Глава 53
Спальня

В тишине пощёлкивали часы из раскрытой в коридор двери. Мерно делили время и вдруг спотыкались, замирали и снова щёлкали. Аглая слушала, глядя в потолок, пыталась вспомнить, как они выглядят – часы в коридоре. Не помнила. Своё время она оставила в сером подъезде с исчирканной побелкой на стенах.
После любви лежали, касаясь друг друга плечами. И, пошевелясь, она придвинула к Витьке ногу, прижала, выворачивая, чтобы – всей ступней. Время бродило верхами спальни, не входя в сознание, не ныряя в их глубину, стоявшую вокруг двух тел мягким мешком. То, что они делали сейчас, слипаясь так тесно, что, казалось, рёбра входили друг в друга, перемежаясь, делая одно общее из двух разделённых тел, оно окружило, укрывая от всего – от темноты жилья, мыслей, памяти. И от постука времени.
«Мы, как в лодке», – подумала, ощущая плавное покачивание. И была уверена: Витька его тоже чувствует. «Тут правда, где мы. Порознь – одно, а вместе – что-то совсем другое. Не я, не он. Мы»
Проплыла неясная мысль, тоже покачиваясь – интересно, у него, мокрого и мирного, лежащего рядом, было так ещё с кем-то? Может, так бывает у всех? И только у неё было… по-другому… – проще?

Мужчины… Был мальчик, ровесник, в выпускном классе, с которым они купались на Волге, лежали на горячем песке, а потом шли к нему в пустую квартиру. Аглая тогда поссорилась с Коленькой Тоцким ужасно сильно. Увидела его вечером в центре с мороженым и Светкой из параллельного и, сжав губы, на следующий день пригласила Григу на пляж купаться. И так же, с серьёзным лицом, кивнула, когда замялся у своего подъезда.
Грига был невысокий, с алыми губами, обведёнными темным пушком, с круглыми смешными ушами. Целеустремленный тихоня, приносил в класс самостоятельно отремонтированные мобилы, продавал дешевле, чем в комиссионках, учился хорошо. Когда отваливались друг от друга после секса, мокрые от летней жары за высокими окнами, Аглая вспоминала, – Грига вздыхал по красавице Аньке из десятого, но та на него и не смотрела. Потому спал с Аглаей, тогда ещё Наденькой Бакулиной, средней внешности девочкой, не самой востребованной мальчиками. И это её обижало. Получается, одна – недосягаемая, а спать с той, что попроще. Но останавливала обиду, понимая, сама делает то же самое с Григой.
Через два месяца вернулись его родители, заниматься любовью стало негде. Вдвоём они прошлись по осеннему городу, посидели в парке на тёплой от сонного солнца скамейке, съели по хот-догу. И разошлись по своим делам, ни о чём не договариваясь на будущее. Аглая вздохнула тогда с облегчением и углубилась в учёбу.
И только закололо сердце, когда после новогодних каникул, вернувшись в класс, узнала, что Грига, напившись, в праздничную ночь перебил окна в Анькиной квартире, попал в милицию и через неделю уехал вместе с родителями – заканчивать школу где-то на Крайнем Севере. Сидя над учебником, думала, вот он, оказывается, до безумия любит долговязую Аньку, которую вечно ругали за джинсы, что еле держались на бёдрах, сползая с косточек. А она, Надька Бакулина, холодная, как рыба, и рассудок маячит над правым ухом, наблюдая и комментируя. Никогда – глупостей, никогда без ума. Хоть совершай их нарочно. А нарочно – что же за глупости…
Может быть, поэтому так рвануло ей душу в самодеятельном дурацком театрике, где на сцене отрепетированные чужие глупости и безумства становились её собственными, и можно было не слушать маленького холодного наблюдателя за правым ухом. Может, поэтому так смотрели на неё из зала, даже плакали иногда, отбивая ладони хлопками.
А Коленьку Тоцкого она больше не водила на старую башню целоваться. Не любила ведь.
Был и в Москве один. На её курсе. Нет, двое. И – помощник режиссёра…
Аглая повернулась к Витьке, отбрасывая влажную простыню. Встала на коленки и, нагибая голову, придержав рукой пряди волос, чтоб не щекотали ему кожу, поцеловала в живот, возле пупка. И ещё – повыше, рядом, укладывая поцелуи кольцом. Под губами его живот чуть вздрагивал, дышал, и от этого она чуть не заплакала. Опираясь на одну руку, больно тянула себя за волосы и целовала-целовала, готовая закричать, разинув рот так широко, чтобы он вошел в неё весь. Проглотить, как огромная рыба. Вместе с этой постелью, кухней с оплывшей свечой на столе, с квартирой и не спящим за окнами городом. Взять в себя целиком. И после – родить его.
