Глава 45
Разговор в студии

– Женечка, ты в Москву? – Аглая посторонилась, пропуская соседа, он быстро ходил по коридору, засовывая в сумку моток проводов, прислоняя к вешалке футляр с гитарой. Чёрные остроносые туфли стояли послушной парой, начищенные, ждали ног. Курточка с оттопыренными карманами показывала краешки дисков, мордочку штекера на тощей шейке провода. Пакет за неровными боками прятал разбитые кроссовки. А на зеркале, данью рабочему дню клерка, отражаясь, лежала на пластиковой папочке глянцевая сумочка-барсетка.
Аглая улыбнулась. Нелегко уезжать из снятой квартиры в подмосковном городке на целый день в столицу, чтобы первую половину дня проводить в офисе, среди таких же лощёных мальчиков в начищенных туфлях, а вторую – бегать по ночным клубам на прослушивания. Женя играл и пел рок, стандартно-пафосный, в меру громыхающий. И, конечно, романтические баллады собственного сочинения. Забывались они сразу же, как убирал пальцы от дрожащих в последнем аккорде струн. Все новые песни Женя играл Аглае, и она слушала, чища картошку. Кивала, когда песня заканчивалась. Ей не нравилось, но спорить с автором она не собиралась. Казалось ей – зря придется спорить. А своим ощущениям она привыкла доверять.

– Соберешься за полчаса?
– Засекай время!
И она тоже заторопилась, попадая в промежутки его движений. Он в ванную чистить зубы, Аглая в кухню за бутербродом, он в кухню допить остывший кофе, она – в ванную, быстренько посушить мокрые волосы. Утренний автомобильный поток в сторону столицы уже закончился, и, значит, надежда доехать вовремя была. Электричек Аглая не любила.
Ехали привычной долгой дорогой с мелькающими по обочинам навечно пыльными заборами и одинаковыми от грязи домами. Так плотно укрывало их серое одеяло близкой дороги, что у Аглаи всякий раз портилось настроение – да как живут тут люди под бесконечный рев двигателей? Вон в яблоневом садике – качели и деревянный столик в беседке. Неужто дети тут летом играют…
Деревья уже были чуть сбрызнуты толстыми почками, тоже покрытыми слоем пыли.
– Вот тут, знаешь, сколько квартирка стоит?
Обочины распахнулись, открывая новенькие розовые и белые многоэтажки,торчащие обглоданными сахарными костями на серой земле. Ни единого деревца, только спортплощадки, очерченные сеткой-рабицей, да лоскутные вывески магазинчиков на остановках.
– Эх, вот бы нам с Настькой ипотеку! Вон в том доме ничего так себе, начать можно. А потом поближе перебраться, с доплатой. И – в центр.
– Когда потом, Женя? Через сколько лет?
– А как масть пойдет. Может, и сразу получится, есть у меня одна маза… Болтать не буду, чтоб не сглазить.
Он держал на рулевом колесе только большие пальцы, а кисти расслабленно висели, чиркая по коленям. Щеголял водительским мастерством. Острый короткий нос и волной взбитые надо лбом тёмные волосы делали его похожим на героя аниме. На вид лет тринадцати, не старше. Объезжая вставший у остановки троллейбус, не выдержал и поделился:
– У Курского вокзала райончик, с одной стороны склады, с другой старый фонд, вот там.
– Женя, там воздуха нет, вообще.
– Ну и что? Зато самый центр! Не, ну ты прикинь, Надежда, а? Мы и – москвичи!
Аглая промолчала. Краем глаза видела, Женя крутится, посматривает, ожидая ахов и пожеланий. Но не могла заставить себя исполнить ритуальную пляску у костра: «мы самые крутые, у нас все получится, бойтесь нас, утритесь все, хей-хо, столица, мы пришли»…
Ей было не до того. Она носила в себе воспоминания о ночи с Витькой. Как ребёнка, наверное, носят беременные женщины. Это было, как будто в неё налили осторожно, по самое горло, тёплого и нежного, у которого два центра тяжести – один в самом низу живота, другой – в сердце. И говорить пустяков не хотелось. Только слушать то, что происходит внутри.
