Глава 75
Похищение Ладда-Хи

– Берита! Где ты, старая? – Кора завертелась посреди толстых стволов, оглядываясь по-птичьи. День шёл к завершению, и скоро в лесу станет темно, а ей так надо найти толстуху.
– Ой-йяя, бились, как серые слоны! – Кора шептала слова и жмурилась, снова и снова прокручивая в голове картинки случившегося. А Меру исчез потом, будто и впрямь убили его и уже схоронили. И снова – танцы, смех, музыка. Родители ходят от очага к очагу, сговаривают друг за друга детей, что провели дождливые ночи во временных хижинах. Девчонки опускают головы, краснея, а парни, наоборот, задирают носы, слушая, как хвалят матери их новую мужскую силу.
Да где же она, старая чертовка?
Прищурившись на густую тень под высоким кустарником, Кора шагнула ближе, развела ветви.
– Берита? Вот ты где! А… что тут?..
Знахарка тяжело поднялась с колен и выпрямилась, опустив руку с тускло блеснувшим в ней изогнутым ножом. Заступила непонятную в полумраке бесформенную кучу и пошла на Кору, тесня её от тонких стволиков.

– Привязалась. Да что тебе? Шла бы на площадь, там весело!
– Берита, я же к тебе по-соседски, ой, – Кора сделала вид, что споткнулась и, вывернувшись из толстых рук старухи, почти прыгнула в сторону кустов. И замолчала, в ужасе глядя на обезглавленное змеиное тулово, лежащее вялой грудой.
Берита наблюдала за ней с мрачным удовольствием.
– Я… – шёпотом сказала Кора и отступила, делая мелкие осторожные шажки, – я… это ты зачем? Я ни при чём! – и, всплёскивая сухими руками, стала крутить охранные знаки, зажмурив глаза и вскрикивая задавленным шёпотом:
– Да будут вам… Пусть у вас… Это она всё, я не вижу, не вижу, нет глаз у меня, нету ушей, да пусть жизнь ваша будет… – и осеклась, труся говорить о жизни рядом с отрубленной головой, валявшейся почти под ногами.
– Будешь ныть и каркать – точно не будет ушей у тебя, – Берита подняла нож, подставляя его жёлтым лучам, протыкавшим густые ветки.
– Я пойду, соседка, пойду. И не приходила я. Так, просто. Домой я шла, чтобы спать.
Повернулась и побежала, цепляя широким подолом низкие сучья. Через хриплое запаленное дыхание не слышала топота за спиной и пискнула, когда сильная рука схватила её за растрепанные волосы.
– Чего хотела, говори!
– Пусти! Пусти, я скажу!
Берита отпустила натянутые пряди, и Кора с размаху села на колючую лесную постилку, заскулила, прижимая руку ко рту.
– Ну?
– Там… там Меру бился с Мененесом, да будут дни вождя нашего полны… еды и силы… Он нарёк вождя врагом, Берита! И вождь его победил. Пока ты тут… зачем ты это, соседка? Мир переворачивается. Никто никогда не нарекал врагом, и вот. И Меру пропал теперь, да? А потому что жена его побежала за своими глупыми детьми! Что теперь, а, Берита?
Она сидела, глядя на соседку снизу, и всё мяла пальцы, скручивая их.
– Вот как… А что же Акут?
– Какой Акут? Акут! А что он, он вовсе ни при чём, откуда я знаю. Не видела я его. Берита…
Знахарка сорвала пучок листьев и, вытирая нож, глянула сверху на перепуганную Кору.
– А чего же тебе по правде, а, ворона старая? Неужто бежала только рассказать?
– Ну… я…
Кора замешкалась. Взгляд Бериты пугал её, и рука, мерно водящая по лезвию, пугала тоже. Но соблазн был велик, и Кора решила – ведь она могла прийти позже, когда безумная Берита уже сделала своё дурное дело, и могла не увидеть. Да и не видела, – решила, для правдивости снова зажмуриваясь. Это всё она, не я.
– Он же не придёт в деревню больше. И жена его не придёт. А там у них, в доме…
– Что в доме?
– Что-что! Пока он стоит пустой, и Айна ещё не села, и все на площади. Берита, там могут быть странные Вещи Онны. Давай возьмём, пока никого.
