Глава 61
Ноа Найи

Дождь шёл и шёл, звуки его давно расслоились, превратившись из монотонности в целый мир. Дождь то шептался сам с собой, а в другой раз вспоминал о листьях и шевелил их, похлопывая крошечными ладошами по их мокрых ладоням. И тогда можно было разобрать, с какой стороны дождь пришёл и куда он уходит. Если шепчет меленько, значит, сонный ветер с запада тащит свою вечернюю тучу, и первым новый дождь встречают заросли кровянника, стоящие тесной толпой за стеной хижины. А если медленные и плавные шлепки время от времени прерываются шумом стекающей в озеро воды, – это встретили его большие деревья с другой стороны, те, за которыми лежит одеяло вспухшей от воды реки.
Серые краски без солнца давно перестали быть серыми, тоже расслоившись на множество тонких оттенков, которые так здорово рассматривать, сидя на мостках, покачивая над водой босыми ногами. И Найя училась смотреть и слушать. Удивлялась: сколько же всего, оказывается, оставалось неуслышанным! Шум воды плёл полотно, вышивая его множеством других звуков – деревни и леса, людей и рыб. И – странных звуков, которые были, но определить, чьи они, Найя не могла.

Но сейчас ей не нужны были странные звуки. Она лежала на спине, глядя в тёмный прогал под крышей, в котором еле виднелись балки, одну руку бросив вдоль тела, а другую положив через грудь Акута так, чтобы пальцы касались его живота. И чуть заметным, но уже привычным усилием держала руку немножко на весу, делала её легче, колыхая в такт дыханию мужчины. Слушала звуки их дома. Еле слышно потрескивал в очаге засыпающий огонь. Иногда трещал сильнее, и Найя знала: сейчас из сумрака появится поперечная балка. Красивая, чуть закопчённая поверх срезанных толстых сучьев. Где-то там сидит Синика, она не слышит его дыхания, но зато время от времени мышелов с чуть слышным чмоканием вылизывает шерсть, и Найя улыбается, воспоминая: однажды не удержался на балке и свалился, дико оря, в кучу старых мешков в углу. Акут целовал её, дернувшись, прикусил ухо, и Найя завизжала. А Синика удалился с достоинством, и она подумала тогда: гонору у него столько же, сколько у каждой земной кошки. Хотя они внешне, кажется, вовсе другие… Мех точно не синий у кошек. Или бывает и синий?
Кроме огня и мышелова, за стенами поцокивали маленькие шажки. Это бродил матёрый мыш, а цокали вовсе не коготки, а края выпуклого хитинового панциря, когда мыш стукался им о стену. Мыш жил в хижине давно, Акут, пожав плечами, сказал на её расспросы – всегда. И Синика коротал время, выслеживая старика. Но тот был хитёр, и после неудачной охоты Синика притворялся: вовсе и неважно ему, ну ходит древний мыш, всё равно там кроме панциря и сожрать нечего… Попритворявшись, Синика приходил к Найе за утешением. Она совала ему кусочки чёрного гриба и щекотала пушистый живот. Акут крутил головой, глядя. Удивлялся. А Найя удивлялась в ответ. Спрашивала, ну неужели тут никто не играет со зверьём? Она помнила, как Акут, смеясь, сказал про то, что голову свернуть птичику, и вся недолга. Подумала тогда: он просто шутит так, по-дурацки. Но нет. В этом мире, казалось, каждый был сам по себе. Вот твой муж и твои дети, женщина, люби их. Другие семьи пусть любят только своих. А звери – для пользы.
На реке всплеснуло, охнуло грузно, и сразу зашелестели деревья. Водятся ли в реке бегемоты? Или ещё кто большой? Надо будет спросить мужа, когда проснётся. Убирая руку, тихо-тихо повернулась на бок. Лежать на локте было неудобно, но она всё-таки лежала, сдерживая свое дыхание, чтобы слышать его – мерное, сонное. И снова, как это бывало сейчас с ней постоянно, мягкой сеткой накрыло её счастье. Он – её муж? Счастье сопровождало всё, что связано с её мужчиной. Вот подумала «её» и снова растерялась от радости. …В стриженой голове, под волосами, которые ни с того ни с сего стали виться кудряшками, ходили важные толковые мысли, и на лицах их играли усмешечки. Чему радуешься, спрашивали толковые мысли, ну мужик, самый обыкновенный, не красавец и не такой, на каких ты западала всю жизнь. Полупустой домишко, ходишь босиком, руки вечно в краске, пальцы исколоты деревянными и костяными иглами. И он так же. Да ещё и баб к нему перебегало полдеревни, ох, найди, дурочка, женщину, которая не лежала вот тут, на этом самом месте, женщину, которую не трогал он своими жёсткими руками…
Найя не мешала важным мыслям. Пусть ходят. А то ведь совсем можно сойти с ума с таким счастьем, да ещё и без мыслей в голове. И любая из этих трезвых мыслей снова вызывала в ней прилив удивленной радости. Будто кто-то большой, наблюдая и покачивая головой, подталкивал её в плечо огромной мягкой ладонью – к счастью.
Они даже поругаться не смогли в тот день, когда, узнав от Онны про женщин, она растолкала Акута и, крича, расплакалась, чтоб он тут же обнял и стал целовать, путая пальцы в коротких волосах на её затылке. Потом, устав от любви, спали вместе…
Слушая дыхание мастера, легла удобнее, прижалась к его плечу щекой. Осторожно закинула на его бедро голую ногу. И тут же пожалела об этом, потому что – голые и слишком близко. Сон, реявший над ней мягкой паутиной, улетел, рассыпался. Вздохнув, прижала руку к груди, чтоб сердце стучало сперва в её кулак. Надо дожить до утра. Не будить же его каждые два часа в самом деле! И, повернув лицо, стала, еле касаясь губами, целовать мужское плечо.
Акут заворочался, и она перестала дышать, прислушиваясь. Повернулся и, шаря жёсткой рукой поверх скомканной мягкой шкуры, нашёл ее ногу, перекинул через себя поудобнее, мягко развернул Найю. И она закрыла глаза, уплывая в мерное движение тел.
Синика перестал вылизывать лапу, сел, обернувшись хвостом, и слушал, как внизу, под ним, сбиваются всё быстрее и быстрее горячие тела, слипаясь кожей и расходясь в стороны, чтобы снова удариться друг о друга. И, дослушав до стона и рычания, улёгся на балке плашмя, закрыл круглые глаза.
Через минуту спали, трое. Только старый мыш ходил, стукаясь панцирем о миски на полу и, найдя, утащил в угол мешочек с остатками орехов, там и сгрыз.

