Глава 58
Любовь Найи

Острые башенки со шпилями, за которые цеплялись крошечные лианы с листьями, почти неразличимыми глазом, протыкали поверхность золотистого сока, мокро поблёскивая. Найя приблизила лицо к самому стеклу и всмотрелась. Вход в башенку был увенчан аркой, и туда, в глубину, шёл пологий подъём, теряясь за поворотом. Без ступенек. Не было окон в стенах, но под самым шпилем – одно, круглое, без переплетов. И так – на всех башенках. А рядом вперемешку – большие и маленькие дома со ступенечками к дверям. Но рядом со ступенями у многих покатые сходни с серединкой, вогнутой жёлобом.
За круглым стеклом метнулся свет очага, и Найя прикрыла уставшие глаза. Город внутри можно было рассматривать бесконечно, находя всё новые детали. У городской стены даже были видны начала широких дорог, терявшихся в изгибе стенок шара.
Заворочался на ложе мастер, простонал что-то во сне. Найя положила шар на лавку, придвинула к самой стене, чтобы не уронить ненароком. Прошла к постели и села на край, разглядывая спящего.
Когда две старухи, покричав друг на друга, успокоились и уселись в разных углах хижины, скрестив злые взгляды, Акут, напившись, протянул руку и взял у Найи принесённый Корой шар. Чуть не уронил, и Кора подхватилась с чурбака. Вскинула руки костлявыми крыльями и уронила, повинуясь окрику Бериты. Упала на место, только глазами следя за своей вещью.

– Выйди из хижины, – сказал он тогда Найе, глядя на шар, – пройди по мосткам, туда, к задней стене. Там – ветки, сверху. Листья острые и тёмные, как перо ворона, увидишь. Принеси…
Говорил трудно, останавливаясь и поворачивая голову, будто болело горло. Сгибаясь под низкими ветками, полными воды, Найя принесла листья на вытянутой ладони. С обломанных черешков сочился тягучий сок, и капли оставались на полу чёрными пятнышками. Наступив в одно, Найя дернулась. За босой ногой потянулась дрожащая липкая паутина застывающего сока.
Акут скомкал два листа, сунул в рот комок и разжевал, морщась. Смачивая палец тёмной слюной, втёр её в трещину на боку игрушки. Когда по боку зазмеилась жирная полоса, краем волчьей шкуры затёр лишнее.
Кора, подалась вперед, а Берита тяжело смотрела на нее.
– Так и будет? – визгливый голос взрезал стоячий воздух, – да я и сама! Могла! Что? Так и будет?
– Угомонись. Или хочешь, чтобы вся жизнь вытекла из твоей Вещи? – мастер протянул шар Найе, показал жестом, чтоб продолжила полировать стекло.
– Нет! Нет! Вылечи вещь, мастер!
Акут откинулся на циновку.
– Пусть сохнет. Когда выйдет Айна, надо идти в лес, далеко, искать пустую траву. Её сок крепкий, как котовий коготь, и прозрачный, как небо. Иди пока, Кора. Поживи так.
– Поживи, старая курица! – загремела Берита, воздвигаясь с лавки. Уперла руки в широкие бока, бросая в Кору злые слова. – Ты! Ты! Негодная, пустая, как…
– Помолчи, старая обжора! Небось молчала, когда рылась со мной в лесной подстилке, а?
– Да заткнитесь обе! – крикнула Найя и подняла над головой шар. – А то тресну об пол!
Как всегда, сердясь, она мешала два языка, но старухи тут же примолкли. Берита, посмотрев с удивлением и уважением, еле заметно кивнула своим мыслям. А Кора, ахнув, стиснула кулаки и вжала их в тощую грудь, глядя на шар в поднятой руке.
– Вы что не видите? Он болен, и ему надо спать. Шар я сохраню, вот тут – она пересекла хижину и положила игрушку в тряпки на широкой лавке у стены, – пусть сохнет. Придёшь, когда выйдет на небо Айна, – она повернулась к Коре и дернула подбородком, – иди!