– Ах,ты…
– Да я же не говорю! Там шкуры и много циновок, а еще там копья Меру и его лук, но я же не говорю, Берита! Это пусть вождь потом, хотя для моего Корути там много полезных вещей, он уже вырос, а я одна, откуда мне взять для него лук и стрелы, а? Но – странные Вещи, Берита, ты же их любишь. Вот я и подумала… Но, если ты не хочешь, – она покосилась на чистое лезвие, отблескивающее полумесяцем.
– Да ты не ворона, соседка. Ты стервятница.
– Ну, я пойду, Берита. Я лучше, правда, пойду.
Перебирая руками по траве, отползла в сторону и поднялась, придерживая подол. Искоса посматривая на Бериту, отступила и, развернувшись, стала без пути продираться через кустарник, торопясь оказаться подальше.
Отогнав мысли об отрубленной голове Владыки, решив, что это вина Бериты и всё, она брела, обида и злость вспухали в голове, казалось, чуть не вылезая из носа и ушей. «Ей, толстой квашне, хорошо, детей нету, живи себе, ешь одна свою еду. А мне как: сын вырос, о нём заботиться надо, о моем Корути, он ведь лучший!»
Протискиваясь между стволами, шептала, тряся ушибленной о корень рукой: «Мой мальчик, красавец мой, у тебя всё должно быть, а Берита, старая корова, могла бы и помочь подруге», – и злость туманила голову. Дом Меру, пустой, без людей, полный выделанных мягких шкур и расписных мисок, мешков с зерном и тыкв, налитых вином, тревожил её, вставая перед глазами.
Ах, если бы Мененес снизошёл к ней своей отцовской жалостью и отдал дом!
Кора даже зажмурилась от восторга и тут же споткнулась, упала на коленки, накрывая юбкой торчащий корень. Замерла, сторожко вслушиваясь. Кто-то шёл впереди, тихо мелькая меж тонких стволов орешника. Если бы не упала, то и не разглядела, поверху – листья мешают. Кора оперлась руками о траву и выглянула из-за прутьев.
Площадь была уже рядом, и оттуда, приглушённый домами и зеленью, доносился шум праздника. Спиной к лесу стоял дом вождя, широкий, из множества сплетённых хижин, накрытых прочной общей крышей. И с поляны, пошатываясь, от дерева к дереву пробирался к задней стене дома почти голый мужчина. Айна осветила его согнутую спину, покрытую красными потёками.
«Это же Меру! – Кора приподнялась, собирая в кулак юбку, чтоб не мешала, – бродит, как больной волк, увидел бы нас в своем доме, ох, что было б. Ай, как хорошо, что я не послушалась жадную Бериту и не пошла в богатый дом Меру…»
Мысли Коры мешались, бегая и прыгая в голове, как всегда бывало с недавних пор, стоило ей замыслиться о старшем сыне. Её разговор с Беритой, оставшийся всего в сотне шагов, изменился, и вот уже она, толстая соседка, в скачущей изворотливой памяти Коры, масляно улыбаясь, тянула ограбить дом, в который пришла беда. И Кора, слушая своё вечное «не я, не я», качала птичьей головой, ахая коварству соседки, и жалела-жалела себя, которую все обижают и предают.
Продолжая шептать, шевеля губами, она кралась за охотником, вытягивая шею и становясь на цыпочки. Придерживала тощей рукой ветки, следя, чтоб не качались сильно. И хитрое любопыство ело её изнутри, как плесень ест запревшую пищу.
В густых кустах, прильнувших к стволу большого дерева, спряталась, не решаясь выходить на пустое место, и замерла, следя за изгнанником.
Меру, покачиваясь, стоял, положив руку на стену и слушал. Прошёл чуть дальше, прислоняя голову к плетёнке. Оттуда, из дома, слышалось мягкое жужжание голосов, чей-то смех. Дождавшись, когда всё смолкнет, Меру стал быстро и тихо расплетать лианы, расшатывая освобожденные прутья. Кора от нетерпения затопталась на мху и застыла, перестала дышать, когда охотник, бросив свое занятие, повёл головой, осматриваясь. Но, видно, крепко нужно было ему туда, внутрь, где начинались спальни жён Мененеса, примыкающие к большому дому. И он снова занялся прутьями.
