Глава 25
Праздник

Маленькие барабаны стучали глухо, и поверх глухого стука деревянные флейты плели жилы мелодий. Замолкали, и тогда барабаны вздыхали коротко, будто наплакались, и вдруг разражались яркой дробью. Музыканты сидели на деревянной колоде, раскачивались, поводили худыми плечами, наклоняли головы и откидывали их в такт песне. Песню пели все. Тянули заунывно и вместе с тем весело длинный напев, смолкали, дожидаясь, пока женщины, хлопая в ладоши, вскрикнут что-то, на что все смеялись. И начинали снова. Будто и не пели, а просто разговаривали, делая что-то ещё, – один поворачивал мясо на вертелах из острых веток, другой набивал трубку, а кто-то, подобравшись к женщинам, хватал за бока, и те только локтем отталкивали, не сбиваясь с ритма песни.

Найя сидела рядом с Акутом, стояла у их ног широкая чаша, полная пахучего вина и поверхность питья морщилась от стука барабанов. Акут смотрел, как танцуют на площади девушки, вытягивая над головой руки, хлопают, отступают шеренгой, когда на них выходят, тесня, стройные фигуры молодых охотников. Найя тоже смотрела. Их место на возвышении, в верхнем ряду нагромождённых бревен, позволяло видеть девушек, закутанных в узорчатые тайки, и мальчиков в набедренных повязках и высоких коронах из перьев. Девушки были видны со спины, а у мальчишек в свете костров сверкали зубы, глаза и браслеты, отделанные крошками перламутра и мелкими ракушками.
Акут наклонился к Найе, указывая на девушек, проговорил непонятное, щекоча её плечо подвеской из чёрных перьев, прицепленной к кожаной ленте вокруг головы. Она пожала плечами. Переспрашивать, чтоб показал жестами, не захотела, – снова пришла и навалилась на неё усталость. Монотонная песня баюкала, и Найе казалось, она смотрит телевизор, в котором снова – про Африку. Но ветер кидал в нос острые запахи трав, горячего мяса, и встряхивала головой, понимая – она тут, с ними. Чтобы прогнать усталость, смешанную с тяжелым сном, поднимала голову, смотрела в небо, уже красное от низко стоящего солнца. И тогда её подвеска из белых перьев щекотала плечо Акута. Было тепло и влажно, длинная тайка с узорами отсырела по нижнему краю, и Найя подобрала подол до колен, переступая босыми ногами по куску меха, постеленному на шершавую древесную кору.
Акут тронул подол её тайки, снова сказал, показывая на танцующих девушек в разлетающихся покрывалах, скреплённых на груди большими круглыми застёжками из веточек и цветов. У Найи тайка накинута на плечи и одним углом на волосы, только руки от локтя были обнажены и лежали на коленях. А орнамент широкой полосой – тот же.
– Похоже, да, – кивнула она и улыбнулась вежливо. Ей было неуютно почти под ногами вождя, что сидел за правым плечом, а снизу поющие женщины смотрели на неё множеством глаз, налитых красным светом заката и отблесками костров в сумерках под деревьями. Мастер нагнулся, подхватывая чашу, подал Найе. Она приняла и поднесла к губам, после острого мяса и кислой зелени всё время хотелось пить. Глотнула и поняла – музыка снова смолкла. Отдала чашу Акуту. И пока он делал глоток, молчали барабаны и флейты, а женщины, подняв лица, ждали, не выпевая слов песни. Он нагнулся поставить чашу на плоскую площадку у своих ног. И сразу застучали барабаны, заныли флейты, и женщины со смешками, покачивая головами с высокими башнями причесок, снова запели скороговорки. Всё время так: только подаст ей чашу – тишина, после того, как сделают глоток, – музыка.
Два раза оглядывалась, всё казалось, что глаза вождя пекут затылок и спину, как горячие картошины ладонь. Но видела только большое колено и на нём – унизанную браслетами и перстнями руку с толстыми пальцами. Вспоминала, когда, придя на праздник, стояли перед вождем, он что-то говорил, рассматривая её и кивая, Акут что-то говорил, прижимая руку к груди, а потом вождь возвысил голос, не отрывая от неё глаз, и сбоку появилась красивая женщина, рослая и крепкая, с распущенными по круглым плечам чёрными волосами. Она и принесла глиняную чашу с вином, пахнущим пряно и хмельно. И, подав её Акуту, смотрела на него так, будто имеет право взглядом спрашивать. А потом стала смотреть в глаза Найи. Холодно, будто Найя не человек, а просто надо понять, что там внутри. Будто нагнулась над водой в омуте, разыскивая рыб.
И опять смотрела на Акута, когда он отхлебнул первый раз и, вытирая рот рукой, подал чашу Найе. И, не отводя взгляда от него, отступила на шаг, другой, исчезая в толпе таких же нарядных женщин.
