Глава 26
Ураган Найи

Мальчики, которым исполняется по три руки лет, да и те, кто помладше, но уже ходили на охоту со старшими, и детский голос их унесли сороки, давно держат в голове, какие девочки нравятся им. Ещё три-четыре года назад они просто бегали, злясь на то, что кто-то бегает быстрее, хоронились самого сильного, но постепенно, слушая, как отец, посмеиваясь, рассказывает после ужина о своем первом Большом Дожде, понимали – скоро и им туда, в маленькие временные хижины, где под плотной крышей, влажной от мерно идущего дождя, будет их двое. Мальчик и та, что пойдёт с ним. Спать вместе, болтать обо всём до хмурого утреннего света, снова спать, сидеть на мостках, заглядывая в бегущую под жердями воду, есть плоды хлебного дерева, макая их в овощную пасту, делить копчёное мясо, которое матери заботливо развесили вдоль дальней стены.

Иногда ходить, накрывшись широким листом пальмы-песчаницы, в хижины родителей, – только из-за того, что матери укорят потом невниманием. Или украдкой подбираться к большому дому ведуна Тику, в котором собираются дети, узнавать древние легенды-уклады. Они тоже ещё дети, им интересно послушать сказки снова. Но они стыдятся своего интереса к детским забавам, мальчик трогает подружку за плечо и, взяв за руку, ведёт снова в свой маленький временный дом, чтобы там быть почти взрослыми. Пока у них почти всё ненастоящее, и даже груди девочки станут больше, когда она вырастет, но, прижимаясь друг к другу, чтоб согреться, они прерывисто дышат и учатся быть вместе – по-настоящему.

Дождь идёт и идёт, сквозь стены других домов пробивается маленькие огни светильников, и деревня похожа на стаю нахохленных серых цапель, стоящих в текучей воде на ногах-столбах.
Взрослые много спят, чинят то, что было свалено по углам: «в дождь починю, успеется, всё равно время некуда будет девать», слушают и рассказывают, поют длинные песни. Малышей матери, крепко держа за руку, уводят по особенным дням к Тику, чтоб он говорил с ними о том, как жить. А сами с дочерьми мнут луб для циновок, плетут, перебирают запасённые корни и плоды, готовят лепёшки. Прислушиваются к мужским разговорам, сторожат крик ведуна, чтоб забрать младших. Думают о том, как там, в маленьком гнезде, двое становятся взрослыми. И грустят, радуясь.
Всё это будет завтра, когда последний раз покажет Большой Охотник бледное торжествующее лицо и к утру уйдёт за облачное покрывало. Там ждёт его Большая Матерь, она уже напекла горячих лепёшек, надела красную тайку и лежит, раскинувшись, на огромном небесном ложе из пуховых облаков и плотных туч. И после того, как закроется облачный занавес, лишь раз покажет людям Большой Охотник своё лицо, в середине срока. А когда, завершая время дождей, покажется снова, тем утром Большая Матерь, потягиваясь, разведёт руками-лучами облака, выглянет, светя улыбкой утренней женщины после любви. И снова им разлука – до следующего свидания в пору Больших Дождей.

Акут вёл жену по тропе, ветки трогали одежду и локти. Под ногами шуршали старые листья и грели ступни, озябшие на вечернем песке. Акут шёл, его голова летела выше, кружась от того, что было на празднике и что будет в хижине, а сердце пело песню уверенности, без всякого страха. В его жёсткой руке лежала маленькая рука Найи, и время от времени он чуть крепче сжимал пальцы и оглядывался, улыбаясь серьезности светлого лица.
