8

На следующий день Инга на пляж не пошла. Помогала Гордею готовить еду, помалкивала, и он тоже молчал, изредка взглядывая на нее. Дождалась, когда мальчики, перекрикиваясь, уйдут купаться. И вышла, в шортах, рубашке с кучей карманов и плотно надетой на голову бейсболке. Укладывая в сумку фотоаппарат, повесила ее на плечо, сказала Гордею:
- Пройдусь. Так. Везде. Посмотрю просто.
Тот кивнул. Потянувшись к облезлому шкафу, что подпирал стену под навесом, открыл дверцу и вытащил большое зеленое яблоко, катнул по столу к Инге.
- То лучше воды. Если пить схочешь.
Она, улыбаясь, приняла в руку прохладную глянцевую тяжесть, тоже спрятала в сумку.
- Спасибо.
Уходя, поправила туго подколотые волосы, чтоб черные прядки не вылезали из-под низко надвинутой бейсболки. Нацепила на нос утащенные у Олеги темные очки, спортивные, фирмы Оукли, со стеклами, вытянутыми к вискам, меняющими лицо до неузнаваемости. Закрывая калитку, стесненно спиной ощущала внимательный взгляд Гордея. Наверное, он понял, что постаралась спрятать себя, под эту выгоревшую мальчиковую кепку, да странные очки. Ну и ладно.

Бухточки Казантипа шли одна за другой, укладываясь неровными подковками, и хорошо просматривались с верхней дороги. Народу наверху почти не было, уж очень палило солнце, а спрятаться негде. И Инга медленно шла, распугивая серых, трещащих крыльями кобылок и трогая рукой тонкие ветки дерезы, что качались на обочинах.
Первая бухта пуста и неудобна. Во второй – парочка рыбаков торчат на окраинных скалах, а в центре шумный пикник с белой скатертью и орущими детишками в панамках.
К третьей не спуститься, небольшая каменная осыпь перекрыла тропу. Но все же, Инга присмотрелась сверху, щуря глаза, в ней кто-то есть. Ага, это йоги. Коричневые тела застыли в странных позах на песке. И ходит между ними очередной учитель, помавая руками, рассказывая что-то отсюда неслышное.
Она прошла дальше и, выбрав на обочине пригорок, села, вынула яблоко и задумчиво обкусала прохладный край. Недоеденную половинку спрятала в сумку. И отправилась дальше, загадывая, если в четвертой бухте не найдет Петра сотоварищи, то плюнет и вернется обратно. Ей хотелось себя обругать, чего вообще поперлась, в такую жару, но не стала, уж очень это было по-детски. Долгие прогулки в одиночестве, те самые, что в Керчи помогли выбраться из давних, перевернувших жизнь событий, научили ее прислушиваться к себе. И вольная работа, которую она могла делать, когда хотела, а не как сказала Виолка «с восьми до пяти», тоже изменила ее. Инга этим изменениям не мешала. Возможно, именно следование несложным желаниям души делает меня такой. И разве я такая не нравлюсь себе? Часто довольно малого – просто не мешать себе жить.
Потому она дошла до поворота дороги, с которого открывалась внутренность четвертой бухточки. И кивнула, ступая за кусты дерезы. Два десятка женщин да слабосильные конторские мужчины, дальше они и не дошли бы. Вон, сидят пешками на раскаленном песке. И Петр, в коротких белых штанах, стоит в мелкой воде, воздевая руки. Вещает что-то.
Тропка вниз была крутой и очень извилистой, так что Инга не стала отвлекаться на глубокомысленные вопросы, что же она тут делает, и чего ей от Петра и «его кодлы» надо. Просто сосредоточилась и осторожно стала спускаться, следя, чтоб ее прикрывали густые ветки кустов. Над бухтой склон ниспадал террасами, заросшими сухой травой, и кое-где из нее торчали серые клыки скал. У одной такой скалы Инга сошла с тропы и, пригибаясь, спряталась. Отдышалась, прислушиваясь. Но шум моторок, ветер, шелест травы заглушали нижние голоса. И она выглянула, ступая по сухой траве в обход высокого камня.