И Кора, бормоча и всё прижимая кулаки к раздёрганной повязке, метнулась к выходу, как тощая черная птица, спотыкаясь, со злыми слезами в прищуренных глазах.
– А ты, – Найя повернулась к Берите. Но та уже встала и одёргивала на толстых боках юбку.
– Хватит, женщина из другого мира, угомонись. А то придется вынести тебя за порог и макнуть в холодную воду. Станешь и правда женщиной моря.
Она пошла к выходу и остановилась на пороге. Сверху с балки заорал на нее Синика, и она отмахнулась от зверя.
– Трать силы на мужа, Вамма-Найя. А пока не можешь править своей силой, проси богов. За знанием – приходи. Я отвечу на твои вопросы.
– Да будут боги добры к тебе, Берита, – сказала Найя в захлопнувшуюся дверь. И повернулась к постели. Акут снова спал, откинув вверх подбородок. На редкой щетине подсыхали пятна застывшего сока.

…Теперь Найя сидела и рассматривала своего мужа. Раненый шар тихо лежал в тряпье, золотясь круглыми боками. Снаружи сонно чирикали птичики, что не улетели, остались мокнуть, пощипывая свернутые спящие бутоны будущих цветов.
Не глядя, потрепала по меховой шее вьющегося у ног мышелова.
– Попали мы с тобой, Синика, бабки чуть не подрались, а? Этот спит снова. Но ему лучше, видишь?
На коже мастера уже не было чёрных язв, в которых шевелились цветные черви. Но он был слаб и почти все время спал. Она усмехнулась. Двое усталых. Она пришла в этот мир, неся на себе огромную усталость, и тяжесть её не уменьшается, а всё прибывает. А тот, кто взял на себя заботу о ней, сам стал ещё одной тяжестью. Теперь Найя поит его лечебным отваром, обмывает свежей водой и подсовывает под обмякшее тело деревянную миску. Вот не было печали…
Смотрела на узкое лицо с двумя складками от носа к губам, на чёрные круги под глазами и раскиданные по циновке длинные волосы. Соль с перцем, говорила мама про такие. Чёрные, по всей длине пробитые сединой. Похож на индейца, как их показывали в старых фильмах. И лоб так же перехватывает кожаной повязкой. На старого индейца.
Во сне лицо Акута разгладилось и стало моложе. Жёсткие ресницы полукругами лежали на смуглой коже. Да не такой уж он и старый.
– Привыкаю, – усмехнулась и снова потрепала Синику, пришедшего под руку. Упрямо сведя брови, стала искать в лице спящего черты богомола, набросанные ей в гневе на изнанке большой шкуры. Она ведь видела! Над собой! И нарисовала, чтобы он – помнил, знал про себя. Но глаза мужчины были покойно закрыты, и рот сложен мягко, без напряжения.
Тогда велела себе вспомнить, как положила на язык семечко и увидела его изнутри, узнала мужскую правду, и правда испугала её, отвращая. Но воспоминания пришли сухие, как осенние листья, никакого испуга не было в них.
«Он очень любит», – напомнила себе. И это не было догадками, какие каждая женщина строит, перебирая поступки и фразы, выражения лица. Это было правдой и потому было таким… жестоким. Страшным.
«Женщине нельзя быть внутри мужской головы». Откинув шкуру, скользнула глазами по смуглой коже согнутой руки и худого бока.
«Или надо быть умной. И ещё – сильной». Нагнулась, втягивая воздух над согретым шкурой телом. Запах сонного пота слабости – от болезни. И ещё почему-то запах жаркой травы, разморенной солнцем. В слабой от зноя степи растёт полынь, и её серо-зелёные кустики пахнут пряно и сильно, ничего им не страшно – ни зной, ни зимние ледяные ветры. Акут пах полынью, и Найя подумала: она становится, как Синика, – зверем. Там, где не хватает мыслей, берёт запахи и движения, жесты и вкус.
