7

К утру Инге приснился Вивин ментоловый карандашик и, просыпаясь, она разлепила глаза на яркую, просвеченную жарким солнцем синеву шелковой стенки. Застонала, хватаясь за висок и ворочая в пересохшем рту сухой язык.
Голова болела так сильно, что она испугалась – не добежит до клозета, проворонит. Села, скользя головой по шелку.
Хорошая штука палатка, но вылезать из нее, все равно что откидывать одеяло, лежа в стоящей на площади кровати. На люди – сонная и неумытая, под ярким насмешливым солнцем. А – надо.
Но в просторном огороде было пусто. И около дома стояла тишина.
Из клозета Инга пошла сразу к крану, прислушиваясь и оглядываясь. С пляжа доносился привычный летний шум, далекий. У дощатой будки гремел Кузька, добывая что-то из перевернутой мятой миски. Увидел бредущую Ингу и залаял, мотая хвостом.

На лай из-за угла вышел Гордей, отобрал выданное вчера полотенце, которым Инга вытирала лицо, бросил его на веревку.
- Мне бы попить, – попросила, облизывая губы. Села на вчерашнюю лавку, с раскаянием и дрожью вспоминая вкусное терновое вино.
- Уху сделал, – доложил Гордей и подвинул к ней кружку, исходящую ароматами рыбы и лаврушки, – пей, чего кривишься. Все счас пройдет.
Инга с надеждой хлебнула, обжигаясь. Горячий тонкий бульон протек в желудок и вдруг все там успокоил. Благодарно моргая, выпила всю кружку, откинулась, вытирая испарину со щек и лба.
- Фу. Доброе утро, Гордей.
- Доброе.
Дед медленно ходил по двору, таская какие-то поплавки на веревке, нагибался, раскидывая по забору сырую сеть.
- А где? – снова спохватилась Инга, оглядывая двор.
- Та купаться ушли. Твой сказал – мама увидит. Ну, он такой, да. Шебутной пацан.
После кружки горячей ухи и не по порядку следом выпитого кофе голова болеть перестала. И вообще все стало хорошо и на свои места. Инга сидела, рассматривая рыбацкий хлам, разбросанный по залитому солнцем двору, ей было хорошо и не хотелось никуда торопиться. Вообще ничего не хотелось, а так вот – сидеть и сидеть. А Гордей пусть ходит.
- Надо, наверное, еду там какую? – не вставая, устроилась удобнее, кладя руки на дощатую столешницу.
- Не, – утешил старик, – шастать будут до вечера, скупляться в городе, жратвы да лимонадов всяких. А вечером снова пойдут на реактор. Хотели ж уехать, машины вон две, там у них музыка всякая и кино. Но видно, девок не нашли еще себе. Так что вечером доищут.
Инга задумалась. Она надеялась, что мальчики уже сегодня поедут дальше, пляж огромный, места всем хватит. Планировала с утра с Олегой поговорить, что вот, ни к чему ругаться с теми, кто отдыхает по-другому. У вас машины, два раздолбанных жигуленка. Езжайте и, правда, подальше, за сосновые посадки, и через километр или два ставьте свои продвинутые экраны и колонки. С другой стороны она понимает: четверо парней, Олега с Димкой и их местные друзья – Колян и Васечка, чего им на диком песке вчетвером делать. Наверняка думали, затумкает музыка, засверкают огни, подтянется народ, танцевать и бегать купаться, чтоб снова танцевать. У них вон на старом багажнике даже сложенные столики с раскладными табуретками приторочены. Так что, пока не наприглашают с собой девчонок да последователей (она фыркнула, вспомнив ночное действо под соснами), никуда не уедут. А может, фиг с ним, с Петром. Он, судя по всему, неимоверно занят, со своими беспамятными женщинами и танцующей избранной. А танцевала та прекрасно. И совсем молодая, девочка совсем.
Мысль вытаскивала следом другую, в том порядке, в каком они являлись Инге ночью, под кружку пахнущего степью вина. И она, вымыв посуду, ушла в дом, вытащила из рюкзака старый фотоаппарат.
Во дворе вопросительно посмотрела на Гордея, и тот кивнул, подтягивая свои смешные трусы. На них Инга все еще старалась не смотреть, вот же нудист-натурист, интересно, он себя в зеркале в полный рост давно видел? Знает ли, что, гм, размер его достоинств трусы никак не скрывают, настолько ситчик поредел от стирок и солнца…
Но для съемки это было отлично. И поняв, что Гордей позировать не станет и вообще не обращает внимания, как она ходит следом, отпихивая ногой изнемогающего от любви Кузьку, она и ходила. Снимала, как он щупает сеть, пропуская коричневые пальцы в дыру. Как садится низать на веревку соленые рыбьи тушки. Починяет прозрачный короб из хамсароса, вешает его под навесом, а вокруг вьются обманутые мухи, пытаясь пробраться к рыбе внутри.