«Что же из этого мне», – лихорадочно думала Кора, прикидывая. Можно побежать на площадь, поднять шум, и вождь наградит её. Но ведь на умершего в поединке запрещено смотреть и нельзя о нем говорить. А ну как он услышит и догонит? Убьёт? Никто не поможет, потому что нельзя ведь смотреть и видеть.
Кора запуталась, решая сложное дело, и почти пропустила, как Меру подтянулся на руках и вполз в проделанную дыру.
«А я и не видела, не видела, – шептала женщина и кивала сама себе, убеждённая, что и, верно, ничего не видела, – я пойду себе потихоньку, пока не вылез, вор проклятый, он верно, ищет поесть…»
Но уйти не успела. Копошась в дыре, Меру вылезал обратно. Свесил ноги и, тяжело спрыгнув, принял на руки что-то, мешком свалившееся на него. Кора, открыв рот, смотрела, как, взвалив на плечи, пошатываясь, но крепко ставя сильные ноги, понёс от дома вяло свисающее женское тело. Тонкие руки в браслетах болтались по его окровавленной груди. Волосы закрывали лицо женщины, а по её ногам колыхалась вышитая тайка с оторванным подолом. Сверкнули красные и зелёные круги вышивки цвета младшей жены вождя. Любимой Ладда-Хи, носившей в животе его сына.
Прижав руки к груди, Кора смотрела, как охотник вышел на тропу и почти сразу исчез, скрытый густой зеленью.

– Ох, – сказала она тихо-тихо и, повернувшись, побежала в другую сторону, чтобы попасть на площадь как можно дальше от тропы, по которой ушел Меру.
Удаляясь от страшного места, снова сказала:
– Ох! – уже сильнее, пробуя голос. А в голове крутились мелкие мысли, натыкаясь друг на друга. О том, как получше сделать, чтоб ей, может, дали подарок за то, что расскажет. И – бедная маленькая жена вождя… А поделом ей, девчонке, забрала в липкие руки такое богатство – сам вождь у ней, и няньки, женщины в услужении.
Кора пошла медленнее, чтобы дать изганнику подальше унести свою ношу. И только перед проходом меж хижинами, побежала, спотыкаясь и крича во весь голос:
– Ох! Горе, горе пришло, отец наш Мененес! Где твоя речная рыбка? Где твоя яркая птичка? Забрал её злыдень, и как же теперь? И сын твой, Мененес, где он родится, а?
Снова стих шум на площади и сидевшие у костров люди поворачивались, прислушиваясь. Кора бежала через смятую траву, рвала на себе растрёпанные волосы и краем глаза, довольная, видела, как люди поднимаются, поражённые страшной вестью. А перед ней медленно вставал с резного сиденья Мененес, узорчатый плащ сползал с широких плеч, накрывая медовую шкуру кота.
Кора упала на ступени и поползла наверх, всплёскивая руками и крича о подробностях, делая их всё страшнее:
– Не видала бы я мертвеца, вождь, но как не видеть, если он разорвал стену твоего дома и выбросил оттуда твою младшую жену, ох, ох, а она кричала и билась, когда он сломал ей руку, вождь. Как мёртвую антилопу, положил на плечи и унёс, унёс твою жену, твою Ладда-ху! Ох, вождь, да будет тебе счастье, что же делать-то? Я ему кричала-кричала, но ты же знаешь: мёртвый не слышит живых.
– Замолчи, старуха! – голос Мененеса ударил её, как ударяет землю упавшее дерево.
Он мотнул головой, и молодые охотники, до того стоявшие по сторонам, опираясь на копья, топоча, кинулись в дом. Вождь, застыв, ждал. Кора лежала на ступенях почти у его ног и вытирала слёзы скрюченным пальцем, подсматривая из-под руки, как мёртво, закаменев лицом, ждёт он вестей. Из дома послышались крики, и, выбежав, воины остановились поодаль с растерянными лицами. Повалились на деревянный настил.
– Что? – негромко спросил Мененес.
– Дыра, вождь. Он проделал её и украл Ладда-ху, – испуганно сказал один из мальчиков.
Ничего не изменилось в лицо Мененеса, и Кора, струхнув, решила, будет ей наказание: ну чего там одна жена, а их у вождя вон сколько, и все красавицы. И не сразу поняла, откуда доносится странный гул, похожий на низкое жужжание шмеля. Мененес кричал, не открывая рта, и глаза его были, как серые речные камни, покрытые пылью.