И вдруг, дыша его телом, замерла. А что если он будет спать, становясь всё слабее, и угаснет, умрёт? Терпкий мужской запах сменит запах смерти, одинаковый для всех. Его, Акута, не будет…
Рука задрожала, и край шкуры упал на согнутый мужской локоть, накрывая собой запах крепкой травы, настоянной на солнце. А на сознание Найи тяжко упал мир, в котором не будет этого тёмного, худого и жилистого мужчины, с его устало висящими руками, когда он опускает их – отдохнуть. С тайным взглядом глубоко посаженных глаз на неё, когда думает: она не видит. Пустой мир. Без Акута…
– Нет! – сказала, нагибаясь под тяжестью увиденного, и уперлась руками в постель, соскальзывая ладонями по шкуре. – Нет!
И, рванувшись и переворачиваясь внутри себя, как в водовороте, захлёбываясь от огромного облегчения, – разрешила себе.
Дрожа от накрывшей её волны, оглянулась на Синику – уцепиться за привычное. Тот сидел посреди хижины, умывал морду лапой. И вдруг стал для Найи – радостной частью её нового мира, потому что – связан с её мастером и ни с кем больше. Укрылся радугой её внезапного счастья.
… «Или надо очень сильно любить!»
Растерянно улыбаясь, она встала, беспрерывно оглядываясь на спящего, прошла к очагу и придвинула каменную крышку так, чтоб огонь угасал потихоньку, не прося больше дров. Вернувшись, откинула шкуру, осторожно, чтобы не потревожить спящего. Легла, прижимаясь, легонько, но всем телом, отдавая себя его коже – любой, не заботясь, есть ли на ней чёрные признаки болезни. Зарыла лицо в размётанные волосы и поцеловала мастера в шею, там, где неровно билась слабая жилка. Обнимая его рукой, а вторую сгибая и укладывая так, чтобы не мешать, заплакала. Потому что теперь – всё, что угодно. Лишь бы вместе. И ничего не страшно, даже смерть его, потому что тогда можно умереть следом.
«Как же я жила?» Целовала жесткую шею, начало плеча и спутанные волосы, сжимаясь от счастья, от того, что рядом простирается целая страна его тела, по которой можно будет идти медленными поцелуями, долго-долго, останавливаясь и прерываясь, зная, что потом снова наступит их ночь. И никогда не будет краев в этой стране, никогда.
– Мой. Мой мастер Акут…
Огонь угасал, трогая красными лапками закопчённые очажные камни. Перед глазами Найи полнилась темнота, но её губы видели его ухо и шею, а нос чуял запах. И её кожа, по которой пробегали щекотные искры, видела своим собственным зрением его, неподвижно лежащего рядом.
– Нельзя умирать… Столько всего ещё нам. Ты смотри, не вздумай даже. Мне не страшно, просто я жадная теперь.
В голову падали, протыкая время, картинки того, что ещё надо успеть – просыпаться утром и смотреть, как спит, просыпаться и видеть – сидит и смотрит, как спит она. Кормить, глядя, как наклоняет край миски и смеётся измазанным ртом. И ещё – лежать под ним, как тогда, когда проснулась, а он – сверху. И пусть хоть убьёт своей любовью. Лишь бы идти вместе туда, откуда пришло увиденное сейчас. Лишь бы жил.
Всхлипывая, прислушалась к дыханию. И тихо-тихо вынырнула из-под шкуры, сразу же затосковав по его телу. Но надо было сделать одну вещь. Что там сказала Берита? Пока не умеешь справляться со своей силой, проси богов…
В тусклом свете угасающего огня прошла к дальней стене, где стоял маленький алтарь. На нём – вырезанная из дерева женская фигурка и рядом – мужская, побольше. У женщины – длинные волосы яркого цвета из тонких шелковистых травин, пальцы Найи запутались в них. Лицо мужской фигурки покрыто мозаикой из перламутровых крошек. Чёрные дырки глаз и открытый в крике рот.
Найя, посмотрев в белое яростное лицо лунного бога, решительно отвернула фигурку к стене. Поставила Айну в центр деревянного столика.
– Я… Я не умею молиться, Большая Мать. Знаешь, у нашей матери на руках сидит маленький бог. А у меня никогда не будет детей, теперь. И у тебя почему-то нету. Я после спрошу у Бериты, почему.