Солнце светило сильно, резко, кладя на светлое нестерпимые блики, а тени делая совершенно черными. Инга хмурилась, но постепенно нашла верное, и перестала пытаться увидеть, чтоб показать. А стала просто удивляться и восхищаться именно чернотой теней, именно слепыми яростными плоскостями света.
И завершая съемку, кивнула ощущению покоя, что поднималось внутри. Она что-то сделала и сделала правильно. И это прекрасно.

Переодевшись, ушла на пляж, снова забрав свое Гордеево полотенце. А он встал у проволочного забора, взявшись за выгоревший бетонный столбик. Пристально глядел, как идет, размахивая рукой, и останавливается, присаживаясь на корточки – снять торчащую из песка сиреневую ветку кермека. Когда фигурку в цветном легком сарафанчике съело сверкание воды, Гордей гмыкнул, нещадно продрал пятерней седые волосы, сел на Ингино место, вольно кидая жилистые ноги под стол и рассеянно гладя Кузьку по косматой пыльной голове. Что-то обдумав, обратился к нему:
- Ну, ты б как? Поверил разве ж? Вот и я… Чего делать будем?
- Аваф-ых аввв, – изошел от восторга Кузька, стуча хвостом по убитой глине.
- Угу, – согласился Гордей и, нашаривая рваную пачку ватры, закурил, бережно держа крошечную в его лапе папироску.

На берегу Инга, конечно, поняла, почему – сразу увидит. Увидела. В самом центре пляжа из ломаных белых пластмассовых стульев, рваной маркизы и кривого железного зонтика был сооружен восхитительно бесполезный замок, почти воздушный, торчал острой башней, увенчанной очередным веселым Роджером. А рядом с ним на песке крупными голышами выложено было Олегово фирменное – Оом. Как он когда-то объяснил смеющейся Инге:
- Страшные существа, оомы-оумы, похожи на арахнусов, свернувшихся в шар. Зеленые и злобные, атакуют языком.
На что мать ему ответила:
- Вот последнее как раз про тебя.

Мальчишки были заняты отдыхом. Чернея на сверкающем фоне, прыгали, валясь в воду, вздымали фонтаны брызг, уплывали совсем далеко и, возвращаясь, орали, выползая на мокрый песок ящерицами. Скакали, выворачивая его пятками, трясли головами, чтоб выбить из ушей воду. Олега подбежал, шумно дыша, тыкнул рукой в основание шаткой башни:
- Сюда пихай фотик, если купаться. Ну, мы тут, смотрим.
И умчался снова. Тут же радостно заорала девочка, которую он прихватил по пути поперек живота и потащил в воду.
Инге прыгать совсем не хотелось. Так было восхитительно лениво и медленно. Выкупалась и, кивая парням, забрала свой коврик и фотоаппарат, кинула на руку снятое платье. Устроилась поодаль, чтоб не мешать резвиться. И легла на живот, рассеянно вороша в песке плоские серые голыши, прокаленные солнцем. Прикидывала лениво, надо бы улестить Олегу отправиться на сам мыс. Он огромный, пешком первые три-четыре бухты она осилит, но, может быть, Димка свозит подальше, на своем жигуле. И там они все исследуют.
- Ага! – закричала черная тень, накрывая ингину голову и рассыпанные перед руками камушки, – вот она, секретная шпионка!
Виолка, пыхтя, уселась рядом, отряхивая песок с бедра и поправляя сбитую соломенную шляпу.
- А я смотрю, лежит красотка! Чуть не упала, вот думаю, напекло мне башку. Два дня назад в Керчи сидели, и тут вот она ты. Чего, прилетела все же на Петрушу своего поглядеть?
Легла рядом, толкая Ингу, и та подвинулась, чтоб освободить край покрывала.
- Чего молчишь? Чтоб своих планов наполеоновских не разболтать? Я права? Ты к нему приехала да?
- Виол, вон видишь, молодой человек орет и скачет? Красивый такой, черноволосый. С широкими плечами.
Виолка вывернулась, через плечо разглядывая пляж. Засмеялась, укладываясь снова.
- Фу. Поймала. Я и правда подумала – ах, у нашей Инги полюбовничек с плечами. Но то ж твоя копия орет и скачет. Олега. Так ты к нему приехала? Жить мешать мальчику?
- Видишь, лежу отдельно, не мешаю.
- Инкин… а тебе говорил кто, что со своей правдой ты стала хитрее всех, кто брешет? – на курносом виолкином носу блестели капельки пота, и такие же – на полных плечах, покрасневших от солнца.