Дернулась обратно. Он смотрел снизу прямо на нее, в глаза, спрятанные черными стеклами под тенью длинного козырька. А женщины, вставая, шли в воду, разводя руки и запрокидывая к солнцу покрасневшие лица.
Инга прижалась спиной к неровному камню, облизала сухие губы. Сердце глухо и больно стучало, заглушая внешние звуки, и она испуганно заоглядывалась. Еще не хватало, чтоб он, заметив мелькнувшую за кустами голову (как Петрушка прыгаю, вот глупость какая), полез наверх, и сейчас выступит из-за ветвей. Но ветер мирно качал верхушки травы, стелились по жаркому воздуху тонкие нити позднего ковыля, перепархивали по стеблям чертополоха щеглы, вертя красными шапочками на крошечных головах.
И, отдышавшись, она решительно полезла обратно, прямо по склону, хватаясь руками за пучки травы и наплевав, смотрит ли он в спину внезапной гостье. Все, думала мрачно, сгибая ногу и с силой подтягивая себя вверх, отворачиваясь от поднятой с глины пыли, нафиг, полюбовалась и хватит, завтра еще поснимай, чего там Олега просил, и домой, развлеклась, финита. А сейчас даже не думай, Инга Михайлова, чего тебя принесло, и зачем ты повторяешь собственное прошлое, так же, как двадцать лет назад, прячась за камнем, пока он там за кем-то волочится. Поразительно. Как будто ничего не изменилось! Она подглядывает, и он вдруг смотрит. И она – одна. А вокруг него, как всегда – дамы и дамочки. И зря Ташка возмущалась, некоторые из них очень молоды и привлекательны. А может быть, потому и возмущалась…
Перед глазами, как в кювете с раствором, проявлялась и становилась все четче картинка, вот же, а думала – не разглядела. Голые женские фигуры, важно ступающие в зеленую прозрачную воду. Высокие и маленькие, худые и толстые. А рядом с Петром – совсем девичья, с маленькой круглой попой и узкими плечиками, укрытыми копной светлых волос. И тонкая рука, держит его руку.
Ну, хоть штаны свои стаскивать не стал, усмехнулась Инга, и, несмотря на грозные себе запреты, все же прислушиваясь – а что чувствует она сама, вспоминая увиденную картинку?
Быстро шла по утоптанной золотистой дороге, обходя редких гуляющих, мужчин в панамах, женщин в цветных платьях и детей с марлевыми сачками. И, оставшись одна, там, где мягкие колеи изгибались, упираясь в небо на подьеме дороги, обрадовалась, рассеянно осматриваясь по сторонам. Ей наплевать! На то, кем стал и кого держит за руку. Правда, наплевать. Вчера еще думалось что-то об Олеге, стесняло дыхание, мучило, а сегодня вдруг отпустило. Да пусть его, это его жизнь и он ее выбрал.
«Так почему ты бежишь, все быстрее, Инга, и смотришь по сторонам, чего ждешь?»
Она резко остановилась, дергая с головы надоевшую кепку. В глазах наплывали слезы, мешая смотреть, но она не стала их вытирать, потому что вдруг пришел ответ, такой грустный и безжалостный. Тогда, Инга, из-за скалы вышел Горчик, и закричал тебе гадости, кривляясь. Потому что не мог, что ты влюблена в другого. Понимал, он просто пацан, а ты любишь – художника, красивого и талантливого. Но каждый раз оказывался рядом, дергал, беспокоил, сердил. Был, в общем.
Он тогда был.
- Ах, черт, – прошептала, и пошла дальше, медленно, глядя через слезы на степную дорогу.
А думала, время вылечит. И тут вдруг, когда казалось, почти все прошло, и стало мягко печальным, случился обвал. Лавина. Шторм. Стихийное бедствие. На бедную голову Инги Михайловой.