– Ты не выспалась, – сказал Женя, не дождавшись ответа, – бледная, как смерть, и глаза опухли.
Отомстил за невнимание и сразу повеселел, заулыбался.
– Ничего, Жень. Сегодня мою казнь репетируем, как раз подходяще.
– Ты не обижайся, Надежда, театр этот ваш – глупость полная. Бесплатно трубите, а могла бы уже в офисе пристроиться, карьеру начать. Глядишь, через пару лет соседями стали бы.
Они все-таки попали в пробку и стояли теперь среди глянцевых, измазанных весенней грязью автомашин, продвигаясь медленными рывками. Справа от них в десятый раз впритирку проезжал синий автомобиль с ревущим мальчишкой на заднем сиденье и притороченным на багажнике садовым инвентарем.
– Эх, скоро дачники попрут, хоть на стоянку кидай тачку до осени, – Женя расстроился от перспектив и стал потихоньку Аглаю изводить, задавая невинные с виду вопросы, наполненные нескладными издёвочками. Когда она взглядывала на него, широко раскрывал глаза и невинно хлопал редкими ресницами.
– А-а-а, понимаю! Звездой хочешь стать? Может, и на телевидение нацеливаешься? Так там уже по возрасту не пройдешь. Москва, Надюха, такое дело, тут надо сразу все хватать и держать.
– Жень, я просила, не называй меня Надей.
– Ну да, у тебя псевдоним. Только Аглая – это будто пенсионерка какая. Да ты не обижайся, хорошо?
– Я не обижаюсь. А ты Достоевского читал, Жень?
– Ну…
Пробка кончилась, он газанул, вздохнув с облегчением. Взбирались на широкий мост, под которым ползла электричка и стояли на платформе толпами люди.
– И что там твой Достоевский?
– Он девушку описал в романе. Очень красивую. Это её имя – Аглая.
– В каком романе? Как называется?
– «Идиот»…
Женя пожал плечами, осклабясь, мол, ну что я говорил. Чтобы не плестись в потоке машин, свернул за маршруткой на боковую тихую улицу, стиснутую пятиэтажками. На голых газонах под высокими разлапыми деревьями бродили голуби, ворона носила в клюве рваный пакет. Проплыла мимо вывеска маленького музея.
– Женя, тут высади меня.
– Тебе не в институт разве? Я в центр, подкину, чего.
– Мне тут надо.
Хлопнув дверцей, улыбнулась и махнула еле видному за стеклом соседу рукой. Стояла на узком тротуаре, прижимаясь к чугунному парапету, чтоб не мешать прохожим, собиралась с мыслями. До репетиции куча времени. Думала доехать с Женей до центра, выскочить на Кузнецком, пробежать по магазинам. Обещала костюмерше посмотреть кисею. Но дальше слушать соседа сил не было. Лучше на метро.
Пошла, застёгивая на ходу пуговицу у горла, ветер кидался из-за домов, с разных сторон, будто не помнил, откуда пришёл. Заблудился.
Бежала через площадь около метро, на которой всё так же, как у других станций: базарчик с огромными яблоками и кистями бананов, киоски с журналами; нищие и алкаши на ступеньках подземного перехода; вальяжные милиционеры, зорко вычисляющие, кто из смуглокожих одет поприличнее; бабульки с разложенными на граните ветками вербы и шерстяными носками.
Над людским винегретом – ещё винегрет. Торговый центр, увешанный вывесками, биллборды над автомобильной дорогой, кинотеатр с рекламами сантехники, духов и золотых колец. Над этим – чехарда многоэтажек разной высоты, с разными крышами, балконами и антеннами. Споткнувшись, посмотрела вверх. Взятое в рамки проводов и фонарных столбов небо было небом. Пока ещё. Плыли по нему жидкие тучи из серой ваты и кое-где – белоснежные, подсвеченные солнцем облака.