Во сне Найя летела, обняв свою Ноа, черноволосую и смуглокожую, зарывала лицо в её длинные, треплемые ветром волосы и без слов пыталась рассказать ей о своем счастье. И Ноа, отодвигая голову, смотрела на неё, слушала и кивала, тоже смеясь.
– Мы правильно летим, Ноа, да? – спрашивала и радовалась заранее, уверенная в ответе. Полёт казался движением в русле огромной небесной реки, что сама увлекает её за собой.
– Ты любиш-шь, – отвечала ей Ноа вместо утвердительного ответа, и Найя понимала, это и есть «да».
– Люблю… – она смотрела вниз, видела запрокинутые лица. И любила. Маленького, измученного серыми бабочками Мерути, его запутавшегося отца и красивую мать, с волной прекрасных волос по плечам и вечной заботой о доме и детях. Тонкую Оннали с цветком в браслете на щиколотке и грузную Бериту, научившую её понимать тамму. Бедного пьяного Тику и его незнакомую Карью, которую, может быть, он выдумал, но всё равно и её надо любить. Маленькую Ладда-ху, принявшую её имя, чтобы защитить своего будущего сына. И толстого Мененеса с его глупыми мыслями, что ворочались в голове, как камни, – вождя, который полюбил и стал беззащитен.
Вздохнула так сильно, что закололо в груди, и, прижав свою Ноа за плечи, рванулась ещё выше, туда, где сияла круглоликая Айна, обречённая на вечную любовь к бледному от ярости Еэнну. И, глянув вниз, увидела мир, который жил под тучами, странный мир со странной любовью, которой будто кто-то всё время подрезал крылья. И, плача от жалости, поняла: она его любит. Леса, круглившие кроны огромных деревьев, реки, сходящиеся к морю, в котором она обязательно будет плавать. Серые скалы, торчавшие вдалеке, и бескрайнюю степь за их грядой. …В этом мире Синика и старый мыш, птичики, спящие в мокрой листве, лесные коты с мехом цвета молодого мёда, и морщинистые слоны, живущие там, где редко ходят люди. Столько всего!
– Ноа! – голос её усилился, стал тревожным и радостным одновременно, зазвенел, биясь в небо, будто оно твёрдое, как в старых легендах. – Ноа? Этот мир – мой?
– Твой, женщина. Бери его. Но будь с ним ос-сторожна…
– Буду, сестра. Я ведь люблю!
– Любовь бывает раз-зная. Это самый сильный дар, сила силы. Больше него – нет.
– Но я ведь просто… – не договорила, потому что во сне понимала – уже не просто. Она – не просто несчастная девочка Лада с несложившейся судьбой. И надо это принять.
Под рваными облаками мелькала земля, сверкнула ещё одна река, и лес, расступившись, показал песчаные широкие пляжи. Её глаза стали видеть шире, дальше, и сердце зашлось от размеров того, за что ей предстоит отвечать перед судьбой. «А если не справлюсь?» – мелькнуло в голове, но она не спросила этого вслух. Потому что ответ уже был внутри. «Нет разницы в количестве сделанного и во времени, отведённом на все. Главное, чтобы оно было пОлно, моё время»
– Я буду осторожна. И сделаю всё, что смогу.
– С-сможеш-шь многое…
Босых ног коснулся ледяной ветер. Найя поёжилась, глянула вопросительно на подругу и увидела обморочно закрытые глаза, бледную до синевы кожу на скулах.
– Ноа? Что с тобой? – сжала руки на плечах женщины и почувствовала, как та истончается под пальцами, ускользая. Ветер гудел в ушах трубой, а снизу волнами шёл ледяной сквозняк, от которого поджимались и каменели пальцы на ногах. Хватая слабеющее тело, меняющееся под руками, она, следуя логике сна, зная, что и как надо, прижимала его к себе, выкинув из головы мысль о том: полетит сама или – упадёт?
– Я тебя не брошу. Иди ближе, ну! – на лету пыталась уложить вялое длинное тело так, как помнился ей рисунок татуировки, но потом просто прижала к себе одной рукой, а второй взмахнула, чтобы развернуться в полёте.
…И села, сбивая ногами шкуру. Зашуршал в углу мыш, убегая. Синика наискось мелькнул в жидком свете утра, соскакивая с балки.
– Тише! – шёпотом приказала непонятно кому – то ли себе, то ли мышелову. Нагнулась над спящим мужем. Акут захрапел, и Найя потной рукой повернула его голову набок. Сглотнув, задышал тихо, и она, поцеловав ему прохладный лоб, снова прилегла рядом. Ночь выстудила внутренность хижины, и Найя, подтащив сбитую волчью шкуру, укрыла обоих до самого подбородка.
«Ну, здравые, куда убежали?» – призвала она мысли. Вверху через щели сочился серый свет утра. «Летела, – подумала Найя и поправилась,- мы летели. Я и моя Ноа, теперь буду так её называть. Над лесом было хорошо, очень хорошо, радостно, хоть и страшновато. Но то был внутренний страх от… размеров того, что увидела. А потом? Потом показались скалы. Торчали острыми зубами над лесной кашей. И там пришел ужас. Ноа стала… превращаться…»
Она снова увидела, как сходит смуглость с высоких скул, оставляя вместо себя мёртвую синеву. «Ей было плохо, и я повернула, обратно, от скал. Лежу теперь и обдумываю сон. Пусть это всего лишь сон!»
Она положила руку на грудь под шкурой, погладила кожу.
– Когда мы сможем поговорить, Ноа? – спросила шёпотом и замолчала, прислушиваясь.
– Что с тобой было?
В деревне прокричал петух, ему ответил другой, и заблеяла коза. Уже слышался далекий стук, и изредка перекликались сонные женские голоса. «Да ведь сегодня последний день дождей», – вспомнила Найя. Ночью выйдет Еэнн, тучи уйдут, и завтра, уже завтра появится солнце. Солнце-Айна. Странно и думать об этом, она совсем забыла, как выглядит настоящий солнечный свет. Закрыла глаза, засыпая, и улыбнулась тому, что солнце – будет. Но сквозь наплывающий сон пришла и села рядом тревога, как мышелов, терпеливо ждущий добычи. Напомнила: а еще маленький Мерути боится за сестру, надо об этом не забыть.
– Я помню… – сон уносил Найю в тихую лёгкую воду, расчёсывал спутанные волосы, поправлял пряди за ухом, дул на опущенные ресницы.
– Я сделаю всё, что смогу…

