Глава 73
Поединок

– Э-э-йа, Айна! Эйяя! – нестройные голоса волновали лесной шум, тянули песни – одну за другой, замолкали и с новой силой взрывались, когда люди, отхлебнув и откусив, запевали новую. Мененес кивал, когда то один, то другой охотник, вставая, поднимал чашу с вином и, выплескивая с краю в огонь, для Айны, наклонял чашу в его сторону. Он выпил вина, поднесённого охотниками, съел несколько кусков гриба от разных семей, каждую женщину одаривая словами и улыбкой. И теперь сидел, откинувшись на спинку резного кресла, положив руки на подлокотники. Ладда-ха, спрятавшись за креслом, вертелась на низенькой скамейке, вытягивая шею, чтобы лучше разглядеть танцующих мужчин, заливалась тоненьким смехом и, всплёскивая руками, иногда хватала вождя за пальцы, гладила и снова прижимала руки к груди, захваченная праздником.

Всё хорошо, думал вождь, поднимая свободную руку для приветствия. Всё, как надо. Айна светит жарко, высушивая глину, и людям весело. И дань для Владык нежданно случилась сама, ничего не понадобилось делать.Он поискал глазами сутулую фигуру Акута, не увидел и решил, что тот вернулся в хижину молиться у домашнего алтаря за свою странную жену. Он успеет разобраться с мастером. Пусть идёт праздник. И сердце вождя грела мысль, что после столького времени он всё-таки сумел причинить мастеру горе. А значит, те решения, что принял когда-то, будучи молодым и глупым, были верными, созрели и принесли плоды, требовалось только терпение.
Ну что же, думал вождь, все уроки должны быть познаны, он ведь не перестал быть охотником, воином, хоть и носит на груди сплетённый из перьев и бусин знак отца племени. А настоящий охотник знает: жизнь любит менять облик, принося новые знания. В это раз знание касалось времени от начала решения до созревания его плодов. А он-то не спал, думал и даже почти пожалел о том, что когда-то выстроил свою жизнь именно так. Но вот он сидит выше всех, принимает хвалы и благодарности, обок теснятся на цветных циновках красивые жёны, и Ладда-Ха время от времени хватает нежной рукой его пальцы, обдавая их горячим дыханием. И в нём еще много сил для того, чтобы насладиться всем этим.
– Вождь! – крик прорезал праздничный шум, и слова песни, нестройно вспорхнув, смолкли. Люди зашумели, искали глазами, поворачиваясь. Не в такт забил барабан и затих.
– Ты! Старая обезьяна, жрущая наши сердца! Я пришёл к тебе…
Танцующие рассыпались в стороны, освобождая середину площади, где трава была вмята их пятками во влажную глину. И там, напротив лестницы, поднимающейся к месту Мененеса, стоял Меру, покачиваясь. Держал в руке охотничье копьё с каменным наконечником. Он был почти раздет, только по поясу затянутая кожаным ремнем набедренная повязка, старая, в которой сотни раз ходил на охоту. А лица не разглядеть за жирными мазками чёрной грязи и белой краски. Среди полос открылся рот, и снова оттуда вылетели громкие злые слова:
– Ты отдаёшь наших женщин и детей тем, кто приходит из леса! Чтобы сладко есть и спать с самыми красивыми. Я пришёл наказать тебя!
Мененес убрал руки с подлокотников и медленно встал, поправляя пышно драпированный подол праздничного плаща. В тишине ахнула женщина и заплакал ребёнок. Вождь поднимался, стараясь замедлить время, чтобы принять верное решение, чьи последствия не имеют права созревать долго. Надо сказать сразу и точно. И когда он уже открыл рот, чтобы обрушить на Меру камни язвительных слов о его слабости и пьяном безумии, а потом приказать воинам скрутить смутьяна, мозг его чиркнуло опасение, короткое и резкое. И тут же превратилось в близкое будущее, которое наступит сейчас, ещё до того, как Мененес успеет сказать хоть слово.
И оно наступило…
В руке Меру тускло блеснул полумесяц ножа, выточенного из морской раковины. Метнулся к его груди, и одновременно с кровью, отмечающей линию шрама от горла до живота, грянули слова:
– Я, Меройно-Меру-Маурет, главный охотник племени леса, достав свою кровь, нарекаю тебя, Мененес, моим врагом!
Меру отбросил копьё и, на лету поворачиваясь и отсвечивая красным, полумесяц ножа-раковины воткнулся в глину у чьих-то босых ног.
Ахнув, застыла над площадью тишина, и Мененес тоже замер, остановив слова, что не успели сказаться. А теперь и ни к чему говорить ни их, ни любые другие. Неровная полоса крови по груди Меру зачеркнула любой ход событий, кроме одного, назначенного от времени до времени и через время. На памяти вождя никто в племени не нарекал врагом соперника, сказав слова крови. Только дед его рассказывал, что знал о таком, было это давно, за рекой, когда сам ещё бегал мальчишкой.