Аглая опустила заслезившиеся глаза. Наугад выбрать улицу, по ней и пойти, вдруг там, в глубине жилого района, всё-таки есть тихие деревья и, может быть, птицы на них. Другие, не вороны. И не надо ей сейчас никакого леса или пустынного пляжа. Просто маленький скверик с тремя скамейками, сесть и потихоньку мёрзнуть среди запертых на железные цифровые замки подъездов. И чтоб в скверике – пусто.
Запищало в сумке, и она, запустив руку, долго ловила телефон в просторном нутре. Увидев, кто вызывает, обрадовалась.
– Да, Илья Афанасьич! Да!
– Что кричишь, вроде в лесу нашлась? Ты где сейчас?
– Я в Новогиреево, возле метро. А что? Вы хотите, чтоб я?..
– Хочу. Ты там аптеку найди, спроси эфир, один пузырек. И приезжай. Сможешь?
– Смогу. У меня репетиция позже. А сейчас – смогу, конечно.
– Ну, ладно. Эфир не забудь!
– Да. Илья Афанасьич… А…
– Ты про Виктора?
Аглая промолчала, держа телефон холодными пальцами.
– Нету его. Отпустил сегодня. Так что? Едешь?
– Да, – сказала упавшим голосом. Сунула мобильник в сумку и пошла к метро, разыскивать аптечный киоск.

– А он сказал, что Аглая – имя как у пенсионерки.
– А ты сказала, что – дурак?
Аглая пожала плечами и отхлебнула горячего кофе. Повернулась поудобнее на роскошной кушетке и сунула ноги в тонком нейлоне под блестящий искусственный мех.
– Согрелась? Ещё налить?
Альехо сидел рядом в большом кресле, и в полумраке пустой студии поблёскивали очки и лысина. Придерживал кружку с кофе на колене рукой.
– Разве дураку поможет, если называть его дураком? А нам ещё жить рядом неизвестно сколько.
– Ну пусть его. Нищий он, Аглаюшка. Нищий духом.
– Но ему-то – хорошо!
– Вот и говорю, пусть его. То, что ему хорошо, тебе не годится. Он музыкант, значит? О музыке с ним говорила?
– Когда только познакомились, говорила, да. Один раз.
– И что?
– И ничего. Я тогда послушала, как играет, стала рассказывать, что надо ходить слушать великих, столица ведь. Концертов множество. Найти свой стиль, неповторимый…
– А он?
Она поставила чашку на пол и укрылась до пояса. Передёрнула плечами.
– Посмотрел, будто я полная дура. Больше не говорила.
– Ну и правильно.
– Я не знаю.
– Тоже правильно. Сомневайся. Всегда. Но главное, своё делай сама. Выбрала путь, иди.
– Да я не выбрала ещё. Ох, Илья Афанасьич, если брошу институт, дома начнется такое!
– Талант у тебя.
– А кому он нужен?
Голоса отдельно от них ходили по просторному залу, выглядывали в приоткрытые двери лаборантской.
– Кому нужен? Вселенной нужен, мирозданию. Ты мне веришь?
– Не знаю. Насчет вселенной – не знаю.
– Мне веришь?
– Верю.
– Тогда просто верь. А поймёшь – потом. Кроме ипотеки и карьеры, есть еще мир, большой. В нём каждому – своё место.
– И мне?
– И тебе. Если не той дорогой пойдёшь, сразу почувствуешь.
– А как?
Он кашлянул. Встал и ушёл за приоткрытую дверь в конце студии. Через шум включенной воды заговорил громко:
– Всё просто. Болеть начнешь. Всё будет делаться через силу со многими, вернее, лишними усилиями. Люди, Аглаюшка, смешные бывают. Выберут себе чужую дорогу и на ней всю жизнь спотыкаются. А рядом своя лежит, пустая и прямиком в небо. По ней бы идти, как лететь. А нет, не видят.