Найя тогда подумала мельком, что, видно, связаны они. Но додумывать не стала: слишком много всего вокруг. Их толкали, вскрикивая, и Акут, держа чашу на руке, другой взял её за талию, повел туда, где сбоку у брёвен были вытесаны грубые ступеньки, застланные сверху мягкой травой. Три бревна, пять ступенек. Выше – на помосте, –знакомое ей резное сиденье с высокой спинкой. Когда они уселись, люди на площади, толкаясь, молчали и вдруг закричали разом, поднимая руки, хлопая над головой, и Найя съёжилась, опуская лицо. Но Акут оглянулся, и поняла, не на них смотрят, – рядом с резным сиденьем появилась плотная фигура. Вождь сел, положив руки на колени, качнулась высокая башня, сплетённая из волос, облиственных веток и раковин. И началась музыка.
Поначалу было интересно, Найя разглядывала танцоров, освещённых двойным светом – костров и солнца, музыкантов, толпу поющих женщин. Но музыка длилась и длилась, и дважды она трогала Акута за руку, показывая лицом в сторону реки, откуда пришли на праздник. Но он покачал головой, кивнув на чашу, опустевшую лишь вполовину, и поняла: пока не допьют, будут сидеть. Рядом с ними сидели ещё несколько пар, все молодые, с напряженными спинами. Девушки, как и она, укутанные покрывалами, и молодые мужчины с подвесками из чёрных перьев у виска, держащие на руке или поставившие у ног чаши с вином. Они тоже отхлёбывали по очереди и подавали чаши подругам, но музыка для них не смолкала, только старшие женщины улыбались и махали руками, не прекращая петь.
В голове кружился хмель, усталость склеивала веки. Найе казалось: вино в чаше превращается в море, бесконечное и бездонное. И тогда она сама нагнулась, взяла чашу и прислонила ко рту, хлебая в полное горло, стараясь только не разлить и не намочить покрывало. В тишине вытерла губы ладонью и подала чашу Акуту. Тот взял, глядя неверящими радостными глазами поверх края. И допил, в тишине, а потом встал и повернулся к вождю. С поклоном перевернул опустевшую чашу. Музыка всё не начиналась. Вместо неё писклявый голос крикнул что-то снизу, видно, смешное, потому что вся площадь разразилась хохотом, все лица расплылись в улыбках, и даже вождь улыбнулся, наклоняя голову с перьями.
– Теперь пойдём? – Найя потянула Акута за руку, собираясь встать. И он, отбросив чашу в сторону, – она полетела, подскакивая, по бревнам, ударила по колену сидящего ниже парня и разбилась на куски, поблёскивающие в свете костра, – принял крепко её руку. Пока спускались, под крики и смех, мальчишки набежали, хватая осколки чаши, показывали друг другу, хвастаясь. А солнце уже светило через деревья, и по расчерченной стволами воде текли красные змейки заката. Снова запели флейты, зашлись мелкой дрожью барабаны. Акут вёл её через толпу, окружившую танцоров. И вдруг Найе показалось: она споткнулась о чей-то взгляд и сейчас упадёт. Далеко, за рядами танцоров, увидела холодный взгляд женщины, подававшей им вино. Тогда усталость ушла, уступая место возмущению и злости.
«Что она смотрит? Будто я его отобрала!», Найя остановилась. Акут оглянулся с вопросом на тёмном лице.
– Подожди. Я… Я хочу остаться ещё, – показала рукой на танцующих. Девушки, каждая с большим венком в руках, протекали цветастой рекой на широкую тропу, ведущую к реке. И мальчики, приплясывая, выстраивались в затылок, собираясь последовать за ними.
На площади, откуда совсем ушло солнце, темнота играла с языками пламени. Люди сбились в отдельные группы, раговаривая и смеясь. Многие держали в руках недоеденное мясо, кусали от непонятных плодов, кто-то тряс пузатой тыквой, проверяя, совсем ли пуста, и опрокидывал в рот, выливая остатки. Музыка стала тихой, рассеянной, искрами в вечернем сыром воздухе. И часть музыкантов тоже встала; подзывая мальчишек, отдавали им барабаны и флейты, присоединялись к толпе.
Найя, держа Акута за руку, пошла между людей, вдыхая их запахи: пот, мускус, сладкие цветы и сочные фрукты, хмель и пиво. Искала глазами ту, смотрящую. Нашла и, подойдя вплотную, остановилась. Приложила к груди руку с пристёгнутым выше локтя краем тайки, и склонила голову, приветствуя. Подняв, посмотрела на черноволосую. У той задрожали губы, видно, хотела улыбнуться и не смогла. Медленно повторила жест, прижимая руку к груди и наклоняя лицо.
– Вот так, – сказала Найя. И прошла мимо, таща за руку мастера. Они двинулись вслед за солнцем и мальчиками, которые шли за своими подругами к наполненной закатом реке.

