ГЛАВА 11

- Когда-то я посмотрела фильм «Кабаре», с чудесной Лайзой Минелли. Мне было совсем мало лет, и потом я смотрела его будто снова в первый раз, так много не поняла сначала. Но было в нем одно, что снова зацепило, повторилось уверенным напоминанием о себе. Она повела друга под мост, где мимо, оглушительно воя, пробегали поезда. Повела, чтобы там покричать. Понимаешь, это главное, что запомнилось мне в первый раз. И не потеряло важности, именно для меня. Пойти куда-то, сделать нечто, не имеющее материальной пользы, специально пойти – для этого. И мне до сих пор кажется, это самое главное послание в фильме. Лично мне. И таким, как я. Потом было другое, вычитанное у Воннегута, о том, что люди сами выбирают, какие вещи считать важными, а какие второстепенными, и с тех пор мытье посуды, к примеру – обще-неважная вещь. А так не нужно. Я не точно пересказываю, но мысль такова. Это зацепило меня, я взяла мысль и сложила в свою запоминалку, где важное. Очень хорошая мысль. А потом я подумала свою. О том, что мир полон посланий и каждому они свои. Если умеешь находить их сам, выбирать для себя, то ты сам себе главный учитель. Идешь по времени, доставая свои изюминки из каждой булки. Учишься и становишься сильней. Это лучше, чем безоглядно доверять кому-то одному, назначенному на роль гуру. Потому что рано или поздно отношения учитель-ученик приводят в тупик, полный разочарований и упреков. Может быть, не сотвори себе кумира, и об этом сказано?

Она замолчала, но не повернулась посмотреть, и ответа не ждала. Знала, вернее, надеялась, Дзига, идущий следом, поймет, что вопрос не требует ответа. Улыбнулась очередному колеблющемуся танцу внутри себя. Знала, нет, надеялась, уверена, да нет, не слишком и уверена, как была еще месяц назад. Тогда он был ее отражением, и она говорила почти сама с собой, одна часть Леты ведет диалог с другой ее частью. Но время идет и Дзига становится отдельным. Теперь она не уверена. Радостно, слегка печально и немного страшно, куда же это приведет их обоих.
Он все молчал, легко топал за спиной, и Лета все же обернулась, слегка досадуя и боясь, давно уже не слушает, разглядывая праздничные поля поспешно цветущей сурепки, желтые до щекотки в носу. На ее вопросительный взгляд он кивнул. Поднял ладонь, показывая – вся в желтой пыльце. И вытер о край черной кенгуры.
- Испачкал, – Лета сошла с узкой тропы, в самые заросли, мягко подающиеся у коленей.
Теперь шли по траве, не помещаясь на тропке. Зато рядом.
- Ага. Пусть будет, – снова вытянул руку, повел, собирая на кожу желтую солнечную пыль, – а откуда понимаешь, что именно нужно выбрать? Вдруг выберешь неправильное?
- Ну… даже не знаю. Но меня же никто не заставляет. Никакого повелительного наклонения. Слушай, как смешно звучит – не просто повелительное, а еще и наклонение, ужас и кошмар. Наверное, когда делаешь что-то свободно, обостряется внутренний слух. Внутренний нюх. Внутренний вкус…. А еще, распробовав, можно отказаться и взять что-то другое. Нет, я не против чужого опыта, ведь нельзя изобретать велосипеды постоянно, но выбирать из уже изобретенных я хочу сама. Хотела бы я сказать, что именно насильственный чужой для меня выбор приводил к самым страшным ошибкам в жизни, но если честно, то и мои собственные действия тоже, бывало, заканчивались оглушительным крахом. Чего уж. Хотя…
- И Лета справедливая снова углубилась в самокопания, – Дзига воздел длинные руки с желтыми ладонями, взъерошил темные волосы, оставляя на них светлые пятна.
- Молчи! Дай додумать хоть этот кусочек! – она тоже подставила ладонь траве. Кожу щекотали желтые одинаковые цветики, смотрели наивно и пухло, как дети в ясельной группе.
- Была ли у меня в юности хоть единожды возможность свободного выбора? Да никогда. Все делалось или по указанию или вопреки. А вопреки – какая же это свобода.