Он вернулся и шёл по гладкому полу, мешая слова со звуком шагов:
– И знаков увидеть не хотят, пусть им куст горящий и из него инструкций по пунктам, всё равно будут лбом стенку прошибать рядом с открытыми дверями.
Громыхнул алюминиевым коробом старой лампы, потянул провода. Щёлкнул выключателем и направил в лицо Аглае мягкий свет.
– Посиди спокойно. Если что умеешь – делай. Самое высокое из того, что умеешь. Маленькое пусть другие делают.
– А детям что оставить? – тихо сказала Аглая.
– Деньги? Дети растрынькают.
– Вас послушать, всё просто.
– А всё и есть просто. Сложностей люди накрутили, чтоб оправданий себе побольше. Есть заповеди, есть голова, сердце. Чего же ещё?
– Не знаю… Но это как-то совсем просто!
В мягком свете она хмурила чёрные тонкие брови, сводя их на переносице, а Альехо стоял над ней, склонившись, держал одной рукой лампу за длинную шею и чуть поворачивал плафон, рассматривая. Аглая взмахнула рукой. Он поймал её руку и придержал:
– Не крутись.
– Да вы и не слушаете, – отняла руку. По-прежнему свет рисовал чёрточку между бровей.
– Знаю я всё, что скажешь. Тебе двадцать, а мне – пятьдесят шесть…
– Вы моложе выглядите…
– Помолчи. Мне лет тридцать долдонили всё то, что ты мне сейчас хочешь сказать.
– А вдруг я знаю то, чего ещё никто вам… А?
– Давай. Свое если – говори.
Аглая подняла лицо и стала смотреть на Альехо с вызовом, кусая губу. А потом засмеялась.
– Илья Афанасьич, ну вас. О чём ни захочу, всё оказывается, чужое. Вы – хитрый лис!
– Да. И мне нужен пузырек с эфиром, купила?
Она потянулась за тахту, стараясь не менять позу, подняла с пола мягкую сумку. После слов тишина встала в студии ватой, шуршала краями.
– Как тихо. Будто и нет города там. А голос, как в шаре.
– Где?
– Ну, говорят – как в колоколе, но там звонко. А мы будто в шаре, голоса бегут вокруг, не уходят. Я сказала ерунду?
– Нет… – он принял пузырек коричневого стекла и сунул в карман брюк. Отвел лампу, свет метнулся и уставился в угол, освещая набросанные на спинки стульев ткани. Альехо снова уселся в кресло и вытянул ноги.
– Ты поговори просто,– попросил.
– О чём?
– О чём хочешь. Просто поговори, – и подсказал:
– О Викторе, например.
Его лица в полумраке снова не было видно. За тяжёлыми шторами через стеклопакеты еле-еле пробивался дневной шум. И в неровном пятне света комкались цветные покрывала в углу. Аглая смотрела по сторонам, чтоб не смотреть в сторону Альехо. А потом, вздохнув, заговорила тихо и медленно:
– А что о нём? Я его два раза в жизни видела. Спасибо, познакомили. Он… Он мне нравится очень…
– Нормально это, – утешил Альехо. Тогда Аглая вздернула подбородок и добавила:
– И я его люблю!
В наступившей тишине Альехо кашлянул. Она молчала, потому что к глазам изнутри внезапно подкатили слёзы. И закончила упавшим голосом:
– Вот…
Сидела, отвернув лицо, рассматривала освещённый угол, ничего там не видя, ждала. Но Альехо молчал. И она оглянулась, пытаясь разглядеть выражение его лица. Он листал журнал, шурша еле видными страницами.
– Видите! Вам наплевать совсем!
– А что ты хотела услышать? Утешение какое? Любишь – люби. Может, и сложится у вас.