Кора с облегчением снова запричитала и стукнулась лбом о ступеньку. Стон затих, и вождь перевел дыхание.
– Уж он её бил-бил, – подкрикивала сама себе Кора, и картины похищения, нарисованные только что в голове, вставали перед её глазами, – ой-ой, бедная девочка, да прямо в живот…
– Замолчи!
– …
Птицы в лесу трещали и чирикали, но их голоса ударялись о стоявшую над площадью тишину.
– Она… умерла?
Испугавшись, старуха зачастила, приподнимаясь на ладонях:
– Нет, нет, отец наш. Живая она и плакала, стонала, ножками дёргала.
– Покажешь, куда унёс, – Мененес опустился на сиденье, сжал резной поручень и вырвал его. Нагнулся вперед, держа в руке сломанную деревяшку и глядя поверх головы Коры.
Люди ждали, испуганно глядя. И через несколько ударов сердца лицо вождя ожило, прошла по нему мрачная тень. Он поднялся, и отброшенная деревяшка заскакала вниз по ступеням.
– Дети мои, мой лесной народ! – голос вождя загремел над потухающими кострами, заждавшимися поленьев.
– Женщины, идите по домам. Мужчины, берите копья и луки. Мы пойдём к Владыкам за мертвецом Меру, да будет смерть его долгой, как река, отберём женщину и накажем злодея! – он повернулся к мальчику-стражу. – Неси мне оружие.
В толпе стоящих послышался шёпот и стих. Мененес окинул людей взглядом и нахмурился:
– Почему вы стоите? Он успеет уйти далеко!
– Он уже ушёл далеко, – буркнул кто-то и замолчал, прежде чем взгляд вождя нашёл, кому принадлежит голос.
– Идите же!
Трое мужчин неохотно отделились от толпы и медленно двинулись к краю площади. Замерли, остановленные криком:
– Мы не пойдём, вождь!
– Что? Кто это сказал?
Но отдельные крики заглушил ропот и шум. Подталкиваемый в спину, вышел вперед Кайру, выбросил перед собой руку с пальцами, сложенными в охранный знак:
– Они заберут наших жен, если мы пойдём. Не гони нас туда, вождь, не губи своих детей.
– Да, да-да, да, – пронеслось над людьми, и Мененес покачнулся, чувствуя, как ломит грудь незнакомая раньше сердечная боль.
– Я… я накажу вас, скоты!
– Ты смеялся над Меру. А теперь хочешь, чтоб мы все погибли?
– У тебя много жён, вождь! И у нас выросли новые дочери!
– Возьми любую! Бери мою, вождь, она сегодня встречала Айну!
– Нет! Мне нужна Ладда-Ха! Я поведу вас!
– Биться с Владыками?
Тощий Кайру завертелся перед толпой, простирая жилистые руки:
– Ты не можешь губить нас, вождь, мы все твои дети. Ты говорил: иногда люди уходят, и это правильно. Так почему твоя жена особенная? Не заставляй нас идти на смерть! Мы не пойдём!
– Мы не пойдём! – заревела толпа с радостным испугом и облегчением. Завизжали женщины, причитая и радуясь, что мужья остаются.
Вождь оглядел свой народ, еле различая лица, но слыша по голосам – не пойдут. У него задрожали колени. Сердце билось, отмеряя каждый шаг, сделанный мёртвым Меру где-то там, на дальней тропе, может быть, уже на подходе к пещерам, ведь Владыки наверняка дали ему быструю тропу для желанной добычи.
Очень хотелось сесть, но Мененес боялся, что не сможет подняться сам. И, прогнав из колен дрожь, сказал, бросая слова в толпу комьями грязи:
– Вы трусливые косые зайцы! Я иду один!
Он протянул руку, не глядя, величественно ожидая, когда мальчик-воин подаст ему копье.
– Нет, вождь!
Кайру снова выскочил вперед и, злорадно искривив треугольное лицо с большими, как у богомола, глазами, упёр руки в бока, подбадриваемый ропотом толпы.
Мененес опустил пустую руку.
– Ты смеешь помешать мне?
Из толпы вытолкнули еле стоящего на ногах Тику и поддержали его под локти.