- Все снова, что ли? Ах, черт и черт!

Во дворе быстро прошла мимо Гордея, забыв прикрыть расшатанную калитку. Сунулась в комнату к мальчикам, но там на топчане валялся сладко спящий Васечка, раскинув руки, покрытые цветными драконами и черными иероглифами. Выскочила снова во двор и, встав напротив Гордея, сказала деловитым сильно дрожащим голосом:
- Кладовка. Или чулан что ли. Какой…
Старик посмотрел на ее прыгающие губы и, взяв за плечо, потащил в обход дома. Втолкнул в маленькую времянку, темную, с одним кривым окошком, сказал:
- Крючок тут, снутри.
И захлопнул облезлую голубую дверь.
Инга накинула крючок, села на продавленный пыльный диван и, глядя на газовую плиту, заставленную старыми казанками, заплакала.

***
Мороженое в маленьком кафе было очень вкусным. Инга ела медленно, вытянув под белый столик ногу и расправив на бедрах тонкий цветной подол. Черпала ложечкой зеленоватую фисташковую мякоть, вдумчиво отправляла в рот. Потом отламывала кусочек черного шоколада. Потом запивала апельсиновым соком из высокого, потеющего холодной слезой стакана.
Мимо на городской пляж шли выспавшиеся послеобеденные люди, вели детей, втиснутых в надувные круги. Рядом щелкали выстрелы в летнем тире, играли сразу три музыки, из разных киосков, перемешивая себя.
Инга ела и думала. Очень хорошо, что получилось выплакаться. Гордей понял, помог. Наверное, этого она и ждала от Петра, не мужского внимания, а просто понимания и помощи. Человек человеку. Но, глотая ледяную мякоть, покачала головой. Человеки все же делятся на мужчин и женщин. И ей – женщине нужно не только понимание и сочувствие той же Виолки, или даже Вивы, или дежурный звонок мамы Зойки. Ей нужна забота мужчины, то, что привычно называют мужским плечом. Славно, что за пределами прицельной жажды заиметь своего мужчину, окружить его заботой, в ожидании ответной поддержки, есть еще просто мужчины, пусть даже это странный старик в истрепанных трусах, дед Маугли-Гордей.
Чудесно и совершенно удивительно, что в ее судьбе встречаются люди, иногда буквально мелькая и идя дальше своей дорогой, и делают что-то, чего ждет она от других, тех, кто ближе. Гордей, который понял и дал ей выплакаться, спрятав от шумных мальчишек. А еще та толстая проводница, ну да, она не мужчина, тут ты непоследовательна, но вернемся туда, к человекам, двадцать лет прошло, а помнишь, как она укрыла тебя в пустом чистом купе. Жена Петра Наталья, которая могла бы устроить скандал, а вместо этого забрала домой, накормила и выслушала. Да всех не перечислишь. Вот тебе знак, Инга Михайлова, о том, что мир намного больше, чем ты сама. Связи в нем прихотливы и, кажется, перепутаны, но они просто вне твоего ума, кинуты далеко. Сережка тоже встретил Ивана и Лику, когда это было совершенно необходимо. И так далее-далее.

Она допила сок, поднимая лицо навстречу высокой фигуре в белом, что шла к ней, огибая столики.
За-ме-ча-тель-но, что Гордей сегодня помог. Теперь она может смотреть и говорить. Нормально, как обычный человек.
- Привет, Петр…
- Ну, здравствуй, Инга.
Он сел напротив, улыбнулся, разглядывая спокойное приветливое лицо. Сказал, вопросительно протянув фразу:
- Ка-акими судьбами…
- У меня тут дела. И немножко отдых. А ты?
Он почти не изменился, подумала, ожидая ответа. Слегка подсох, но это летнее, от солнца, а вообще чуть раздался вширь, наел небольшой аккуратный живот, упакованный в светлую щегольскую рубашечку. И лицо, темное от загара, стало чуть оплывшим, с резкими, но тонкими неглубокими морщинами.