Инге стало неловко. Она села, обхватывая колени. Мальчишки устали носиться, валялись вокруг олеговой башни, и не одни. Рядом три девочки сидели в красивых позах, готовно смеясь каждому слову.
- Ушастый, да я сама не сильно понимаю, что я тут делаю. Потому и виляю с ответами.
- А ты расскажи, – предложила подруга, переворачиваясь на спину и хлопая себя по располневшему животу, – фу, жара какая… а хочешь, я сперва тебе расскажу, о впечатлениях. Ну, а ты мне потом тоже. Инкин, я ж тебе не враг. И не последняя дура. Ты меня, может, и кляла, за ту мою глупость, но ты ж согласна – если б я не влезла, ты бы до сих пор с ним носилась, ах Петруша, ах может отец. А он скозлил тогда. И ты увидела.
- Да. Ты права. Мне и Вива всегда говорит, все делается для чего-то. Но, Ушастый, если ты влезешь сейчас, со своими поступками… я тебя просто задушу, и это тоже…
- Будет для чего-то, – закончила Виолка из-под надвинутой на лицо шляпы, – та поняла, поняла. Клянусь, ни словечка не ляпну, вообще никому. Ни Олеге вот. Ни Каменеву твоему. Слу-ушай! Ну, дай же я расскажу!
Шляпа слетела с лица, Виолка тоже села, подпрыгивая от нетерпения и толкая Ингу плечом.
- Угу, – та сорвала сухой стебелек, сунула в рот, прикусывая, – давай, спой песнь. О Скале.
- Пою, – согласилась Виолка и, прижимая руки к пышной груди, стянутой поролоновыми чашками купальника в цветные горохи, запела:
- Я вообще сильно рада, что ты на него тьфу. Потому что оказалось, я не зря сюда. И еще скажу, Инкин, ну я теперь понимаю, да. О-очень понимаю, почему ты тогда по нему страдала. Красивый. Умный. Ласковый такой. Посмотрит и внутри все аж заходится! Мы у него значит, в этом сезоне, третий уже поток. А он все, как в первый раз, прикинь!
- То есть к вашему потоку у него такая же первая любовь, как к первому. Ты анекдот знаешь, как султан изменил одному гарему с другим гаремом?
- Не перебивай! После расскажешь. Это ж какую нужно иметь силу, Инкин, чтоб дарить ее стольким женщинам, а? Я два дня всего и уже летаю, как на крыльях! Смотри, утром, еще до зари мы встаем, и у нас омовение.
Виолка хихикнула, толкаясь плечом.
- Входим в воду обнаженные. Как в раю, значит.
- И он с вами?
- Ой. Нет. Он сперва говорит утреннее напутствие. И уходит в сосны. А мы значит, сами идем.
- Смешанным составом?
- В смысле, с мужиками нашими? Ну да. Но Инкин, ты б видела тех мужиков. Да им давно уже пропуск в женскую баню положен. Пять стариканов, только слюни пускают. И еще двое совсем какие-то кривенькие неудельные, не мужички, а горе. У них вместо мужских достоинств одни сплошные мужские недостатки.
- Ты ж говорила десять, вроде? И трое с непонятными фамилиями?
- Та. Не знаю, куда делись, но семь их, да ты слушай же! Потом свободное время и в самую жару сон. А после, после ваще чума-а-а… Мы все идем в бухту! Она совершенно дикая, нетронутая никем. Ну чего смеешься, ну да, нами тронутая. И там происходит действо единения с солнцем! Я один раз была только, блин, спалила себе сиськи, и жопу тоже. Надо срочно мазать, потому что завтра мы снова идем туда – единяться.
- А Петр? Он тоже там с вами сиськи, ну, в смысле, жопу оголяет?
Виолка проницательно осмотрела ингин профиль.
- Ты что-то все о нем волнуешься. Неужели все еще?
Та замотала головой с досадой.
- Мне просто интересно. Он здоровый, наверное, вполне себе женатый мужик. Получает с вас деньги. За то, что каждый вечер вы с ним целуетесь, у костерка. Конечно, мне интересно, скачет ли он с вами голый по песку. И берет ли за это дополнительную плату. Я же его помню – художником, понимаешь? Все бросил, стал писать настоящие картины. А тут – будто другой совсем человек. Нет, не другой, но… Я понять хочу.
- Погоди. А ты откуда знаешь, про вечерние беседы? Слышала от кого? Или?..
Виолка переползла и нагнулась, заглядывая в опущенное Ингино лицо.
- Та-ак. Ну-ка скажи. Ты чего, это ты вчера ночью пришла и ушла да? А Лиля нас потом по списку проверяла, вот говорит, была чужая, кто знает, чего хотела. У них, между прочим, знаешь, какая конкуренция! Инга! Это ты была?