Во втором за эту ночь сне она смотрела на свою Ноа с тревогой и жалостью. Потому что смуглая женщина стояла посреди огромной пещеры, залитой тусклым желтоватым светом, и, опустив голову, слушала шелест и шуршание, обтекавшие её со всех сторон. Вылощенный каменный пол лишь изредка поблёскивал среди длинных цветных тел, укрывавших его сплошным ковром. А на возвышении, медленно танцуя на множестве напряжённых хвостов, будто на тонких, вставших на цыпочки ногах, шевелился, меняя цвета на бугристой поверхности, огромный шар, сплетенный из живых змеиных тел. Все плоские головы были повернуты, и все неподвижные глаза смотрели на стоящую женщину.
Найе хотелось крикнуть, чтоб оставили в покое, не трогали, – это её Ноа. Но позади, в одной из чёрных дыр, откуда несло влажным живым ветерком, плакал ребёнок, и Найя рвалась туда, потому что так же плакала её крошечная дочка, прожившая всего несколько дней там, в мире капельниц с блестящими иглами. И внутри её росло и набирало силу насмешливое отчаяние. Оно смеялось горьким смехом, повторяя и повторяя, что никакой силы в ней нет, сказки, сказки! С-сказки и с-сны!..

Акут сидел над спящей женой и время от времени краем ладони вытирал ей текущие из закрытых глаз слёзы. Осторожно, стараясь не разбудить.