– Что?
– Я говорю, я бы тебя родила, сама. Или съела.
Он засмеялся, и живот под её губами напрягся.
– Иди ко мне, дай я тобой укроюсь, – обхватывал её руками, придерживая, чтоб не сваливалась. Крутил головой, выискивая места для поцелуев – под ухом, в ямке у горла, около ключицы.
– Хочешь ещё кофе, поедательница меня?
– А ты хочешь рассказывать дальше?
Он перестал смеяться. Гладил её спину, а она чувствовала – руки скользят машинально. «Я будто без кожи, всё чувствую, что в нём внутри. Даже – что думает».
– Мне надо рассказать… Когда говоришь, многое становится понятнее.
Аглая сползла с его живота. Легла рядом, положив через мерно дышащую грудь свою руку, забросила ногу на его бедро, предупредила:
– А ты лежи, как тебе удобно. Не тяжело? Рука не мешает?
– Мне очень хорошо, маленький чёрный кот.
– Не надо кофе. Ты говори так. А когда захочешь, мы пойдем в кухню.
– Да.
Пощёлкивали часы, спотыкаясь через равные промежутки своего времени. Изредка шумела вода в трубах, переливал весеннюю ночь ранний соловей за шторой, и далеко-далеко грохала и шумела большая стройка. Привычно-неслышно рокотали автомобили, и летел, наверное, перемигиваясь зёленым и красным огнями, ночной самолёт. Этажом ниже тихо плакал ребенок, замолкал и снова плакал.
А в тёмной комнате вокруг постели, глядя на двух лежащих и скомканную в ногах простыню, стояли фигуры, клоня смутные лица. Белозубый демон Яша, плоть от плоти рыжей глины и выгоревшей травы над зелёной водой Азова. Хмурый Генка в растянутой кенгуре, с накинутым на лоб капюшоном, рыбаки в оранжевых клеенчатых робах. Другая Наташа, длинноногая, с плечами, укрытыми водопадом каштановых длинных волос, а в руке – початая бутылка коньяка.
– Она просто пришла, и как бы это, ну, как само собой, переспали. Понимаешь? Мне это и не нужно было, но раз уж пришла…
– Понимаю, – и подумала: «ох, Грига…»
– А потом оказалось, не всё нужно брать, что само в руки идёт. Всё скрутилось, как старая верёвка, куча узлов, поди распутай. Её Яша подослал. Но и сама она. И я – сам. Получилось, мы – связаны. И не мог я к ней относиться, как к обычной такой девке, которой меня раскрутили. Она этого засранца любила больше жизни. Как могла, так и любила. Но что удивительно – ведь и он её любил! Делал с ней такие вещи, продавал всем подряд, кто больше заплатит, даже возил по курортам с другими своими барышнями – там отдавал за валюту. И одновременно – любил. Вот говорят – гений и злодейство несовместимы, так? Спорят. А любовь и зло? Они вместе бывают?
– Выходит, бывают.
– Да. Сам видел. Ну, вот… Они меня в оборот взяли. Яша хотел, чтобы я снимал его достижения там, в посёлке. Думаю, сам толком не понимал, чего от меня хотел. Но он будто был внутри больше, чем снаружи, и это его разрывало, крутило. За что ни возьмётся, вроде всё получается у него, но в тёмную сторону. И – мало ему. Понимаешь, не так мало, чтобы ещё больше грязного, а как будто одной темноты ему мало, а света ему не давали.
– Кто не давал, Витя?
Всё стихло вокруг, ожидая ответа. И даже часы, щёлкнув, примолкли и не шли дальше.
Витька осторожно снял с себя её руки и подвинул ногу. Сел, обхватывая колени.
– Я был там. В обычном приморском посёлке. И одновременно я был будто в другом измерении. Если поехать сейчас, там – всё человеческое, знакомое. Я уверен.
– Это если другой поедет.
– Что?
– Не ты…
Он повернул белеющее лицо.
– Ты хочешь сказать… Я туда всё это привез? С собой?