- Ясно. Ну, хорошо, давай конкретно. То тебе не так и это не так, а можешь рассказать, как надо? Вот чтоб четкая картинка? Родители, что ли, не те были? Ну, вообще, взрослые, типа не те…
- Ох. Да можно и смоделировать, но когда начинаю, то приходится менять все. А кто я такая – менять мир целиком? Мир создан. Мы часть. И, наверное, все, что в нем, оно и так имеет смысл и играет свою роль. Я смотрю вокруг и не вижу бывших детей, полностью довольных родителями. Есть, конечно, благодарные им за что-то, но большинство полны всяких претензий. А может быть это часть становления человека, а? Чтоб не выпрыгивал из пуховой колыбельки в суровый мир неподготовленным.
- Может и так.
Впереди плавно круглились три невысоких холма. Далеко слева лежала небольшая деревня, с разбитым проселком и неаккуратными домишками. Лета показала на холмы испачканной рукой:
- Трехгорка. За ней равнина, после спуск, просторный, весь в шиповнике, а за ним снова море. Куда не пойдешь у нас – рано или поздно упрешься в побережье. И это чудесно.
- Где встанем? – деловито спросил Дзига и поправил на плече лямку рюкзака, – и жрать уже хочется, а то от цветов голова закружилась.
- Аппетит у тебя нормальный такой, для растущего организма, – Лета рассмеялась и вдруг замолчала, приглядываясь, – слушай, а ты что, ты, что ли, бреешься? Вон щека порезана.
- Ага, – самодовольно согласился Дзига, и осторожно потер подбородок, щедро украсив его желтой пыльцой, – дядя Коля мне станок подарил. Ты чего, расстроилась, что ли?
Лета молча смотрела на широкие плечи и длинные руки, темные волосы над загорелой шеей. Он стал как-то крупнее, лицо тверже, и плечи… Они и были широкими, но сутулился, будто тяжело держать, а теперь…
- Ты и, правда, растешь. Ну. Ладно. Туда пойдем, на крайнюю горку и за нее. Там вообще пусто.
- Супер.
Она задержалась, пропуская его вперед. И пошла следом, оглядывая изящную фигуру в мешковатых моднявых вещах – широкие джинсы с узкими вниз штанинами, свободная куртка-кенгура, из-под нее белый подол футболки. Какие там пятнадцать, идет вольно, сильно ступает кедами, хорошо держит спину, покачивая при каждом шаге плечи. Со спины все семнадцать, вполне себе взрослый вьюнош. А ты чего хотела, романтичная Лета? Заиметь себе личного Питера Пена? Чтоб торчал под боком, а еще лучше в кармане, ах нет, под обложкой, раскрыла и выскочил, слушать, как витийствуешь. Устала болтать, а ну, бегом в книжку, хлоп, сиди там, персонаж любимый.
- Сердишься, – предупредил Дзига, не поворачиваясь, – и глазами сверлишь. Перестань, а? Смотри, как вокруг классно.
Бескрайняя сурепка, торопясь и желтенько радуясь, взбегала впереди них на самую макушку холма и ждала, волнуемая западным ветерком-зефирчиком. Полнила полуденный свет сладким щекотным запахом. И казалось, ничего вокруг нет кроме желтых цветов, стоящих на зеленой путанице стеблей, и синего нестерпимо высокого неба, без облаков, и потому начиналось оно от самых цветов.
- Скорее! – Лета побежала вперед и вверх, расталкивая цветы коленками, отводя желтые личики ладонями. Вылетела на вершину и, топнув, остановилась, тяжело дыша. Махнула рукой, кинулась вниз на десяток шагов.
- Сюда, а то будем торчать наверху, народ пугать.
- Ага! – мальчик в два прыжка тоже сбежал с вершины и засмеялся далекому морю, тихо лежащему за полукружиями песчаных бухт.
Замолчали, переминаясь, и глядя друг на друга.
- Ну? Давай, – подтолкнул ее Дзига.
Ей вдруг стало неловко. Это была одна из тех смешных вещей, о которых думалось иногда, особенно зимой, особенно там, в стылом железном Подмосковье, на серой казенной платформе в ожидании электрички. Сбежать сюда, в мир, полный цветов, трав и неба, уйти в степь, где древние курганы и неглубокие лощины с дикими сливами. И запрокидывая голову к небу, заорать себя, выбрасывая крик в сверкающую пустоту. Мечтала, так и называя это мысленно – о смешном.