Он не был мальчишкой, ведущем девушку в первое гнездо. Но и она не была девочкой. Он видел её мужчин, когда она, мучаясь болью, приняла его в свою голову, нескольких. Один, самый близкий по времени был волком-изгоем, опасным и безжалостным. Перед этим был человек-крыса, все мысли которого – набить желудок и кладовые. Её беды, он понял тогда, рассматривая этих мужчин, – от того, что не было дано настоящего, равного по крови. Он, Акут, такой. Под ногой хрустнула ветка, и мастер нахмурился. Был ещё один, уже после тех двоих. Он в памяти Акута то становился лесным котом с весёлыми от бешенства глазами, а то вдруг свивался змеей. Но больше всего было в нем морского зверя-рыбы, из тех, что иногда приплывают в реку, кричат, высунувшись, и бьют по воде сильными хвостами. Но кот-змей-рыба не входил в тело Найи, потому не мог считаться её мужчиной.
«И он остался там, – Акут снова оглянулся, подбадривая Найю улыбкой, – а тут есть я, муж, мастер Акут».
Над чёрными щётками деревьев всходило багровое лицо Большого Охотника. Он ещё полон вечерней ярости, но чем выше поднимется, тем ближе к нему укрытое облаками супружеское ложе. И скоро лик его посветлеет, уйдя в высокое небо. Встанет, светя в незаделанную дыру на крыше, и Акут будет видеть свою жену всю ночь. Свет Еэнна сделает её кожу ещё светлее. Так и надо. Чтоб он, Акут, видел свои темные руки на её белых плечах. И груди. И – животе.
Он сглотнул и сжал руку Найи так, что она споткнулась. Поспешно ослабил пальцы и пошел быстрее, держа её, как птицу с тонкими косточками под мягким пером.

В хижине Найя уже привычно прошла в тот угол, где была постелена циновка, и со вздохом села, приваливаясь к стене. Мастер постоял у входа, держа дверь за веревочную петлю. Думал с раскаянием о том, что у них совсем немного еды, придётся через несколько дней идти по соседям, брать муку и лепёшки в обмен на новые рукоятки скребков с красивой резьбой, рисовать узоры на тайках и покрывалах. Но есть мешок сушёных ягод кровяника, пара снопиков болотного папоротника и даже тыква с вином где-то в ворохе хлама, кажется, была. Ещё скоро будут грибы. И лоза, что вьётся у задней стены, уродила много кистей.
Он закрыл дверь и плотно накрутил верёвку на петли. Медлил, не поворачиваясь. Вот сейчас, прямо сейчас, пока свадебная подвеска из черных перьев щекочет ему плечо, он может подойти и взять её. И он стоял, рассматривая неровные жерди, стянутые лубяными верёвками, понимая: пока стоит так, близкое будущее не изменится. …А потом он даст ей поесть. Мясо на празднике было горячим и вкусным, но его жена ела мало, и он тоже. Двое после любви всегда голодны. Накрошит в миску побеги папоротника и зальёт их кислым вином. Когда стебли разбухнут, их можно будет доставать руками и есть, это вкусно, из детства.
Хижина за спиной молчала маленькими привычными звуками, в жердях скрипел сверчок, пофыркивал мышелов, сидя под самой крышей на балке, и далеко, за стенами, слышался смутный говор людей, расходившихся по домам, редкие вскрики пьяных, и флейта иногда дудела свои ветреные слова.
Поворачиваясь и разводя руки, Акут начал речитатив Первой Ночи дождя:
– Как те, за облаками, не глядят на нас, так и мы не увидим никого. Как дождь, что сливается с водами реки, так и мы будем одним телом. Как травы, что спят под водой и пьют её во сне, так и мы напоим друг друга любовью…
Опустил руки и присмотрелся. Тихо подошел. Найя спала, укутавшись узорчатой тайкой, только пальцы белели на краю ткани, накинутой на голову. В тишине, наступившей после слов Акута, снова стало слышно сверчка и ещё тише – мягкие звуки, с которыми мышелов вылизывал свою шкуру.
Акут опустился на корточки и задумался, сев, как сидел обычно – с руками, свешенными между колен. Он впервые читал слова мужа. А она спит. Но Найя – необычная женщина. Да и боли мучили её. И от сонной травы ещё долго спать хочется. Но он муж и может лечь с ней. Должен!