– Нет же! Ты тот, кто может видеть. Спрятанное. Я так думаю.
– Значит, если бы не я поехал, а Стёпка?
– Позанимался бы в спортзале, закадрил бы местную девочку, Яшину спортсменку, поснимал бы морских пейзажиков. А вот как Наташа ныряет с рыбами за счастьем – не увидел бы.
– А ты умница…
– Это я с тобой только, – она прижалась щекой к его бёдру, – ты страшное обещал рассказать. О демоне.
– Сперва о Ларисе. У которой я жил. Она сказала, живёт, чтоб ждать, когда приду я. Чтобы хранить меня. Было странно это слышать. Но я поверил, когда увидел демона ночью. И Васька его видел, мы вместе спрятались и смотрели. Я тогда решил просто поверить и делать, что надо. …Демон и Яша. Он. Они – одно. Или демон в него входит. Тю, блин!
Он вскочил с кровати, заходил по комнате, резко поворачиваясь, мелькая в сумрачном зеркале. Аглая, потянув на себя простыню, смотрела. Витька наткнулся на стул, ушиб босую ногу и выругался шёпотом. Она, проведя рукой по стене, цокнула выключателем, засветив лунный пейзаж над головой.
Витька стоял босиком на ковре, поджимая ушибленную ногу. Смотрел куда-то в жёлтый расплывчатый свет, свесив руки вдоль голых бёдер. И в сумраке татуировка шевелилась в такт дыханию.
Аглая подумала, глядя на цветные кольца змеиного тела: вот сейчас зашевелится отдельно от его тела и начнет разворачивать кольца, соскальзывая вниз. Повернёт к ней плоскую голову с нечеловеческими внимательными глазами, раскроет широко прорезанную пасть…
– Ты смотришь на Ноа? Она не помешает нам.
Подошёл к постели и, встав на колени, за руки притянул её к себе, прижимая к нарисованной змее. Аглая, подавив внутреннее сопротивление, подалась к нему, закрывая глаза, обхватила за шею.
– Куда я тащу тебя? От нормальной жизни куда? Посмотри на себя, красивая, умная, учишься, талантливая. Нужен я тебе со всем своим странным? Ведь это как с ума сойти. Только по своей воле. Разве я могу? Тебя…
– Я люблю тебя, – сказала она в горячую шею. Поцеловала расписанную кожу. И снова поцеловала, повторяя, – люблю, я тебя люблю, люблю тебя.
И, говоря, знала: этими словами рассказывает ему всё – и что не боится, хоть и страшно ей. Принимает всё, что в нём есть, и даже то, чего ещё не знает и боится узнать. Говорила, будто кидала камушки в воду будущего, не зная, услышит ли всплеск. Знала только одно – сколько бы ни продлилась её любовь, но пока она в ней, будет говорить ему снова и снова:
– Я тебя люблю, родной мой.
Всё притихло в мягком желтоватом свете, льющемся от лунных кратеров и зубчатых гор. Даже часы потикивали шёпотом, казалось, настораживая ухо, чтобы слушать, как двое вздыхают на тёплой постели, переворачиваются и приноравливаются друг к другу, срастаясь, сначала медленно, а потом – быстрее и громче, мелькая согнутыми коленями, выставленным напряжённым локтем и плавной линией бедра… И, вздёрнутые коротким криком, непонятно у кого вырвавшемся, да и неважно, одно ведь, – часы поспешно защёлкали, навёрстывая замедлившееся время.
Витька обмяк, придавливая горячее женское тело, дышал рядом с ухом, не имея сил сдвинуться. И она под его тяжестью расплывалась, мягчела, принимая. Дышала, вдыхая на его выдохе, чтобы не мешать.
– Аа-глая-моя-жара, – с его щеки капнула на нос тёплая капля пота, и она улыбнулась щекотке, – я должен сказать тебе…
– Да, – её голос таял, уплывая в жёлтую темноту.
Витька, потяжелев, просунул руку ей под шею, другой обхватил плечи, стиснул так, что дыхание сбилось.
– Я меняюсь. Ты должна знать. Пещера теперь и во мне, девочка. Ты еще можешь уйти. Утром встанешь – и домой, и не приходи больше.
Она резко открыла глаза. Лицо над ней казалось лицом незнакомца с глубокими тенями и поблёскивающими зубами в приоткрытом рту. Он… Он наблюдал…
– О чём ты? Витенька… Ты правда хочешь, чтоб ушла?