Тихий ропот прошёл по толпе вскочивших мужчин и женщин и смолк, оставив лишь потрескивание огня и пение птиц в кронах деревьев. Всё, что должно случиться теперь, было размерено и выучено наизусть ещё в детстве. И все ждали только, когда вождь спустится принять вызов охотника.
Мененес повёл плечами, скидывая узорчатый плащ. Развязал пояс праздничной длинной тайки. Махнул рукой и ждал, когда всхлипывающая Ладда-Ха принесёт и подаст ему старую повязку с истёртым кожаным ремнем. Последний раз он надевал её на охоту перед большими дождями. Мелькнувшее воспоминание заставило заныть больную спину, и Мененес, затягивая на животе ремень, пнул боль, отгоняя её в лес, стараясь не думать, что главный охотник моложе его на две руки лет. Сбросил с запястий расстёгнутые браслеты, и они зазвенели, стукаясь о деревянный настил. Выставил вперед толстую ногу и дождался, когда женские руки освободят щиколотки от ножных украшений из перьев. Насмешливо и грозно смотрел на Меру, а сам хотел только склониться, чтоб видеть, чьи руки касаются его щиколотки. Положить ладонь на гладкую голову Ладда-Хи, а потом уж… Но не мужское дело оглядываться на женщин, и, не опуская головы, сошёл по ступеням, тяжело и прочно ставя широкие ступни, как ходит по лесной подстилке старый слон с обагрёнными кровью бивнями.
Шёл по пустому пространству, а люди, держа в руках надкусанные ломти и недопитые чаши, отступали подальше и спотыкались, подталкиваемые теми, кто напирал сзади. В полной тишине.
Никто не видел, как за деревьями, вокруг стволов и на толстых ветвях, в зарослях высокой травы и в узких канавах, где ещё блестела вода, появились змеи, с напряжённо вытянутыми шеями, увенчанными плоскими головами. Зрачки их пульсировали, и мелькали в полуоткрытых розовых пастях чёрные плетки языков. Еле слышное «аа-шшши» вплелось в птичий гомон и осталось звучать, не замеченное людьми, занятыми людскими заботами. Владыки собирали силу, волнами бьющую с площади. Чистый гнев и яростная в беспомощности любовь. Холодная злость и злая насмешка, смешанная с удовольствием от сознания собственной силы. Жадный интерес и страх за своё. Сострадание, печаль и жалость. Беспокойство за детёнышей и снова жадность – смотреть до конца, испугаться того, что случится скоро…
Длинные тела подергивались и плавно струились, свивались кольцами и вытягивались вдоль веток, свешивая узкие хвосты. И все плоские головы были обращены к центру событий.
– Ааа-Шши…

Мененес встал напротив Меру, оглядывая его. Главный охотник был силен, стройнее, гибок в поясе, а плечи его так же широки, как у вождя, и ноги твёрдо стояли на земле. Но вождь был крупнее, стать его походила на стать старого боевого слона, – и порадовался тому, что, несмотря на сладкую жизнь и больную спину, он не часто пропускал охоту, и мышцы на спине и плечах бугрились, как только рука сжималась в кулак.
Встретив ненавидящий взгляд, горевший посреди намазанных чёрных и белых полос, Мененес кивнул, крепче ставя чуть согнутые ноги и выставив перед собой руки с напряжёнными крюками пальцев.
И сразу же откачнулась людская стена, давая место вихрю, сплетённому из двух мощных тел.
– А-ах, – шёпотом вскрикивали женщины, когда горячий клубок перемещался в их сторону. Им вторил из леса мерный шип собирателей:
– Аа-Шши…
Ни на миг не замирали бойцы, повинуясь древним правилам боя с наречённым врагом. Отступая друг от друга, кружили, не отходя дальше удара руки, и снова сплетались так, что не разобрать: где чья нога поверх согнутого локтя и кто упал, придавленный сложенным телом. В тишине – топот, чавканье глины, шуршание соломы и тяжкое неровное дыхание, шлепки тел и гулкие удары.
Время порвалось и двигалось, как раненый зверь, прыжками, когда двое вклинивались друг в друга, а потом замирало, будто скоро умрёт насовсем, когда разрывались на один вдох, на один удар сердца, и становилось видно, что у Меру поверх охотничьей раскраски протекли полосы крови от надорванного уха, а Мененесу разметало по плечам чёрные волосы, и глаз из-под них сверкает один. И снова время прыгало, когда сшибались грудью, выламывая друг другу руки.
И вдруг посреди тяжко дышащей тишины клубок катящихся тел замер, разваливаясь, и над лесом, накрывая людские головы, вознесся вопль. С рычанием и захлёбом, без человеческих слов.