– Вы… Вы каменный какой-то. Зачем я вам, Илья Афанасьич? Модель, да? Просто для того, чтобы снимать? А зачем тогда зовёте, разговариваете?
Он захлопнул журнал и уронил его на блестящий пол рядом с креслом. Сцепил пальцы.
– Ты умная. Молодая и дура ещё, но умная. В лице у тебя есть глубина. Когда говоришь, её видно. Когда страдаешь – ещё глубже становишься. Тебя снимать хорошо. Такие сейчас редкость.
Аглая спустила с кушетки ноги и скользнула ступнями по гладкому, нащупывая сброшенные сапожки. С каменным лицом обулась и встала, аккуратно сложила мягкий плед. Посмотрела сверху вниз на сидящего в кресле пожилого мужчину.
– Это жестоко, Илья Афанасьевич. Пожалуй, я пойду.
Он всё молчал. И Аглая прошла мимо, ставя ровно ноги и постукивая каблуками, не сбиваясь. Сняла с вешалки у дверей свой плащ. Надевала медленно, будто ждала, что остановит. И, уже открыв дверь на лестницу, снова повернулась к сидящему:
– Спасибо вам.
– За что?
– За разговоры. За всё – спасибо. Мне хорошо было у вас. С вами.
– Пожалуйста. Вопрос можно, напоследок?
Она ждала, держась за ручку двери. Альехо поворочался, меняя позу.
– На что обиделась?
– Как? Вы хотели обидеть, ну и… Обидели.
– Нет! – он сморщился с досадой, махнул рукой. – Если умна, не будь дурой. Просто скажи словами, в чём твоя обида?
Она захлопнула дверь, и блёклый свет из пыльного коридора умер, погас. Прислонилась, шурша плащом.
– Я для вас – только модель. Получше, чем те, дневные, с деньгами. Но всё равно модель. Как вы сказали? С глубиной в лице. Редкость.
– Угу, угу, – он кивал в такт словам, сплетал и расплетал пальцы, – всё?
– Да.
– А что ахать не стал насчет любви?
– … И это тоже. Но это я переживу. А расчётливость ваша – противна.

Илья Афанасьевич сидел, рассматривая собственные руки. Слушал, как дрожит её голос там, внутри сказанного, и как она старается, чтоб он этой дрожи не услышал. Пока говорила (а он и слушал вполуха, – с первых слов понимая, что скажет), думал о том, что, наверное, надо бы – жалеть, гореть, своё вспоминать. Сочувствовать и любоваться. Вспомнил о Наташе, как вместе сидели на полу, на вытертом ковре в его комнате, а вокруг, рассыпанные, блестели снимки. И как она, заплакав, ушла в коридор, утыкаться носом в свою шубку.
– Снимай свой плащ, иди, сделай ещё кофе.
– Не хочу.
– Ты мне нужна. Надо объяснять – объясню. Хотя и сама поняла бы. Утешать не буду. Сильная – справишься. Тем более несчастья нет, сказал же, любишь – люби себе на здоровье.
Аглая еще постояла у двери, по-детски держась за круглую ручку. Голова подсказывала ей: весь разговор – нелеп. Обиделась на что? Да, обидно, очень. Если вернуться сейчас, да ещё и кофе идти варить, получится – он её победил и командует. Но та же голова шёпотом спросила: «а тебе это важно, важнее, чем ваши встречи и разговоры?». И, сняв плащ, Аглая снова повесила его на гнутый крючок.
– Вам нельзя так много кофе, – сказала, проходя мимо, – в вашем возрасте.
Альехо кивнул в ответ на колкость:
– Вот, молодец.
– Потому что язва? – она за дверью подсобки зазвенела ложечкой, зашуршала пакетом с молотым кофе.
– Живая потому что.
И сказал погромче, чтоб точно услышала:
– Через полчаса придет Витя. Портрет твой будем делать. Амбротип.