- Что смотришь? Постарел?
Она пожала плечами.
- Не так чтобы. Стал старше, да.
Он расправил плечи, выпрямляясь, и хмыкнул с некоторой досадой.
- Ах да. Забыл, ты же только правду и ничего, кроме правды.
Инга терпеливо молчала. Встать бы и уйти, но первая ввязалась, полезла ночью шпионить, и сегодня утром подглядывала за их солнцепоклонничеством. Он имеет право высказать какие-то претензии, а она покаянно их выслушать.
И будто поняв ее мысли, он нагнулся, кладя на пластик темные руки.
- Слушай. Я не знаю, чего ты хочешь. И не знаю, как быть, честно. Пуститься в воспоминания? Ах, вот было так было… Или что? Или есть еще что-то?
Конец фразы снова повис вопросительно. Да он же никак не спросит про Олегу, развеселилась Инга. Полагает, она из-за этого явилась и мозолит ему глаза.
- Петр, если думаешь, что я стану знакомить тебя со своим сыном, ты ошибаешься. Не буду. Так получилось, случайно – я тут и ты тут. На том и разойдемся. Если тебе по-человечески нечего мне сказать.
И по его лицу вдруг увидела – ошиблась. Он удивился, смешался, и кажется, разозлился. Поднял руку, перебивая:
- При чем тут!.. Да, извини. Я понял. Хорошо.
Инга растерялась. Медленно скребла ложечкой, выбирая остатки мороженого. И он, еще до того, как поняла ошибку, уже заливаясь под смуглой кожей горячей краской, церемонно и скованно произнес:
- Я понимаю, претензии. Ты можешь предъявить и потребовать. Но ты не должна забывать, встреча с тобой, та, давняя, она многое изменила во мне. И мои размышления легли, так сказать, в основу. И я посчитал себя вправе… В конце-концов, это мое видение мира и мое вдохновение, разве нет? И если оно сработало вот так, то…
- Подожди. Стой! Ты про, ты про свои картинки, что ли? Про девственную деву на буклетах? О-оххх…
Она бросила на стол ложечку и расхохоталась. Петр обиженно положил ногу на ногу, покачивая кожаной сандалией.
- Не вижу ничего смешного. Да, я о направлении моего творчества. Извини, а что я мог подумать, а? Явилась ночью. Под покровом… Ведь не пришла же днем, с открытым забралом.
- Да прекрати немедленно! Я уписаюсь сейчас. Забралом…
Она вдруг стала Олегой, мысленно завопила, распахивая серые глаза и выделывая руками, ыыыы, забралом под покровом…
И почти всхлипывая, махнула рукой на обиженного Петра. Отломила еще кусочек шоколада.
- Слушай, а давай напьемся? Ну, не так, чтоб в грязь, а просто, возьмем бутылку белого. Или две. И пару часов поболтаем. Отпразднуем.
- Что отпразднуем? – осторожно спросил Петр, приглаживая темные, с красивой сединой волосы.
«Что мне на тебя наплевать»…
- Встречу, – честно ответила Инга, – ну и еще я хочу услышать живого Петра, настоящего, а то ты какой-то прям каменный гость.
Собеседник помялся, аккуратно поменял ногу, разглаживая белую ткань на колене.
- И ты ничего не будешь требовать, и никаких там разборок? – уточнил, внимательно глядя на ее улыбающееся лицо.
- Господи, Петр. Я всегда говорю правду. Вот она – я ничего от тебя не хочу. Понимаешь? Ни-че-го. Просто – посидеть и поговорить, как человек с человеком. А потом разойтись еще лет на двадцать.

За тонкими столбами, держащими провисшую маркизу, шли и шли люди, смеялись и орали детишки, мальчики проносились на скейтах, и вдруг важно прошествовал дед Мороз в сатиновой красной шубе на голое тело, осеняя смеющихся посохом, украшенной картонной сосулькой.