– …Иди ко мне, чужая вчера и родная сегодня, – шепча речитатив дальше, он встал и пошёл в дальний угол, где из дыры в крыше сваливался на голые плечи холодный ветерок. Притащил туда старые шкуры, все, какие нашёл в завалах у стен, сверху насыпал охапками сухую траву, – всё хотел её выбросить, но мышелов любил спать, зарывшись, вот и пригодилась, сладкая запахом.
– … Иди и дай мне войти. Ляг на общее ложе, одно для двоих, пока дождь говорит в небе, пока за небом делят ложе Большие.
Циновка старая, но это хорошо, не будет царапать её нежные бедра и ноги. Акут не хотел стелить ту, с чёрными и красными узорами по краям, которую стелил для женщин, приходящих ночами. И есть ещё одно… Он подошел к дальней стене и оторвал с деревянных колышков шкуру горного волка. Она висела тут очень давно, стала привычной, как лес и река. Ночные женщины всегда были горячи, им хватало снятой с себя тайки, укрыться от ночной свежести.
Бросил шкуру на циновку и, наклонясь, провёл рукой по мягкому меху, серому и косматому. Отец когда-то ушёл к самым горам, и Акут помнил: каждый вечер мать шла на окраину деревни, к дальней тропе, стояла там, всматриваясь. Отец вернулся, когда мать растирала зерно в каменной зернотерке. Кинул на порог огромную шкуру и прошёл к колоде с родниковой водой, напился, черпая грязной ладонью. И мать, которая всегда ругала детей за то, что пачкают воду, уронила камень и подбежала. Села на корточки и обняла его вымазанные глиной колени.
Их нет, и сестра давным-давно ушла к мужу в деревню за рекой, а шкура вот она.
Он перевернул шкуру мехом вниз, чтоб мездра не царапала голых тел, откинул. И пошел за женой. Осторожно, чтоб не разбудить, приподнял Найю, понёс на ложе, путаясь в крае тайки. Она не проснулась, когда положил её на мягкое. Только вздохнула и поджала к животу ноги, мёрзла. Акут подержал в ладонях ледяные ступни. Подол тайки был влажен от вечернего мокрого воздуха. Мастер отстегнул деревянные шпильки, которые держали покрывало, и вытащил ткань из-под тела Найи. Настоящего холода не было, только ветерок из дыры бродил по хижине, но шкура волка их согреет. А он согреет свою жену.
Но вместо того, чтоб укрыть девушку, сидел рядом и смотрел. Лежит на боку, сжав кулаки и подобрав их к подбородку. Ночной свет, коснувшись плеча, провёл дорожку по боку к талии, поднялся на бедре, а потом побежал дальше по согнутой ноге до самой ступни. Небольшая грудь видна под рукой. За спиной её скомканная шкура громоздится, как горный хребет, и сама Найя похожа на оброненный стебель водяной лилеи с поникшим цветком на тонкой шее. Такая светлая, что Акуту пришлось напомнить себе о том, что – были мужчины и входили в неё. Мужчина-крыса делал это почти со скукой, а волк-изгой делал ей больно и наслаждался этим. Но главная боль была не телу, а сердцу и потому никуда не ушла.
Он протянул руку, провёл по плечу, боку, бедру вслед за ночным лучом. Вёл бы и дальше, чтоб согреть в ладони её ступни, но не мог уйти от бедра. Опустил руку к тёплому уже, мерно дышащему животу, касаясь пальцами маленького звериного треугольника входа. Замер. Она не просыпалась, и Акут спросил себя, а почему он боится её разбудить? Ведь сама согласилась быть с ним. Повел рукой выше, снова к плечу, – повернуть её на спину, чтоб видеть и касаться уже обеими руками.