- Хэй-г-о-о! – завопил Дзига, запрокидывая коричневое лицо к небу, и топнул, раскинул руки, заплясал, крутясь, как дервиш, встряхивая лохматой башкой.
- А… – растерянно сказала Лета. Умолкла, и наконец, наполовину, чтоб не оставлять его одного в своей личной смешной мечте, тоже крикнула во все горло:
- Тра-ва!
- Не-бо!
- Ле-та!
- Да-а-а!
Чуть ниже, ахнув, будто выстреливая себя из желтой травы, рванулись наискось перепелки, жестко хлопая крыльями. От неожиданности Лета взвизгнула и, хохоча, согнулась, упираясь в слабые от страха колени, выпрямилась снова.
- Я! Лета неимоверная! Да-а-а!
- Я Дзига!…
- Великолепный!
- Да-а-а!
Два голоса взлетали в небо, терялись в нем и хохотом возвращались обратно, падали в раскрытые рты, хлопали по прищуренным от солнца глазам, ветер налетал, высушивая слезы в уголках летиных глаз, их пощипывало, и она вытирала пальцами легкие кристаллики соли. Снова смеялась и снова орала, оскальзываясь на склоне и взмахивая руками, хваталась за протянутую руку спутника.
Наконец, выдохшись, замолчали, тяжело дыша и улыбаясь. Дзига покачал ее руку и кивнул вниз, на бесконечный пологий спуск, ведущий к равнине, утыканной африканскими с виду корявыми кустами и тонкими кривыми акациями.
- Ну? Давай?
Она кивнула, с холодом внутри. И вдвоем, крепко держась за руки, они рванулись вниз, почти полетели, широко ступая и внимательно следя, чтоб под ногу не попался спрятанный в цветах камень.
- А-а-а-а! – Лета летела, и Дзига летел рядом, болтался на спине скинутый капюшон, стукали по лопаткам легкие полупустые рюкзаки.
- А-а-ап! – дернул ее руку, замедлившись, встал. И отпустил, когда она остановилась рядом.
Посмотрели друг на друга и расхохотались, сгибаясь и приседая на корточки.
- Оййй, не могу! Я раз оглянулась. А там наверху – пастух.
- Да? А я не видел.
- А ты заорал как раз! Про льва.
- Ы-ы-ы, я так орал? Лев-в вышел на тррропу войны-ы-ы…
- Да. А пастух скрылся и больше не видать его. Дзига лев, ой-ей.
- Угу. И Лета с манией величия. Не-и-мо-вер-ная Лета!

Медленно пошли дальше, к редким зарослям степного буша, вытирая руками мокрые щеки и поправляя волосы, куртки и рюкзаки.
- Бутеры? – озаботился Дзига, вспомнив о голоде, – а воду не забыла?
- Сядем там, где трава сухая. Поедим. Ты растешь. Тебе надо много и часто жрать, Дзига лев.

***
На другой день Лету посетила тоска. Пришла из сна и сидела рядом, терпеливо дожидаясь, когда та проснется. Так делала иногда головная боль, Лета еще спала, а боль уже ворочалась внутри головы, не помещаясь, толкала шипастыми локтями виски и лоб, и тогда казалось полусонной еще Лете, что у головной боли обиженно и зло кривятся тонкие губы. Казалось, нужно сразу улыбнуться, рассказать что-то легкое, рассмешить и успокоить. Но просыпаясь, знала, кривое лицо боли так и останется выжидательно злым, капризно сопротивляясь попыткам изменить все к лучшему. С болью было два пути. Или сразу таблетку, пока она еще не успела опомниться и завоевать мир. Или подставить шею осторожным и сильным рукам, сидеть, наклонив голову, говорить изредка незначащие слова и слушать, как боль засыпает и укладывается, сворачиваясь в клубочек, который становится все меньше-меньше… меньше… – исчез….