На столике в пузатых бокалах бежали вверх светлые пузырьки, суетясь. Инга брала свой бокал, отпивала, с удовольствием чувствуя, как пойманные пузырьки щекочут язык. Слушала. Улыбалась мирно. И Петр, забывая вилку с наколотым на нее кусочком авокадо, увлекаясь, говорил и говорил. Опять, как когда-то, но тогда она слушала горячо, перетекая в него, страдая его страдания и восторгаясь его восторгами. Любила. А сейчас смотрела ласково. И безопасно.
- Я не врал, Инга, о том, что ты изменила меня. Я стал тем, кто я есть, потому что в моей жизни была ты. Помнишь, я обещал тебе рассказать, и не случилось, так глупо сложилось… Мы были с тобой, вместе. Я, сильный и опытный, и ты – совсем юная, горячо влюбленная девочка. И тогда что-то родилось, между нами. То, что позволило мне вырасти, стать другим. Так вот…
В кармашке Инги запищал телефон, и Петр умолк, снова насторожившись. Она вынула мобильник, увидела имя сына и нажала кнопку. Сунула телефон обратно.
- Не обращай внимания.
- Так вот… О чем я? Мы расстались. Время, Инга, его не остановить. Течет. Хочет нас поменять. И меняет! А я все еще ищу. Ищу то, что показала мне ты. Я знаю, ты скажешь, ну, вот она я. Так? Скажешь, почему же ты не приехал.
- Ох. Не скажу.
Но Петр, не слушая, несся дальше.
- Потому что оно, это вот, оно принадлежно юности. Я талант. Ты была девой царя Соломона. Но прости, время… Теперь это знамя подхватывают другие. Им теперь держать мой талант. Идти рука об руку!
Он прервался, чтоб допить вино и налить себе снова. Торопясь, отхлебнул, поставил бокал. Инга подняла свой и тоже выпила. Боже, что он говорит. И почему такие ужасные, такие истертые слова, будто он их выучил и прикрывается, как щитом. Наверное, зря она маялась, думая, вдруг Олега сын Петра. Да ее двадцатилетний мальчишка, услышав это «рука об руку» и «подхваченное знамя», ржал бы долго и вкусно.
- Ты что, смеешься? – подозрительно спросил Петр, беря вилку.
- Я так. Я внимательно слушаю, Петр. Мне, правда, очень интересно.
Он вальяжно улыбнулся, раскидываясь на стуле. И она снова вздрогнула, вот еще одна тень из прошлого. Так сидел Ромалэ, когда не поверил, что он и вдруг не нравится ей. Интересно, Петр сам верит в то, что он говорит? Понимает ли, что все его теории призваны лишь обелить неустанную охоту за новыми свежими девичьими телами? Ну что ж. Кто такая Инга Михайлова, чтоб его осуждать. Наверное, это и есть его дорога – волочиться за юными девушками, попутно милостиво выращивая крылья на круглых плечах сорокалетней одинокой Виолки.
- А твои картины? Помнишь, ты писал их? Первая со мной, потом жена и дочка в машине. Скажи, Петр, их много? И где они?
Загорелое лицо потемнело и морщины стали резче. Вертя полупустой бокал, бывший художник сказал отрывисто:
- Где-где. А нигде. Валяются в запасниках. Никому они не нужны, девочка. Ни одна из них. У кого есть бабки, те покупают другое. А восторги десятка нищих ценителей, куда их пришьешь? Сейчас такие времена, Инга, даже чтоб они висели, я должен оплатить аренду зала, и прочее. А еще бегать давать объявления, пиар там всякий. И что пиар? Распиарить можно что угодно, хоть дерьмо на палочке. И как только замолкаешь, все об этих шедеврах, мать их, забывают. Модный художник и хороший художник – вещи разные.
- Значит, Наталья была права. И Лебедев твой тоже. Не потянул ты, да?