– Скажи, скажи ему, Тику, что должно делать…
Старик огляделся, заваливаясь на руки охотников. Свет постепенно умирал, и вождь не мог разглядеть сверху выражения обезображенного лица. Всё стихло вокруг, и даже птицы перестали петь, улетев спать на толстые ветки деревьев.
– От времени до времени и через время… – мерно заговорил старик надтреснутым голосом и закашлялся. Гулко отхлебнул из подсунутой тыквы.
– …Пока растёт лес и течёт река то к морю, то вспять. Пока приходят дожди и сменяет их зной, чтобы снова разлиться дождями… Отец племени не покинет своих детей, не отдав отцовства. Иди, вождь, но твой дом, твои воины и твои жёны, твоё добро в сундуках и мешках пусть перейдёт к тому, кто сможет заботиться о твоих детях. Это закон, вождь.
И все закивали. Мужчины подобрались, расправляя плечи, и стали выступать из толпы, подвигаясь ближе к помосту, на котором Мененес стоял, еле заметно покачиваясь, и беспомощно смотрел на свое стадо, обретшее речь.
– Выбери и иди!
– Выбери и иди!
Сотня ног топнула, вторя словам, и, продолжая топать, мужчины повторяли слова, что должно было сказать отцу, покидающему их:
– Выбери! И иди! Выбери! И иди!
– Хватит! Я выберу!
Вождь с ненавистью оглядел поднятые лица, читая на каждом надежду. Злоба подступала к горлу, мешая дышать. Отдать всё? Он отдал бы сразу, потому что сердце мерно отсчитывало дальние шаги Меру – всё ближе и ближе к страшным пещерам Владык. Но надо отдать одному, осчастливить. И, если суждено будет вернуться, он построит себе жалкую хижину в одну комнату, и молодые охотники будут помыкать им… А один из них будет спать с его женами. Один. И Мененес должен выбрать его сам!
Сердце ударило, напоминая, и он поднял руку, чтоб подозвать любого и забыть обо всем, уйдя. Но у ног зашевелилась и вскочила со ступеней сидящая там Кора. Маленькие глаза горели углями, и рот открывался, как у рыбы.
– Вождь! Отец наш, вождь! Мой, мой Корути, мой сильный и славный сын! Он один достоин. А я буду целовать твои ноги, вождь и принесу Ладда-Хе ягод. Он молод и будет править долго, а я научу его, как заботиться о племени, вождь!
Громкий хохот потряс толпу, охотники, рыча, валились друг другу на плечи и взмахивали руками, дивясь безумству старухи.
– Щенок Корути, жадный и глупый, да он ворует еду у детей и подсматривает за женщинами! О-ха, Корути наш вождь!
Кайру всё вертелся, руками подбадривая мужчин, подмигивал и выкрикивал издевательства. А Мененес, поманив старуху, опёрся на её худое плечо, давая, наконец, ногам передышку.
– Где твой сын, старуха? – спросил шёпотом и легонько оттолкнул. – Приведи его, быстро!
Кора слетела со ступеней, забрав в кулак подол юбки, так что острые колени замелькали у всех на виду. Мужчины расступались, улюлюкая, женщины всплёскивали руками.
– Так что, Мененес? – Кайру вылетел вперёд и встал, подбоченившись, выставляя худую ногу.
– Мне надо подумать. Накормите огонь, иначе не увидите нового вождя.
Он нащупал уцелевший поручень и, тяжело садясь, скрестил толстые ноги. Опустил руку, по привычке ожидая, что её тронут горячие пальцы маленькой жены. И скрипнул зубами. Сейчас бы, расшвыряв всех, рвануться и побежать к лесу. Но он немолод и тяжёл, устал в поединке, охотники быстро догонят и не дадут уйти, пока не выскажет свою волю. И он – один…
«Дети, – думал Мененес,обводя глазами толпу, уже рассеявшуюся на группки вокруг затрещавших костров, – злые, капризные дети, спасающие каждый свою игрушку, им нет дела до других, каждый боится порвать только свои одежды, отдать свой кусок пищи… я ненавижу их».
И у ближнего костра наткнулся на взгляд Тику, лежавшего в обнимку со своим тючком. «Ненавидь себя, старый дурак, ты сделал их такими», – прочитал в тёмных глазах и отвернулся.