С тоской так не выходило. Лета не особенно волновалась, ведь состояние тоски для пишущего неизбежно и необходимо, и когда приходили дни тоски, главным было чутко следить, чтоб та оставалась в своих медленных высоких границах, похожих на витки сверкающей концертины на фоне голубого безмятежного неба. Чтоб не перехлестнула тоска серый бетонный забор, отправляясь воевать Летино мироздание, по пути выращивая себя в жестокую депрессию. А может быть Лета просто дула на воду, ведь черные приступы хандры остались в прошлом, в той первой ее жизни, когда она ходила не по своим дорогам, послушно примеряя на себя чужие, не свои, зато такие правильные, узаконенные обществом судьбы. Лета-жена, Лета-мать, Лета-специалист с зарплатой. Лета-с-черной-хандрой-налетающей внезапно и неумолимо.
Но память есть память и потому нынешней тоске дозволялось гулять за высоким забором. И только. Что никак не делало ее более радостной.

В такие дни было тяжело даже умыться, там ведь зеркало в ванной, такое глупенькое – радостное, светлое. А уж расчесать длинные непослушные волосы и того тяжелее. Что уж говорить о трудах праведных. Часть их конечно можно сделать, на автомате, пока в голове бродят вялые непричесанные и плохо умытые мысли. Но нельзя ни с кем говорить, чтоб не заразить собеседника вялой тоской, нельзя начинать новое – а все равно из рук валится все. Нельзя читать хорошую книгу, слушать музыку, да ничего нельзя. Лета знала, если себя заставить, то – можно. И хорошая книга стопчет тоску, затолкает ее в дальний угол души. Но к чему Лете дальние углы, полные невнятного пыльного хлама. Пусть уж тоска споет свою тоскливую песню – подумала Лета и села, заведя на экране нетбука очередной бодрый детектив с очередным очаровательным патологоанатомом в прозекторской. Интересно, почему в сериалах патологоанатомы всегда такие очаровательные существа – милые женщины и харизматичные мужчины. Это так мило – стараться овеять чудовищную профессию неким флером. Если причина в этом, то пусть, пусть…
…Но вот он растет, а это значит, скоро у него заведется совершенно своя жизнь. Чему ты радовалась вчера, самоотверженная Лета? Грустила, но заставляла себя радоваться. И у тебя получалось! Вот тебе откат, похмелье. Даже твой собственный персонаж ускользает, не оставаясь с тобой, с твоими сердечными занятиями, и разговорами о том, что волнует тебя. Что уж говорить о живых собеседниках. Кому ты нужна, Лета, по-настоящему, целиком? Да-да, семья, мама и сын. И брат. Каждому из них нужна лишь часть Леты, а без другой твоей части они прекрасно бы обошлись. Была бы ты добра, весела и душевна, в кухне суетилась по выходным, а в коридоре торчал бы замечательный, обязательно любящий и заботливый муж, стучал там чего молотком, починяя, а после надевал бы наглаженную тобой рубашку и вы чинно шли погулять, как те пары, что идут тебе навстречу по выходным. Он и она, под ручку. Беседуют, прогуливаются. Вместе.
Но вместо «вместе» ты ходишь одна, временами невыносимая и потому в такие дни стараешься быть еще более одна, чтоб не укусить никого. Но все равно получаешь упреки в том, что недостаточно мила, весела и душевна. Хотя на самом деле вполне себе мила, весела…
Лета захлопнула крышку нетбука, оставив внутри очередного патологоанатома стоять над полуразобранным трупом с воздетыми руками в перчатках. И вяло ушла к шкафу, достать дежурные джинсы, дежурную футболку и далее-далее… Давай, Лета, уйди куда-нибудь совсем одна, туда, где ветер посвистывает безнадежно, и нет никого, даже голосами или движениями. Там и продолжишь себя оплакивать. Жаль, что не идет дождь, такой – попротивнее. Холодный и мерзкий. А еще славно было бы промочить ноги и хлюпать ими по разъезженной глине, чтоб налипала к подошвам и не давала шагать. И пусть холодные капли текут за ворот куртки.
Когда уже совсем оделась и мрачно запихивала в рюкзак фотоаппарат, пришел Темучин, воздел беличий хвост вопросительным знаком и, толкая в джинсовую ногу, что-то рассказал густым мурлыканьем. Лета вздохнула и села, подхватывая тяжелую гибкую тушу под лоснящейся черной шерстью.