Петр исподлобья тяжело глянул на собеседницу.
- А ты… постарела. Лицо изменилось. Да и фигура не та уже.
- Фу. Какой ты. Я же не обидеть тебя хотела!
- Но обидела! Тоже мне, знаток человеков! Очнись, Михайлова Инга! Я живу в столице. Меня знают и ценят. И, между прочим, в галереях висят мои полотна. Не те, другие. А ты? Ты чего добилась в жизни? Живешь в провинции. А могла бы! С твоим умом, и твоей силой, Инга, могла бы! И я тебе предлагал помощь, а ты вон как все повернула, хотела на моем горбу въехать в рай!
- Слушай, заткнись, а? Это уже не человеческий разговор выходит, а какие-то базарные разборки.
- А кто начал? – скандально удивился Петр.
Инга встала. Вынула из кармана мобильник, чтоб был в руке, потому что там, в нем – Олега. Ее сын. И отчество у него, какое счастье, от имени возлюбленного великолепной Вивы – Олегович. Олег Олегович Михайлов, ее болтливый Оом-Оум.
- Счастливо, Петр.
Она отодвинула стул, выбираясь, желая скорее, скорее туда на солнце, и позвонить, услышать голос.
- Тебя, между прочим, не я узнал, – заторопился Петр, скрежеща стулом по плиткам, – тебя узнала Лилька, еще ночью, вот говорит, твоя муза нарисовалась, пап. А я бы тебя и не узнал, дорогая, ничего от прежней Инги, девочки не осталось в тебе.
Инга остановилась. Уточнила с веселой злостью:
- В смысле, твоя дочка теперь администратор твоего гарема?
- Да! У нас с ней прекрасная команда.
- Молодцы.
Он удивленно посмотрел, как она отвернулась и еще раз напомнил, о важном:
- Ты не слышала? Я тебя не узнал! Будто не было ничего! Не ты.
- Вот и отлично.

Идя через сверкающий солончак, который уже краснел, ловя закатный солнечный свет, Инга смотрела по сторонам, дышала соленым горячим воздухом. И как всегда, когда внутри что-то встряхивалось и сдвигалось, как тайные водяные пласты, поднимаемые со дна штормом, – зрение стало острее, слух чутче, и кожа, казалось, истончилась, любое касание – воздуха или мелькнувшей бабочки, укалывало сразу в сердце.
Мелкие искры соли, наполненные красным и белым светом. Ветер, несущий медленных неуклюжих карамор и суетливых беленьких мотыльков. Запах полыни, такой сильный, что казалось, он поет вокруг. Крики детей и людей, живущих в закатной ласковой воде. Травы, ловящие ветер и свет. Все кричало, пело, проговаривало мерные слова. Жило и было. И даже Петр, с его скандальными речами и играми в царя горы, маленького царя маленькой горушки – все это торжествующе – было, так, что сердце щемило и хотелось смеяться.
- Олега? Ты где, сыно?
- Мо-ом? Где тебя носит? Гордей сказал, убегла. Ты куда убегла, мам? Ты чтоб была через час. Там фаер-шоу. Я тебе ящик припас, отличный такой, длинный.
- Не тарахти. Какой еще ящик?
- Колян! А ну не трожь, я сам съем. Ящик? Ну, штатив ставить. Он же мелкий, а на ящике будет нормально. Ты чего ржешь? Не, я не понял, я тут забочусь, а она там ржет. Где-то. Ты где вообще?
- Представила, как я с ящиком, и с Димкиным бейджем. Пустите, я спецкор, супер-фотограф. С ящиком…
- Я же говорю, я круто придумал, – согласился Олега, что-то поспешно жуя.
- Олега, я тебя люблю. И скоро буду. А ты что ешь там?
- И я тоже. Бублик, мам. Купили тут, связку.
- Тоже хочу.
- Ну, я от Кольки спасу тебе. Пять штук хватит?