Мененес, сгибаясь, отведя назад локти располосованных рук, тяжко обрушился на спину свалившегося в грязь соперника и, придавив коленом между лопаток, резко схватился рукой за подбородок лежащего, уперев другую ему в затылок. Меру обессиленно прогнулся, шаря руками по месиву грязной соломы и хватая воздух раззявленным ртом, испачканным кровью.
– Айна, о-э, – прохрипел Мененес, держа колено на спине соперника, а тот, дёргая ногами, захлебывался, пропуская вдохи.
– Ай-на, о-э, – сотня рук поднялась над головами мужчин и женщин, сойдясь в одновременном ударе. И все мерно захлопали, в такт счету сгибая по очереди палец за пальцем:
– Ай-на, о-э, Ай-на!! О-э!
Вождь, одним глазом зорко следя за поверженным охотником, а на другой падали мокрые грязные пряди, закрывая рассеченную бровь, наплывшую на веко, мёртвой хваткой удерживал голову Меру, готовый сломать ему шею при первом же резком движении. Он был бойцом, старый Мененес, воином, и никакой охотник, даже самый главный, не мог победить его, того, кто всю жизнь учился убивать – не лесного кота и не слона, выскочив на него из засады, а – людей.
– Ай-на, о-э! Ай-на! О-э!
Люди кричали, пока хлопающие ладони не превратились в стучащие друг о друга кулаки, а Меру лежал с задранным к небу лицом, загребая клоки соломы слабой рукой:
– Ай-на, о-э! Ай-на!! О-э!
– Ай-на! О! Э! – выкрикнул Мененес и откачнулся, убирая ногу со спины соперника. Выпрямился, покачиваясь и крепче упирая в землю ногу с располосованным ногтями бедром. Воздел руки и ударил грязным кулаком о кулак:
– Айна! О-э!
Шёпот волной проплыл над людьми, и снова всё стихло, ожидая. Меру лежал, уткнувшись лицом в грязь, и спина его, располосованная ногтями Мененеса, вздрагивала.
Вождь поднял голову, убирая с лица мокрые чёрные пряди, свисавшие до самого пояса. На одной – смятый праздничный цветок. Оглядел толпу сверкающим глазом. И показывая на лежашего, прокаркал, сдерживая рычащий кашель:
– Я убил своего врага! Айна! Я убил своего врага!
Крик захлебнулся в кашле, и вождь, схватившись за горло, сплюнул на спину Меру комок кровавой слюны. А вокруг люди в одну глотку взорвались криком:
– Вождь убил врага, Айна! Наш вождь убил врага!
Обтекая лежащего Меру, стараясь не наступать на его ноги и волосы, люди столпились вокруг вождя, протягивая руки, чтобы коснуться его потной кожи, и он, тяжело идя обратно, туда, где сидел в узорчатом плаще малое время тому, кивал и улыбался разбитыми губами.
Занеся ногу на первую ступень, глядя неотрывно на пылающее лицо своей младшей жены, уцепившейся за край резного кресла, замер, остановленный хриплым стоном:
– Моя Онна, вождь… она ушла по тропе… я – один!
Вождь повернулся и, мельком пройдя взглядом по испуганно-радостным лицам своих людей, ответил, перекосив распухший рот страшной улыбкой:
– Ты не один, Меру. Ты мёртв. Убирайся в лес, иначе живые затопчут тебя, занимаясь делами живых.
И взошёл по ступеням навстречу горестному личику Ладда-Хи, на котором радость от того, что любимый остался в живых, мешалась с жалостью к поверженному охотнику и его семье. Подавая плащ, она склонилась в поклоне, придерживая круглый живот, и пошевелила губами, желая сказать что-то громче, но не решаясь. Отступила на свое место, скрываясь от взглядов.
Люди, изредка оглядываясь на Меру, который нашёл в себе силы отползти в сторону, сел около мостков, мотая головой и размазывая краску и грязь на распухшем лице, столпились у лестницы, поднимая руки и славя силу вождя.
Мененес улыбнулся и поднял руку под сползающим широким рукавом:
– Веселитесь, дети леса! Айна постелит себе облака и возляжет в радости от того, что обычай исполнен, как должно – от времени до времени и через время. А я дарю каждому мужчине тыкву свежей отты и каждой женщине кусок полотна, сотканного жёнами вождя.
Откинулся на спинку, стискивая зубы от кусающей спину боли, и смежил глаза, отдыхая.
Праздник возобновился, в желтеющем свете Айны площадь снова засверкала расшитыми рукавами и покрывалами. Покачивались высокие башенки волос, украшенных цветными перьями, и сверкали узорами вышитые повязки.
И только вокруг сидящего на краю площади Меру – пустота высохшей земли в клочках растоптанной сухой травы. Никто не смотрел на изгоя, никто не касался его даже краем рукава, обходя и старательно отворачиваясь, складывая пальцы знаком изгнания.