- Один ты у меня прекрасный мой черный кот, мой дурак и обжора. Ты чего пришел? Гладиться? Или утешать? Ты мой страшный Шынгыс, бархатный нос, теплые уши. Где твоя сестре Рыжица? Снова телепортировалась в шкаф? А ты не можешь ее оттуда выковырять, да?
Темучин вывернулся в руках и обвис, бесстрашно подставляя Летиной тоске кудрявый мягчайший живот. Закатил желтые глаза, мол, давай, люби меня, Лета печальная.
А в двери вдруг возникла и Рыжица, мягко вспрыгнула на диван, независимо оглядевшись, улеглась, складывая под белую грудь ухоженные кроличьи лапы. Следом пришла муркливая Мурка, озабоченно устроилась рядом с рыжей и принялась вылизывать то, что попало под маленький язык – круглую расписную спину и розовое на просвет ухо.
- Ну вот, весь зоопарк в сборе.
Лета бережно свалила рядом с кошками бессильную тушу полусонного кота и, уже улыбаясь, вышла из комнаты, обуваться.

На автовокзале, перед тем, как понять, куда покатится внутренняя монета, показывая сегодняшнюю дорогу, прошла к тому углу платформ, где толклись продавцы и попрошайки, просто так, чтобы полегчало внутри. А еще мама попросила купить пирожков, или булочек.

***
Это были старые баки, огромные, видимо, раньше в них хранились какие-то горючие жидкости, а теперь стоят пустые и ржавые, на потресканном от времени асфальте, пробитом упрямыми корнями травы и небольших деревьев. В самом низу каждого бака чернела круглая дыра, и Лета нагибалась, засматривая внутрь и радуясь, что там кромешно темно. Скорее всего, там набросан хлам, чего на него смотреть, хотя жалко, ведь можно привести сюда Дзигу, вместе залезть в гулкую пустоту и там внутри слушать, как голоса ходят вдоль круглых стен. В одиночку лезть внутрь Лета благоразумно не стала. Зато поднялась по ржавой ажурной лесенке на самый верх, посматривая в сторону далекого домика с огородом, видимо, там существовал некий сторож, потому что на цепи бегала суетливая псинка. Но никто из домика не выходил и около громадных, вросших в асфальт ржавых цилиндров Лета ни разу не видела людей. Тропинка шла наискось и поодаль, и там иногда проходили дядьки в рабочей одежде, иногда ведя в поводу старые велосипеды, косились на Лету, что бродила с фотоаппаратом между рыжих и серых округлых боков. И шли дальше, к огородам.
Когда светило солнце, то здесь, в пространстве, особенным образом организованном высоким и гулким железом, было удивительно прекрасно небо с белыми и сизыми облаками, пронизанными рифлеными стрелами самолетных следов.
Сегодня солнца не было, как и заказывала Летина тоска. Сеялся мелкий противный дождик, железный ажур ступенек, прохудившись от времени, скользил и попискивал под ногами.
Лета осторожно облокотилась на шаткое перильце. Внизу рассыпались мелкой листвой выросшие под самым баком кусты. И вдруг, она от неожиданности рассмеялась, убирая с щеки мокрую прядь – мелькнул серый с рыжим заяц! Попрыгал в дальний угол заброшенной площадки и сел там, водя темными выпуклыми глазами, толстый осенний, тяжелый с виду.
Лета медленно подняла камеру. И не стала снимать, света мало, выйдет мутный кадр с мутным комком в уголке за размытыми ветками. Сняла сердцем и памятью глаз. Это она уже писала так, в какой-то день фотографа Витьки, он чувствовал то же, что и она. И радовался, что кроме камеры в руке есть еще сердце. И память. Вобрать в себя кусок мира и сохранить, не завися от технических возможностей очередного гаджета. Лета может после написать то, что сохранила. Но уже думает о том, а точно ли память сердца нужна для того, чтоб обязательно ее написать? А что же те, кому не дано приблизиться словами к сути? Что им? И она, Лета, вместе с ними, потому что приближение, какое бы ни было оно талантливое, не есть суть. Суть всегда там, в неприближаемом, как линия горизонта, далеке круглой земли. Для чего же тогда смотреть на этого толстого зайца, что пришел к заброшенным бакам, показал себя Лете, ободряя – не тоскуй, Лета вечно ищущая, видишь, я тут, я твой заяц удачи?