Тело его становилось всё тяжелее, и руки стискивали её, как жесткие корни. Аглая, напрягшись, уже хотела рвануться, но застыла, закусив губу. Страх плеснул внутри, обдавая сердце кипятком, и оно прыгнуло, спасаясь. Но она не хотела спасаться. Пошевелившись, выпростала руку и протянула, пальцами собирая испарину с его скулы. Смотрела в провалы глаз, не отворачиваясь, не пряча взгляда. Сказала медленным шёпотом:
– Ты – мой. Понятно? Никому не отдам тебя. Ни Карпатому, ни твоей гадюке, пусть даже она меня задушит. Пусть даже твоими руками.
Блеснули в чёрных тенях глаза. Будто проснулся и только сейчас увидел её. А злой блеск зубов ушёл, губы стали мягче, и вместо оскала показалась его, знакомая ей и такая любимая уже улыбка. Взяв её руку, поцеловал мокрые пальцы. Зашевелился и сполз, не отпуская руки от лица, лёг рядом.
– Прости, – говорил невнятно, прикусывая пальцы по очереди, – прости, но я должен был сказать. Боюсь за тебя.
Аглая повернулась на бок и смотрела в его лицо, отыскивая следы того, кто только что говорил с ней. Перевела взгляд на плоскую голову Ноа и её внимательные глаза. Стала гладить Витьке волосы, пропуская пряди сквозь пальцы, расправляя и укладывая.
– Я так мало знаю тебя. Ты казался таким, таким… Просто солнышко, светленькое.
– А теперь?
– Теперь вижу – другой. Ты – больше.
– Больше солнца?
– Шути-шути. Ты больше простенького. Там в тебе – глубина. И это не пещера, Витенька. Ты – глубже себя.
– Это плохо?
Пожав плечами, она покачала головой, щекоча голые плечи концами волос.
– Это – сложно. Но знаешь, я ведь тоже совсем не простая. И мы можем, можем быть такими, какие есть, оба.
– Ты согласна на такое?
– Да.
Слово встало в сумрачной комнате невидимым столбом, крепким, как маячная башня. Витька откинулся на подушку, глядя в потолок. И Аглая увидела, как его лицо становится мягким и светлеет.
– Ну что ж. Нам будет очень непросто. Но мы попробуем, да?
И ещё одно «да» встало в сумраке комнаты.
Изогнувшись, он нашарил на стене выключатель. Щёлк, и комната ушла в сумрак, как в глубокую воду.
– Мне Альехо как-то одну вещь сказал. Я не понял тогда. Тот, кто не ходил в темноту, не увидит настоящего света. А я не хотел в темноту. Но она сама приходит. Изнутри. Понимаешь?
– Наверное, да.
Щёлк. Мягко сверкнули гранёные подвески люстры, забелел бочок старого кофейника за стеклом шкафа.
– И это не Ноа. Это я сам, во мне. Не боишься?
– Боюсь.
Щёлк. Блики погасли, и на чёрной шторе мутно нарисовались огни далёких фонарей.
– Я сам боюсь. Могу сделать тебе больно. Если мы решили, что пойдём до конца вместе.
Щёлк. Свет очертил рамку монитора и круглый край полированного стола.
Аглая молчала.
– Но я клянусь тебе, что…
Щёлк. И после молчания его слова упали и канули в ночной воздух:
– Я никогда тебя не уничтожу. Сберегу.
Невидимый, он повернулся, взял её за плечи и прижал к себе. Притиснул живот к животу, колени к её ногам, щекой придавил ухо.
– Ты веришь мне?
– Верю.
– Тогда спи. Это только ночные разговоры. Утром будет другое, светлое.
– Да, мой любимый.
Она послушно закрыла глаза и приготовилась спать. Про себя удивилась: вот же всю жизнь делала всё сама и решала сама. А теперь человеку, который и сам не знает, что с ним и что в нём, – отдала себя. И это правильно для неё. Оказывается так. Удивительно!
– Аглая?
– Что, любимый мой?
– Кота заведём? Белого, огромного.
– Нет.
– Как это нет? Ты моя и не слушаешься?
– Кошку. Маленькую, чёрную.
Он фыркнул ей в ухо. Сказал, сдувая влажные волосы с виска:
– Будет у меня две кошки, маленьких, чёрных. Ладно уж.