Тряхнула головой, сердясь на себя за пустые слова. Длинные волосы защекотали шею, рассыпались по накинутой на плечи тайке.
– Но ты – для жизни, Айна. Несёшь свет. Я прошу у тебя… Дай ему долго жить. Пусть выздоровеет. И пусть мы с ним, вместе. Я для себя не прошу. Вру… для себя. Дай мне счастья, Айна! Мое счастье – он. Пусть мастер живёт. А любит он меня и так, я знаю.
Склонившись над алтарем, она замолчала и прижала руку ко лбу, вспоминая, что видела – так делают здесь, молясь. Но что-то не давало покоя. Выпрямилась и подняла руку, пропуская пальцы через светлые пряди волос.
– У меня ничего нет, Айна.
Снова пошла к постели и, сунув руку под изголовье, осторожно достала нож мастера в чёрных кожаных ножнах.
– Это всё, что я могу отдать, Айна, – встав перед алтарем, отделила прядь и, натянув, отсекла лезвием. Положила прядь к ногам деревянной богини. Отрезала следующую. И, подхватывая прядь за прядью, отсекала, шепча и улыбаясь.
Когда статуэтка по пояс утонула в светлых, смутно видимых в полумраке прядях, ощупала неровные, торчащие во все стороны концы и рассмеялась.
– Вот! Всё!
– Найя…
Вложив нож в ножны, пошла на голос, ёжась от непривычного прикосновения к шее коротких волос. Проходя, оставила нож на лавке, рядом с шаром. И, нашупав тайник в стене, достала узелок с семенами таммы.
– Ты хочешь пить, Акут? – сев в ногах, смотрела на еле видимое лицо.
– Что ты? Что с тобой, Найя?
– Это? – она провела рукой по волосам. Но он, не увидев, в полумраке, повторил:
– Что с тобой? Твой голос…
– А-а, – улыбнувшись, села поближе. Развязала на коленях тряпицу. Лизнув палец, подцепила на мокрый кончик семечко.
– Ты видишь это, Акут? Тамма. Открывай рот.
– Я не хочу, – он отвернул голову. Говорил трудно, будто тащил камень в гору.
– Не бойся, мастер. Возьми.
И зажмурилась, почувствовав движение его языка кончиком пальца.
– И я возьму.
Семечко лопнуло на языке, ударило в горло пощипывающими крошечными брызгами.
… В нём, слабом, царила она – Найя-море, Найя-хлеб, Найя-вода, свет падал из её глаз, и тепло истекало из её рук. Бёдра наливались лунным светом и круглились, закрывая мир. Её лицо приближалось, как солнце, и он тонул в её дыхании, умирая. И воскресал с каждым вдохом, потому что надо было смотреть, держать её взглядом, не отпускать от себя, прирастить к сердцу. И потом, протянув руки, потом, после, когда снова станет сильным, если не умрет до того, – сжать и притиснуть к себе, разделить надвое, разломить, как плод хлебника, зарываясь в мякоть с запахом жизни. И там умереть, вместе…
– Да, – сказала она показанному таммой.
– Найя? – в голосе мастера удивление смешалось с недоверием. Он замолчал и сел, откидывая шкуру. Семечко шипело и шевелилось на его языке, растекалось на невидимые части и всасывалось, оставляя в голове знание о том, что там, внутри женщины, сидящей на краю постели изогнувшись, чтоб не мешать ему лежать.
– Найя? Ты?
– Я, мастер, – и она засмеялась. Вытянула руки:
– Лежи, не вставай. Ты слабый.
– Тамма! Она говорит мне… Ты?
– Ты не веришь тамме?
Он слушал её новый голос, мягкий, как шкура лесного кота, живого, опасного и сильного, – весь для него. Голос женщины, пришедшей ночью в постель к своему мужчине.
– Я…
– Лежи.
Он откинулся, стукнувшись затылком о деревянное изголовье. И, глядя в потолок, почувствовал, как, откинув шкуру, скользнула под руку, прижалась к груди, обхватила ногами. Без тайки. Молча.
Потому что тамма всё сказала за них.