Но спрашивая, она уже знала ответ. И он успокаивал, и этим давал понять, что он – из правильных ответов. Смотреть, чувствовать, да. – Ощутить себя струной, что вдруг запела в унисон с мирозданием.
Она спрятала в рюкзак фотоаппарат, чтоб не промок, к пакету с булочками, и стала спускаться, осторожно ставя ноги на прозрачные железные узоры, под которыми были видны еще одни и еще, а там – листья и ветки, и под ними трава, и мокрый асфальт.

Самый красивый свой дождь Лета все же сняла. Два, нет уже четыре года тому. Она стояла под мокрым деревом серебристого лоха, держала в мокрых руках старый цифровичок, неловко прикрывая его полиэтиленовым пакетом. И щелкала, как тяжелые капли пробивают поверхность прозрачной морской воды, рисуя на ней множество одинаковых кругов. В кадр попадали оловянные узкие листья, за тонкой пеленой плачущих облаков стояло солнце, и вокруг все было переполнено мягким устойчивым светом, зеленоватым и серебристым, будто весь мир стал подводным и странным. А еще пахли тускло-желтые крестики мелких цветов, что усыпали длинные ветки. Лета тогда говорила по телефону, в ухо был воткнут наушник. Она дописывала свою вторую книгу, там все шло к концу, и Лета ужасно боялась, ей нужно было, чтоб все завершилось так, как строится собор, чтоб здание ее текста наново организовало кусок пространства, заставило читателя прочесть не только сюжет, а увидеть мир еще раз, по-другому. Или радостно убедиться – я не один вижу его так. Дом из кирпичей и раствора. Лета замешивала и укладывала. И сам раствор обязан быть крепким и кирпичи должны лечь в единственно верном порядке. После их не будет видно. Но они создают башни и переходы, сочленения и устремившиеся к небу шпили. Слова. Их нужно было найти, написать, сложить, сочленить, вылепить из малого раздробленного – большое целое. И чтоб жило!
И Лета, нажимая на спуск, слушая, как мелкие капли щекотно сползают по шее к лопаткам, говорили и говорила. О людях, событиях, о вкусе слов, о том, что и кто сделает или не должен сделать. О тайных снах и обыденных поступках.
Ей было неважно, слушает ли ее собеседник. Говоря, она выстраивала свое внутреннее пространство. И наконец, выдохшись, замолчала, переполненная радостной пустотой. Замотала в пакет камеру, спрятала, чтоб не промокла, и пошла вдоль воды, подставляя лицо теплым мелким каплям. Прекрасное море, напившись небесной воды, тихо лежало рядом с летиными шагами. Прозрачное, теплое, до невозможности живое. А в спину мягко дышало солнце, ворочалось в разрывах облаков, расцвечивая мир удивительными, близкими друг к другу красками. От серого олова через мягкое серебро к полупрозрачному нефриту, зеленому фарфору, светлому янтарю. Зелень, серое, желтое, и снова зелень, всех оттенков.

Лета ушла от площадки с гулкими старыми баками, оставив там зайца и мокрые кусты, и не стала возвращаться на городскую дорогу. Есть еще старый проселок, грунтовка, почти белого цвета, наезженная не по степной глине, а по выходам известняковых скал. Там всегда малолюдно, а уж в дождь вообще никого.
На белой дороге мелкие лужи лежали тихими зеркалами.
Дождь удался, как и просила, вымочил насквозь, такой вроде бы мелкий, но густой и успел надоесть. Пусть будет, не надо сегодня солнца, величественно решила Лета, обходя зеркальные лужи, дома высохну. А Дзига пусть приводит свою ненаглядную новую Лару-Лору, и будет пикник, как Лета и обещала. Она подарит им маленький пляжик под нависающими скалами, на берегу морской реки Донузлав. Там в воде лежат волшебной красоты огромные камни, обросшие дикой травой и крупными мидиями. А на узкой кривой полосе песка есть очажок. Маски и ласты Лета прихватит из своего запаса, и пусть суперкот Дзига красуется перед своей девочкой, становясь пиратским котом, хей-го, морской кот Дзига, уловитель и поедатель вкусных ракушек!
Это хорошее место, чтоб познакомиться и провести втроем летний день, полный небольших и важных приключений. А хорошими местами нужно делиться с теми, кто тебе дорог.