Идти было недалеко, и Найя еле успевала смотреть – на узкие листья кустарника, по которым ползали светляки, заполняя поверхность узорами; на мелькание локтей и покачивание бёдер впереди идущих, уже плохо видимых в сумерках; и на небо посмотрела, оно над тропой вилось ещё одной тропкой сочно-алого цвета с обкусанными чёрными ветками краями, а с боков наползали плотные комки тучек, озарённых закатным солнцем. Один раз оглянулась, – там, где остались всполохи костров, вождь сходил со своего трона, и люди расступались перед ним, кланяясь, давая дорогу к дому.
На берегу уже мелькали фигуры девушек и парней. Перекликиваясь, скидывая на ходу одежду, они бросали её на песок и бежали к воде, политой бронзой заката. Девушки несли на вытянутых руках венки.
Старшие оставались у кромки леса. Усаживались под кустами, и слышались оттуда тихие уже разговоры, покашливание и смешки.
Найя сошла с тропы, давая пройти другим, и остановилась, глядя на закат. Как всегда, когда видела настоящее, защекотало кончики пальцев, и она вспомнила о своих мелках и коробке с пастелью. Но выдохнула почти со стоном, поняв: никакие мелки такого не нарисуют, нет в них этой живой крови.
За мелким песком полукруглого пляжика вода разливалась спокойной заводью, и солнце садилось за ней в середину широкой прогалины, – на том берегу был такой же пляж, переходящий в лощину меж двух лесистых холмов. Верхушки кустов в лощине горели последним солнечным светом. Смотрелось в реку красное небо, казалось, проливаясь и соединяя воздух с водой. И в небе, по обочинам солнечного пути, громоздились чёрные тучи, будто отражая земной лес с лощиной в нем. Взгляд, проходя по облачному лесу, искал в центре его реку и в ней – пятнышки голов купальщиков.
Найя покачнулась и покрепче схватилась за руку Акута. Взгляд бежал по песку к воде, тянулся по красной полосе и, пройдясь по дальнему берегу, ускользал в лощину и оттуда – прямиком в небо, куда продолжалась тропа, а тучи по бокам её не давали увести глаза в сторону. Она задрала голову, почти падая, – яркая полоса неба над их берегом не прерывалась, соединяясь с лощиной, в которой находится деревня, и снова выбегала на песок, им под ноги. А оттуда…
– Вот он, змей вашего мира, – прошептала она, – я думала, вокруг, а он прямо через вас. И не разрывается. Никогда.
Что-то проговорил над её головой Акут и, поддерживая, увёл к деревьям, усадил на песок. Укрыл колени тайкой и, помедлив, осторожно обнял за плечи. От реки текла вечерняя свежесть. Кружилось внутри головы выпитое вино и закольцованная картинка мира, что прошёл через самое её сердце. И она прижалась к боку мастера, прислонив голову к жёсткому плечу. Сквозь полуприкрытые веки смотрела, как девушки входят в воду, зайдя по грудь, кладут на красную рябь венки. А мальчики, подойдя ближе, подталкивают их руками, и венки уплывают, крутясь, на самую середину реки, превращаясь в еле заметные черные точки.
– Пятнадцать, – шепотом считала Найя. Провожала взглядом один, уплывший против течения и вдруг исчезнувший посреди красной ряби, – ой…
Загомонили сидящие на песке люди, указывая на расходящиеся круги. Один из мальчишек, поднимая волну, побежал по пояс в воде к торчащим сбоку невысоким скалам, выбрался на них и прыгнул, прочертив в воздухе дугу тонким телом.
Кто-то вскочил, всматриваясь. Другие вытягивали шеи.
Найя считала про себя секунды, а сердце бухало, как маленький барабан на празднике. Там, где круги расходились все шире, не появлялась голова. А поодаль, будто ничего не произошло, плавали и ныряли остальные, разбивая рябь, в которую пришедшая ночь подливала плавленого серебра на место солнечной бронзы. Только силуэт девушки, пустившей утонувший венок, был неподвижен. Она стояла по грудь в воде, и плечи её покрывали мокрые волосы.
– Где он? Нырнул и нету. Где? – Найя стала выпутываться из-под руки Акута. Но он сказал что-то, сперва коротко, придавливая её к песку, а когда села, отодвинулся и стал говорить, показывая руками. И оглянулся на крики над водой.
Мальчик медленно выходил из воды, держа в опущенной руке растрёпанный венок. Девочка, оставляя на поверхности линии раздающейся воды, подбежала.
Они прошли совсем рядом, забыв на песке одежду. И Найя услышала, как тяжело дышит мальчишка. Девочка поддержала его, когда закашлялся и согнулся, плюясь выходящей из лёгких водой. И исчезли на узкой тропе, ведущей в сторону от деревни.
– Ну, все, – Найя поднялась, – хватит на сегодня. Я устала и плечо болит. Пойдём… – и, помедлив, добавила, – домой.