- Да я! Я!
Она выкрикнула и замолчала. Виолка молчала тоже. А после сказала негромко и с неловкостью:
- Слушай. Ну, ты это… понимаешь, ладно б поток, я ж не дура, тоже знаю, работа. Она разная работа ж. Ты бы вот подумала, что сможешь дома сидеть, свои статейки писать, не вылезая с постели, а тебе потом денежку хоба, в интернет, а ты ее хлоп и на карточку. И никаких с восьми до пяти и два выходных. А у него другая работа, я деньги платила, знала ж, что за них будет мне и море, и солнце, и мужчина хороший такой, внимательный, ласковый. Честно отрабатывает, хвалю вот.
– Ты к чему это все? Мне, что ли, объясняешь? – усмехнулась Инга.
Виола покачала головой, снова нахлобучила шляпу. Выворачивая шею так, чтоб видеть глаза подруги, терпеливо пояснила:
- Та знаю, что ты в курсе. Но я сейчас про избранную. Он конечно, пи… ой, рассказывает нам, вот оно, новое воплощение аутернум вирджинити, но кажется мне, он ее просто в койку тащит. Без всякой работы. У нас там Ириша есть, юрист с Саратова, она в том году была, у Скалы. И говорит, была там другая, сопливая совсем девчонка, он к ней клинья бил. Ни о каких избранных не болтал. И вроде был там какой-то тихий скандальчик, тетки ему предъявили, почему ей все внимание. И этим летом обана – уже не просто деваха, а видите ли, избранная, воплощение. И не подкопаешься.
- Да и ради Бога, – согласилась Инга, тут же сердясь на пристальный сочувственный взгляд, – ты чего меня оплакиваешь? Я врать не могу, если сказала – мне все равно, значит, так и есть.
- Да! Но что-то ж тебя бесит, а? Инкин, бесит?
Инга, вздыхая, повела руками в горячем воздухе. Пошевелила пальцами.
- Бесит. Глобально. Что не стал художником. Что старый уже козел, а носится за девчонками моложе моего Олеги! Фу. Противно. Прикинь, а вдруг он – отец?
- Ну, дорогая моя. У моей Ташки тоже не папаша, а уебище, так что теперь, усраться и не жить? – мудро отозвалась Виола. И захохотала, вытирая глаз пальцем:
- Ташка-то учудила чего. Приехали, она в ужасе на всю нашу кодлу посмотрела и говорит, мам, ты чего, я тут ни на день не останусь. И сбежала в город, сняла там комнатку в отельчике, теперь одна королюет. А Лиля прям в гневе была, как же так, вы мне место заняли, я отказала претенденткам! Лиля у нас администратор. Ну, я ж мать, я ей вежливо так рассказала, что у нас свобода самовыражения и прочего. Так что, Инкин, одно место там вакантное. Может, хочешь? Петруша тебя по старой памяти льготно оформит.
- Ага, как инвалида или работника милиции…
- Чего? Нет, ты ж не инвалид. Ну, я шучу, не нужно тебе туда соваться.
- Я тоже шучу, – успокоила ее Инга.

В самое пекло Инга валялась в палатке, радуясь, что ее закрывает тень от низкого разлапистого абрикоса. Слушала, как вернувшиеся из города мальчики переговариваются о чем-то, сперва громко, со смехом и подначками, после все тише. И наконец, остался в просторном дворе только дальний шум пляжа, изредка перекрываемый громыханиями Гордея, который неутомимо возился за домом. Они спят, подумала Инга, тоже закрывая глаза и с удовольствием чувствуя, как ветерок трогает босые ступни у распахнутого входа. Олега притащил ей купленный маленький штативчик, смешную треножку высотой в локоть, велел выспаться, потому что вечером все снова двинут на дискотеку, и вдруг получится поснимать, как фаерщики рисуют в темном воздухе свои огненные письмена. Это было интересно, хотя Инга и предупредила сына, кто знает, получится ли. Но попробовать хотелось. Конечно, там толпа народу с огромными фотокамерами, вынимают из сумок съемные объективы. Но Инга не первый день просматривала в сети, что у кого получается и давно уже знала – не все зависит от цены навороченного фотоаппарата.
А еще ей нравилось то, как сильно и резко отделены южные морские дни от горячих черных ночей. Как сегодня, думала, уплывая в сон, снимала Гордея, и было так – чернота, отсеченная от нестерпимого белого блеска. Так и вечером, совершенно черным, расцвеченным по жаре яркими пятнами электричества, все будет совершенно не так, как днем, где небо выгорело от зноя, вода сверкает, и песок похож на смолотую в мелкое зерно слюду.