
Они уходили к дому, где осталось прозрачное платье Нюхи. Почти одного роста, Олега большой, с тяжелыми плечами. А она такая – комар-долгоножка. Инга улыбалась, лежа и разглядывая снизу уже далекие фигуры.
И ведь не поняла, что они родня, несмотря на внешнее сходство сына и матери. Почему? Ну да, он же такой – прекрасный. Везде-везде. А она была просто добрая спутница на ночной тропинке.