Глядя на живот, на темный лесок, обрамляющий вход, коснулся грудей, подставленных ночному свету, и, чувствуя их, хотел ещё сказать из того, что положено говорить мужу, но не помнил, что там дальше. Потому просто погладил, раздвинул ей колени и так же тихо, как мышелов идёт вдоль стены, скрадывая добычу, возлёг меж её бедёр. И вошёл туда, куда должен идти муж, на которого жена смотрела поверх чаши с вином на празднике Большого Дождя.
Двинулся медленно, не веря, что всё случилось так, как виделось ему, когда стоял и смотрел на жердяную дверь, перевязанную веревками. И утонул в движении, всё убыстрявшемся, застонал, прикусывая губу, сжав её плечи. Его кожа была горячей, он прижимался и отрывался, чтоб снова притиснуть себя к её прохладе, и скоро там, где они сходились и расходились, капли пота защекотали его рёбра. Закрывал и снова открывал глаза, вспоминая о том, что утром заделает дыру и следующими ночами будет… ах да, можно… светильник… если… только если за-хо-чет… она… Найя… Найя-а-а-а!..
И, увидев, перед тем, как кругами тумана заволокло его взгляд, она проснулась и смотрит вверх, на его лицо непонимающими глазами, но одновременно чувствуя, что её бёдра движутся навстречу всё быстрее, сказал в полный голос, хрипло, а потом закричал:
– Найя… Найя-а-а!
Крик заглушил её голос, а руки мёртво держали худые плечи, пытавшиеся выскользнуть. Он кричал, откидывая назад голову, опускал лицо снова и смотрел на неё огромными, как у ночной совы глазами. И рот его, полный крика, был круглой чёрной дырой на невидимом лице.
Мяукнув, сорвался с балки мышелов и ускакал в закуток-кладовку. Сверчок смолк, и только на ложе, на которое лился бледный ночной свет, хрипло дышал мастер, и кричала, пытаясь выбраться из-под обмякшего тела, Найя.
– Подожди, я… – он заворочался, отодвигаясь. И вдруг выгнулся луком, откидывая голову, захрипел, беспорядочно поводя перед собой руками со скрюченными пальцами. Ноги свело судорогой, они, скрестившись, елозили по полу, сдирая кожу с суставов. И голосом без языка, который вдруг распух, затыкая рот разбухшей в воде деревяшкой, он пытался сказать ей, но одно только «ыыыы» доносилось в настороженной тишине.
Найя скользнула вдоль потного бока, стукнулась коленями о пол и поползла прочь. У стены, ударившись головой, села, подтянув ноги, выставила перед собой худые руки.
– Нет! Нет! Ннет!!! – кричала монотонно и всё громче.
И вдруг тишина кончилась, разбитая ударом грома.
– Нет! – с каждым её криком гром приближался и рвал ночное небо на части.
– Ннет!!! – молнии рассекали влажный воздух, и он пылал, оставаясь перед закрытыми от страха глазами людей в запертых домах.
– Не-ет!
С последним криком пришел ураган. Бросился на деревья грудью и, протянув мосластые лапы, стал выворачивать воздух наизнанку, подбрасывая и разбивая крыши, заборы, оставленные во дворах колоды и унося кудахчущих кур из разворошенных курятников.
В рёве и треске снаружи уже не были слышны крики Найи. И мастера отпустили судороги. Он обмяк, распластав по смятой циновке вялые руки, вдохнул, скривившись от боли в рёбрах и мышцах ног. И медленно сел, держа рукой голову. Как только боль отступила, услышал рёв урагана. Встав, пошёл, пошатываясь, к тёмному углу, откуда белели растопыренные пальцы. Не подходя близко, упал на колени перед неслышно кричащей Найей:
– Найя! Деревня, дети, Найя! Я не буду, только не кричи, нет. Ты… замолчи, Найя, ты должна!
Но глаза её были закрыты, только голова билась о стену, цепляясь спутанными волосами за неровные доски. И тогда Акут, ожидая нового приступа боли, подполз к ней, схватил за растопыренные пальцы, потянул к себе. Она замотала головой, жмурясь все крепче. Но он, отталкивая её руки, прижал к груди голову, притиснув ладонь к обжигающему лбу, и закачался, морщась от щекотки в паху – ещё не ушедшей памяти того, что было на циновке.
– Посмотри, посмотри, посмотри, – повторял в такт качанию, стараясь не кричать и не дёргать ей голову. Ветер выл, размётывая сухие листья с крыши, и вот уже Большой Охотник, кривя рожи из-за несущихся туч, глядел не в дыру, а во множество длинных щелей. Дождь налетал, будто море принесло свои волны и забросило их в небо.
– Посмотри, посмотри…
Сердце его уже не колотилось, а стукало. И Найя стала не такой каменной в его руках. Он видел её лицо, на котором мелькали тени, и свет через щели в разрушенной крыше. И закрытые глаза. Но не зажмуренные до гримасы, или ему казалось так. Акут старался не думать о том, как там сейчас, где тонут припасы и маленькие дети падают с шатких мостков в подступившую грязную воду, откуда никто не выбирался, нельзя в неё падать. Нельзя думать об этом, чтоб сердце снова не начало греметь и пугать её.
– Посмотри …
Ветер ухнул, загремел гром. И в свете молнии Акут увидел – открыла глаза. Глядела бессмысленно на располосованную светом крышу. А потом на лице отразился испуг. Подняла голову, всматриваясь, а рукой нащупала его бок и обхватила.
– Это ты делаешь, – сказал он, понимая, не услышит, но и всё равно, потому что не понимает слов. Больше ничего не мог сделать, только говорил.
– Ты сильная, сильнее всех. Но глупая. Там дети малы, а ты злишь Владык и мир. Ты перестань, Найя. Прошу тебя.
Глаза её раскрылись ещё шире. Молнии чертили в них огненные значки. Она проговорила что-то, но он не мог ответить. Только продолжал о своём.
– Ты посмотри и сделай всё тихим. Ты можешь.
Ёрзнув рукой по полу, она оперлась на его плечо и встала, оглядываясь. Медленно пошла к столу, на котором вперемешку валялись остатки раковин. Нагнулась и стала шарить руками, разыскивая что-то. Акут прислушался к ветру – как только она отвлеклась, молнии мелькали реже и ветер уже не бросался, а просто ревел.
Вернулась, неся в кулаке что-то. Оттолкнула его, обжигая злым взглядом. Но с ним ничего не сталось, потому что она потянула шкуру, белеющую выделанной мездрой, расправила и встала на колени. Протянула руку с зажатым в ней углем и прочертила жирную линию. Другую, третью.
Акут сидел и смотрел, как на светлой поверхности появляется лицо зверя. С круглыми совиными глазами и чёрным раскрытым ртом, с торчащими за ушами космами длинной шерсти. Еще штрихи – перекошенная линия плеч и лапы с когтями-крюками.
С каждым движением запачканной руки ветер утишал вой, становились слышны горестные крики со стороны деревни. Найя чертила и вот уже что-то сказала сама себе, без злости. Ещё больше пачкая руку, стерла ненужный штрих и, поправляя волосы, измазала углем щеку.
В наступившей тишине, от которой заболели уши и далекий плач вонзался в них, как комариное жало, размашисто положила последние линии. Встала, подтолкнув ногой край большой шкуры. Показала на Акута и показала на рисунок. Засмеялась горько и ушла в угол, таща за собой тайку и загремев чем-то по дороге.

Большой охотник светил через множество дыр в крыше. Мастер Акут сидел рядом с разостланной старой шкурой и смотрел на портрет зверя с глазами совы на сжатом в судороге лице богомола. Искал в нем человеческое и не находил.
Ночь медленно двигалась к утру, и тучи плотно громоздились вокруг небесной тропы, делая её все уже. Тучи ждали, когда, бледнея от страсти, Большой Охотник последний раз пройдет по ней к своей возлюбленной, чтоб закрыть тропу и начать Время Длинных дождей.